Избранные произведения. Том 5
– Легко, вижу я, смотришь ты на жизнь, Газинур, ой, легко! Ни думушки, к примеру, ни тоски в тебе нет.
– Думы да тоска, Гарафи-абзы, – весело ответил Газинур, – от безделья одолевают. А у меня – вплоть до сегодняшнего – не было дня без работы. Да и зачем она мне сдалась, эта тоска?
Не тоскуй, душа моя, вовек:От тоски хиреет человек, —пропел он задорно.
Гарафи невольно рассмеялся.
– Море тебе, к примеру, по колено, Газинур. Любуюсь я на тебя – весело живёшь, красиво живёшь, не боишься жизни.
Газинур вдруг сделался очень серьёзным.
– А чего мне бояться нашей, советской жизни, Гарафи-абзы? В старое время я, быть может, и боялся бы. А сейчас, куда ни пойди, нам везде одно солнце светит.
– Так, так, – протянул Гарафи-абзы, а сам, будто впервые увидев, внимательно оглядел Газинура.
«Семена, посеянные Гали, дали в твоей душе хорошие всходы, парень», – с невольным уважением подумал он.
Газинур вынул коробку хороших папирос и, проделав руками замысловатый фокус, протянул её Гарафи.
– Прошу. Подарок казанских девушек, – сказал он.
Гарафи-абзы покрутил, разминая папиросу, прочёл отливавшую золотом надпись на мундштуке и, скосив набок голову в войлочной шляпе, уставился на Газинура. Не замечая его насмешливого взгляда, Газинур разглядывал подаренную ему Гюлляр папиросную коробку. Одна выше другой громоздятся ледяные горы. Какой-то человек с развевающимися по ветру концами башлыка мчит во весь дух на коне. Эта гористая местность и есть Кавказ. Газинур знает о Кавказе только по нескончаемым воспоминаниям о старом солдатском житье-бытье своего отца, Гафиатуллы-бабая. Но слышать – одно, а видеть собственными глазами – совсем другое. Эх, поглядеть бы на эти горные хребты вблизи! Отец говорит, что на самых вершинах гор лежит вечный снег, а у подножия растёт виноград, апельсины. Диво!
– Смотри, Газинур, – пошутил Гарафи-абзы, затягиваясь ароматным дымком, – как бы не подцепила тебя, к примеру, казанская девушка на эту папиросную коробку с красивой картинкой. Бывает такое в молодости.
С другого конца улицы раздался звонкий, ещё не окрепший голос Халика:
– Газину-ур!
И все окрестности «Красногвардейца» повторили весёлым эхом: «…нур…»
– Зовут есть пельмени, – пояснил Газинур и поднялся с места.
Гарафи-абзы тоже встал.
– Значит, договорились, Газинур, – сказал Гарафи-абзы, – завтра с рассветом тронемся. Если увидишь в клубе Хашима и Газзана, передай им – пусть долго не спят.
– Будь спокоен, всё будет в порядке, Гарафи-абзы.
У калитки Газинура встретил младший брат Халик.
– Абы, – шепнул он тихонько, словно делясь важной тайной, – идём скорей! Тёти-гостьи сбивают масло, а оно не сбивается. Мама смеётся, они тоже хохочут. Потеха!
Зная, что брат любит посмеяться, Халик, оказывается, затем только и позвал его, чтобы он посмотрел на эту картину. А пельмени ещё не поспели. Их и в котёл-то ещё не опускали.
Газинур приоткрыл дверь. Гюлляр старательно сбивала масло. Короткие светлые волосы её рассыпались и падали на лоб… Она то и дело отбрасывала их тыльной стороной ладони и снова бралась за пахтальник. Фатыма, забыв о книжке, которую держала в руках, глядя на напрасные усилия подруги, заливалась весёлым хохотом.
Увидев Газинура, Гюлляр остановилась.
– Ох… устала… – улыбаясь, проговорила она и опустилась на край нар. – Адский труд!
– Тебе на дорогу готовят ведь масло, Газинур, – сказала стоявшая у печки и занятая подвешиваньем котла мать. – Сколько уже мучаются, бедняжки! Я говорю: «Давайте лучше я сама», – не дают.
– Мы надеялись, – может, Газинур хоть разок вспомнит о нас, когда будет есть масло в дороге, – сказала Гюлляр и смешливо взглянула на Фатыму. – А то уедет и позабудет.
– В таком случае, чтобы помнить о вас подольше, я всю дорогу не притронусь к этому маслу, – в тон девушке ответил Газинур и взялся за пахтальник.
– Ну-ка, посмотрим, почему оно упрямится.
Девушки с интересом наблюдали за движениями Газинура. Казалось, он работал, не прилагая никаких усилий. Между тем ещё не успели свариться пельмени, как масло уже было сбито. Девушки удивлённо заглядывали внутрь маслобойки.
– Как ты это сделал, Газинур?
– Вот так… Зная секрет и молитву, – улыбнулся Газинур, подавая матери маслобойку.
Они ели пельмени, когда в дверь влетел куда-то исчезавший Халик. Он крикнул так, что задребезжали стёкла:
– Гали-абзы уже в клуб пошёл!
– Пожар, что ли?.. Чего ты так кричишь? – рассердилась мать.
Девушки торопливо доели пельмени и тоже стали собираться в клуб.
– Не спешите, я сейчас чай соберу, – сказала Шамсинур. – Наш народ не из торопливых.
– Это только ты, мама, не торопишься, – пробурчал Халик, набивая рот пельменями. – В клубе уже и сесть негде. Даже Сабир-бабай с дедом Галяком уже там.
– Подавишься, куда так спешишь! – оборвала его мать. – Деда Галяка только там и недоставало, того и гляди рассыплется, старый.
Халик не нашёл нужным что-либо отвечать на столь бессмысленное замечание. Откуда матери знать, сколько радостных хлопот у него сегодня! Во-первых он, как велел ему Гали-абзы, написал объявление и приклеил его к дверям правления. Во-вторых, ходил с товарищами из дома в дом, приглашал колхозников на собрание. В-третьих, Гюлляр просила его перед тем, как она начнёт доклад, установить на сцене небольшой макет электростанции и развесить чертежи и схемы. От последнего поручения Халик земли под собой не чуял.
XI
Зал действительно был битком набит. Но девушкам дали дорогу, и они прошли вперёд, а за ними проскользнул вперёд и Газинур, хотя его то и дело дёргали за полы.
– Ждём, ждём, – сказал Гали-абзы, жестом приглашая девушек на сцену, за покрытый красной материей стол. На груди у него блестел сегодня орден Красного Знамени.
Гюлляр с Гали-абзы и Ханафи направилась к лесенке, что вела на сцену. Фатыма села на место, освободившееся после Гали-абзы, Газинур поспешил занять место Ханафи.
Халик вертелся на сцене возле Гюлляр. Вот он что-то пошептал ей на ухо, быстро скользнул за сцену, тут же появился снова и принялся развешивать на заранее вбитые гвозди чертежи и схемы, сделанные Гюлляр. Поставил на маленький столик какую-то таинственную вещь, покрытую белой материей. Тёмное от загара лицо его приняло в этот момент столь торжественное выражение, столько счастья было в его глазах, что можно было подумать: самый главный человек на сегодняшнем вечере – это он, и все сидящие в зале собрались, чтобы послушать именно его.
«Смотрите-ка, раньше брата в капкан лезет, блоха этакая», – подумал Газинур и, обернувшись назад, поискал глазами Миннури. Давеча, едва он вошёл, её пёстрый платок бросился ему в глаза, а сейчас её что-то нигде не видно. Куда она запропастилась?
– Товарищи, – сказал Гали-абзы, и шум сразу стих, – сегодня перед нами выступят приехавшие из Казани девушки – гостьи Гафиатуллы-бабая. – Он поискал глазами старика, который сидел в одном из первых рядов. – Гюлляр, – кивнул он в сторону своей соседки справа, – расскажет нам о колхозной электростанции, а Фатыма – вон та, что сидит в первом ряду, между дедом Галяком и Газинуром, – прочтёт стихи нашего любимого поэта Хади Такташа. Прошу соблюдать тишину.
Гюлляр подошла к самому краю сцены. Руками она судорожно сжимала за концы гибкий прутик. Стройная, как тростинка, с такой тонкой талией, что думалось, вот-вот переломится, со светлыми волнистыми волосами, спадавшими до плеч, она невольно привлекала к себе взоры; особенно, конечно, заглядывались на неё парни.
– Товарищи! – проговорила она приятным и каким-то очень ясным голосом.
Для сидящих в зале привычное обращение это прозвучало естественно и спокойно. На самом же деле Гюлляр страшно волновалась. Она рассчитывала немножко подзаняться в деревне своей дипломной работой и никак не ожидала, что ей придётся выступать перед колхозниками, да ещё на таком большом собрании. И когда она дала согласие на это, у неё вдруг пропал сон. Ведь она всего только студентка, правда, студентка-дипломница, но всё же образование-то у неё не закончено. Да и опыта маловато. А для колхозников лекция о гидроэлектростанции не просто интересная, отвлечённая новость науки, – для них это вопрос их завтрашнего дня. Поэтому-то сегодня и переполнен клубный зал. Даже столетний дед Галяк не усидел на печке и сейчас, приложив к уху правую ладонь, жадно ловит каждое слово.
Гюлляр коротко рассказала о том внимании, которое уделяет партия и правительство электрификации деревни, и перешла к самой трудной части доклада: надо было в доступной форме изложить, как строится колхозная электростанция. Слушали её, не перебивая ни словом. Но Гюлляр казалось, что она говорит очень плохо, а в зале тишина лишь потому, что мысли её не доходят до слушателей. «Эта девушка рассказывает такие чудеса – сразу и не разобраться», – как бы говорили их взгляды. Она с волнением сняла покрывало и показала макет гидростанции. И только когда весь зал вдруг подался вперёд, Гюлляр облегчённо вздохнула и пустилась в объяснения, сколько материалов, времени и денег нужно для строительства вот такой, но только настоящей, электростанции. Когда же она повела речь о возможностях постройки подобной электростанции для «Красногвардейца», кто-то крикнул из зала:
– Но ведь вы говорите – чтобы получить электричество, нужна вода? А наш ручей по горло воробью, по колено вороне!
И вдруг мёртвая тишина сменилась невообразимым шумом.
Гюлляр подождала, пока шум утихнет, и, слегка улыбаясь, сказала:
– Вода есть, товарищи, воду нашёл Газинур.
Головы слушателей дружно повернулись в ту сторону, где сидел Гафиатуллин. А жавшийся до сих пор в тёмном углу Морты Курица ехидно бросил:
– Вот это называется – открыл город Казань!..
На весь зал грохнул смех.
Гали-абзы с трудом успокоил расшумевшихся людей:
– Я серьёзно говорю, товарищи, – спокойно продолжала Гюлляр. – Хотя на территории «Красногвардейца» воды и нет, зато по соседству, в колхозе «Прогресс», воды хватит на две электростанции.
– В Яфановке, товарищ докладчик, есть река Зай, в Андреевке – река Дымка. В соседнем районе – Ик, в ней воды ещё больше, – снова раздался ехидный голос Морты Курицы. – Может, оттуда возьмём воду? По щучьему велению, по Газинурову прошению, а?
Но на этот раз его слова не вызвали смеха. Наоборот, все принялись одёргивать Морты. А дед Галяк поднялся, опираясь на палку, и, обращаясь к Гюлляр, сказал:
– Не прерывай своего слова, дочка. И не взыщи, что среди нас нашёлся такой пустой человек, который оказался под помелом, когда людям раздавали ум. Да и прозвище у него Курица. Вот он и квохчет.
Деду Галяку хлопал весь зал. Гюлляр, удивлённая злым остроумием этого седенького, с виду добродушного деда, продолжала свои объяснения, после такой убийственной отповеди спорить ещё и ей с человеком по прозвищу Курица не было никакой надобности.
– Если мимо ферм «Прогресса» прорыть от реки канал длиной метров в триста-четыреста, – сказала она, – так и на вашей территории можно будет строить настоящую электростанцию.
– А ведь неплохие данные добыли наши разведчики, – склонился Ханафи к уху Гали-абзы. – Не мешало бы нам серьёзно обмозговать это предложение.
– Подумать, конечно, следует. Но только, мне кажется, не о канале, как говорит девушка, а о том, чтобы построить одну общую электростанцию – нам и колхозу «Прогресс». Было бы и легче, и дешевле, Ханафи.
Посыпались бесконечные вопросы. А дед Галяк, кряхтя, взобрался на сцену и попросил:
– А ну, покажи-ка мне твой электрический дом, дочка.
– Получше смотрите, дед Галяк: выстроим электростанцию – поставим тебя главным инженером! – весело крикнули старику из зала.
Был уже двенадцатый час, когда Гали-абзы, пожалев Гюлляр, прекратил вопросы.
– Это не последняя наша встреча с Гюлляр, товарищи. Она проживёт у нас всё лето, – сказал он.
Только после этого народ успокоился.
Пришла очередь Фатымы. Она вышла на сцену, сосредоточенно опустила глаза, пережидая, пока стихнет шум, потом, чуть откинув голову назад, произнесла первые строки стихотворения Такташа, ноту поэта «Гордым лордам Англии». По мере того, как она читала, голос её всё более крепнул и суровел:
Без титулов и величаний пишуЯ ответную ноту мою,Пишу, как крестьянин,И гнева в душеНа английский народ не таю:С пылающим сердцем лорду пишуЯ ответную ноту мою.Стихотворение это всегда зажигало Фатыму.
Миллионы тебе неизвестных людейВ фонд «ответа» свои сбереженья внесли.В эскадрильи больших алюминиевых птицПревращаются эти рубли.Но с людьми, что вносили лепту свою,Ты встретиться можешь ещё:Если ты нападёшь,Выйдут в битву они —Миллионы, к плечу плечо.Пусть отважны полки твои…Но никогдаНас в боях они не победят,Пусть остры твои пики,Но их против насСолдаты не обратят!Последние строки прозвучали у Фатымы с особенной силой. Когда она их произносила, в зал вошёл бригадир трактористов Исхак Забиров. Никто не обратил на это особого внимания. Забиров был частым гостем в клубе «Красногвардейца». Прислонившись к косяку, Забиров не спускал глаз с девушки. Когда она кончила, он, нагнувшись к соседу, прошептал:
– Кто это?
– Студентка из Казани…
Фатыма читала ещё и ещё. Её не уставали слушать и каждый раз засыпали аплодисментами. Газинур даже на сцену взбежал и, пожимая девушке обе руки, со всей своей непосредственностью сказал:
– Спасибо тебе, Фатыма… Спасибо Такташу!
Старики начали расходиться. Молодёжь быстро подготовила зал к танцам. Парни вынесли скамейки. Девушки брызгали водой и мели пол. Посредине зала поставили два стула, их тотчас же заняли два гармониста, и зазвучала лихая плясовая.
– Айт шуны![15] – вдруг выкрикнул Газинур, одним прыжком выскочил на середину зала и, прищёлкивая пальцами, ринулся в пляс.
Плясал он мастерски: закидывая за голову то одну, то другую руку, он поворачивал своё смеющееся лицо то вправо, то влево. Ноги его едва касались пола.
Остановившись перед Гюлляр, подзадориваемый со всех сторон молодёжью, он вызывал её особенно долго. И Гюлляр, хотя и очень утомлённая докладом, не устояла перед таким искренним плясовым вызовом. Широко раскинув руки, она проплыла полный круг и только тогда вышла на середину. Казалось, Гюлляр не плясала вовсе, а порхала, будто белая голубка, что резвится в пронизанном солнцем бескрайнем синем небе. Газинур, да и все вокруг не сводили с неё восхищённых глаз.
Девушка остановилась перед Хашимом, который сидел, положив руку на плечо Газинура. Когда он встал, она села на его место.
– Гюлляр, – не дав ей даже отдышаться, спросил Газинур, глядя в её блестящие глаза, – неужели и вправду можно в нашем колхозе построить электростанцию? Эх, если бы так!.. Я собственными руками, кажется, вырыл бы канаву в триста метров, о которой ты говорила. Вот клянусь богом!
– Да ведь ты уезжаешь, – сияя улыбкой, сказала ещё не остывшая от пляски девушка.
– Я уж теперь думаю: может, не ехать? Ведь Ханафи-абы насильно меня не пошлёт. Возьму да не поеду.
Гюлляр нагнулась к нему и сказала вполголоса:
– Нет, Газинур, не отказывайся от своего решения, а постарайся там выучиться на электромонтёра.
Пляски сменялись песнями, песни плясками. Среди молодёжи были девушки из Исакова, из соседней чувашской деревни Наратлы. Русские, татары, чуваши часто встречались по вечерам в своих клубах, вместе заводили игры, плясали.
Пильщики Пашка и Степан тоже были здесь. У Степана в руках гармонь. Девушки из «Красногвардейца» посматривали на него особенно ласково.
Вот вышли на круг парень из «Красногвардейца» и девушка чувашка. Русоволосая, с васильковыми глазами чувашка запела по-татарски:
Шейка голубя бываетРозовой и голубой…Парень присоединился к ней:
Будь отчизны храбрым сыном,Будь готов помчаться в бой!У дверей, в группе молодёжи, не принимавшей участия в общих развлечениях, Газинур увидел Салима. Он что-то рассказывал, явно стараясь привлечь к себе внимание. Одна из девушек схватила его за руку, чтобы втянуть в круг пляшущих. Но Салим, прижимая к груди свободную руку, отказывался.
«Вот ломака!» – подумал наблюдавший эту сцену Газинур.
Принёс ли тогда Салим справку от доктора, нет ли, об этом Газинур не допытывался. Однако в списках отъезжающих Салим значился.
На круг вызвали Фатыму. Она остановилась в середине, заплетая распустившуюся косу. Увидев её, Исхак Забиров выхватил у Степана тальянку, одним движением растянул до отказа мехи, задержался на секунду, раздумывая, что сыграть, – и забегал пальцами по ладам. Это была новая плясовая мелодия одного татарского композитора. Удивлённая Фатыма подняла голову, и глаза её встретились с открытым взглядом высокого, широкоплечего парня с шапкой русых кудрей на голове. И, точно не желая, чтобы другие заметили этот взгляд, она отвела глаза и поплыла по кругу.
– И-и-и, милые мои, хорошо же играет этот Исхак на гармони! – услышала Гюлляр восхищённый шёпот стоявших за спиной девушек.
– Приезжая тоже под стать гармонисту.
– Кто это? – кивнула Гюлляр на гармониста.
– Наш тракторист! – с гордостью ответил Газинур.
Когда Гюлляр снова обратилась с каким-то вопросом к соседу, его уже рядом с ней не было. Гюлляр подозвала сидевшего на подоконнике Халика и поинтересовалась, куда исчез Газинур. Но маленький хитрец не выдал тайны своего старшего брата.
– Может, в правление пошёл, – невинно сказал он.
А Газинур в этот момент, перемахнув через палисадник, легонько стучал в окошко Миннури.
– Миннури! Миннури! – шёпотом позвал он.
Миннури тотчас же показалась в окне, – она, видимо, ждала его. Но какая это была Миннури!.. В глазах злые огоньки, брови насуплены.
– Ну, чего тебе от меня нужно? Беги в клуб, любуйся на приезжих красавиц…
– Не сердись, Миннури, – тихонько рассмеялся Газинур этой внезапной вспышке ревности. – Я люблю только тебя.
– Ну, ну, довольно болтать здесь, краснобай. Лучше уходи подобру-поздорову, не то оболью вот горячей водой из ковша, – голос девушки звучал всё жёстче.
Газинур хотел было успокоить девушку шуткой, но Миннури не давала ему рта раскрыть.
– Уселся возле гостий пенёк пеньком!.. И ухом не ведёт. Умереть можно со злости, глядя на него. Весь свет забыл… И всё шепчется с этой белобрысой…
«И чего она так сердится?.. Не иначе, как наболтали что-нибудь», – подумал Газинур и отодвинул в сторонку стоявший на подоконнике цветок. Он мешал ему видеть Миннури.
Девушка рывком поставила цветок на старое место.
– Целый вечер… хоть бы обернулся!
– Я все глаза просмотрел. Тебя нигде не видно было.
– Ага! Не видно!.. Коли пялить гляделки на приезжих, разве ж можно меня увидеть! Я ведь с игольное ушко, чтобы разглядеть, увеличительное стекло нужно.
– Не надо, Миннури. Своими несправедливыми упрёками ты терзаешь мне сердце.
– Как же, есть у тебя сердце!.. Убирайся! Не стой под окном, как привидение.
– Миннури, я ведь завтра уезжаю…
– Ну и скатертью дорога!.. – выпалила девушка.
И вдруг, закрыв лицо руками, скрылась в глубине комнаты.
– Миннури, сердце моё! Миннури! – позвал Газинур.
Девушка не отозвалась.
Газинур постоял-постоял в печальном раздумье под окном и медленным шагом пошёл на улицу.
Из открытых окон клуба доносились звуки гармоники, стук каблуков, весёлые голоса. На углу школы стояли двое и тихо переговаривались.
– Хашим, милый, не забудешь?
– Не забуду, Альфиякай, душа моя, не забуду…
Газинур взял резко в сторону, к фермам. «Да, позавидуешь Хашиму с Альфиёй», – вздохнул он, засунул руки поглубже в карманы брюк и во весь голос запел:
Горящее сердце моё…
На другой день около полудня Газинур уже был с товарищами на Бугульминском вокзале. Газинур всё утро ходил невесёлый, а тут и вовсе повесил голову. Гарафи-абзы, Хашим, Газзан, да и провожающие – все обратили на это внимание. Всю дорогу, до самой Бугульмы, Газинур тянул какую-то бесконечную тоскливую песню. Его невесёлое настроение объясняли по-разному. «Тяжело уезжать из родных мест», – пробормотал немногословный Газзан. Гарафи понял это редкое для Газинура состояние по-своему: «Говорил ведь я тебе, парень, будь, к примеру, осторожен с девушкой-гостьей. Видно, унесла она на коне твоё сердце, как тот всадник, скачущий по Кавказским горам».
А Газинур никому ни слова в ответ, даже не пытается отговориться хотя бы шуткой. Когда ехали на лошади, то и дело оборачивался назад, а как сели в вагон, прилип к открытому окну.
Перрон кишит народом. Вон кто-то бежит, боится, видимо, опоздать на поезд. Позвякивают чайники, громыхает всякая мелочь в котомках. Уже прощаются, кругом только и слышно: «Пиши, не забывай». Седенькая старушка вытирает платочком слёзы.
«Вот это и есть расставанье», – думает Газинур. И в этот миг у входа на перрон в глаза ему бросается знакомый пёстрый платок.
– Миннури! – вне себя кричит парень и, ничего не разбирая перед собой, наталкиваясь на людей, бросается к выходу.
– Вот ошалелый! – кричит ему вслед высокий длиннобородый старик.
Но Газинур уже далеко. Подлетев к Миннури, которая остановилась посредине перрона, не зная, куда идти, и растерянно оглядывалась по сторонам, он схватил девушку за руки и впился счастливыми глазами в её искрящиеся чёрные глаза.
– Миннури, родная моя!
– Газинур… – еле вымолвила Миннури. – Уф… боялась, что опоздаю.
– Каким образом ты здесь? Как ты сумела догнать нас, Миннури?
Девушка опустила длинные ресницы. Как она успела? Разве это так уж важно – как? Важно, что успела… До большой дороги она бежала добрых три километра пешком, потом её подвезли на лошади, но ей показалось, что лошадь идёт слишком медленно, и она снова пустилась бегом. На счастье, её нагнала легковая машина.
– Вот так и успела, – сказала она, с трудом переводя дыхание.
Раскрасневшаяся, взволнованная девушка совсем не походила на вчерашнюю – холодную, колючую Миннури. Милая, застенчивая, красивая Миннури! Она смотрит на Газинура мягким, любящим взглядом и не только не отнимает своих рук, но всё ближе склоняется к нему.
Прозвучал звонок. Народ ринулся к дверям вагонов. Достав спрятанный на груди платок, Миннури смущённо протянула его Газинуру.
– Возьми, Газинур, в подарок…
– Мне?
– Тебе. Ведь ты у меня… единственный. Не забывай этого…
Газинур прижимает её к своей груди.
– Как мне забыть, любимая моя!..
Паровоз дал протяжный гудок. Поезд медленно тронулся.
Газинур уже на ходу вскакивает на ступеньку вагона.
– До свидания, Миннури! До свидания, умница моя! До свидания, моя дикая розочка!
Миннури сдёргивает с головы такой знакомый пёстрый платочек и, помахивая им, бежит рядом с вагоном.
Но вот колёса завертелись быстрее. Газинур почувствовал на лице холодный, упругий ветерок…
Миннури остановилась, но всё ещё машет платком. Вот она уже совсем маленькая. Колёса вагона крутятся всё быстрее. Миннури уже совсем не видно. Мелькнули последние домики Бугульмы, пошли необъятные поля.
– До свидания, Миннури! До свидания, родные места! – в последний раз кричит Газинур и под стук колёс запевает протяжно:
…Скоро вернёмся мы в край наш родной,Как возвращаются солнце с луной…XII
Газинур думал, что уезжает на год, а пробыл вдали от родных мест более двух лет. И за это время ему не раз вспоминалось, как Сабир-бабай сказал ему на прощание: «В движении и камень шлифуется». Мудрые слова! Справедливость их Газинур начал постигать ещё в дороге.
В первые часы разлуки все мысли Газинура были сосредоточены вокруг его дикой розочки, вокруг Миннури. Давно исчез пёстрый платок любимой, давно пропали из виду не только маленькие окраинные домики, но и самые высокие здания старинной, воспетой в песнях Бугульмы, не видно уже было ни заводских труб, ни даже возвышающегося, подобно скале, элеватора (сколько он перевозил сюда зерна!), – а Газинур всё не отходил от окна. На каждой станции он невольно искал глазами Миннури, – ему не верилось, что в мире есть такая сила, такие расстояния, которые могли бы разделить их. Миннури, его красивая, колючая Миннури, не из тех девушек, что легко расстаются со своим любимым. Как примчалась она из «Красногвардейца» в Бугульму, так, думалось, сумеет долететь она и до находящихся впереди станций.
Но проносилась станция за станцией, и, как пристально ни вглядывался Газинур в сутолоку перронов, нигде не мелькнуло пёстрого платочка Миннури. Правда, несколько раз он обманывался – мало ли на станциях девушек в пёстрых платках! Но даже эти ошибки были сладки его душе. С той минуты, как они расстались, его радовало всё, что хоть чем-нибудь напоминало Миннури.
Поезд уходил всё дальше и дальше. Наконец из яркой зелени лесов он вылетает на простор золотых волнующих полей. И погружённый в думы о Миннури Газинур не может удержаться, чтобы не прошептать с восторгом: