Жу не понимала, почему бабушка терпит этого грубияна, нагло говорившего и курившего на их кухне. Она могла бы парой слов осадить наглеца и выгнать его из дома, но бабушка молчала.
Ман-Дан встал, с грохотом отодвинув стул, и открыл дверь кухни. Жу мгновенно заскочила в свою комнату.
Когда Ман-Дан ушел, Жу подошла к бабушке и обняла. Под платьем на бедре прощупывалось что-то жёсткое, хрустящее. Жу непроизвольно сжала непонятный предмет, пальцами изучая его.
– Это мочеприёмник, – остановила ее бабушка.
Она некрасиво задрала юбку, Жу увидела дряблые ноги с паутинками фиолетовых сосудов, просвечивающих через кожу. На правой ляжке висел пластиковый мешок, трубка от которого кольцом была подвязана к той же ноге и уходила куда-то под трусы. В пакете было немного жидкости бурого цвета.
– Садись, – сказала бабушка, оправляя юбку. – Будем с тобой серьезно разговаривать!
Она умерла через три месяца. Последнюю неделю она кричала от боли каждую ночь. Жу металась по комнате, бабушка не пускала к себе. Жу готова была сделать все, что угодно, только бы прекратить этот крик. Она была рада, когда бабушка перестала кричать и избавилась от боли.
На похоронах Жу не было, ее забрали в тот же день, когда бабушку, увезли в морг, и она даже не знала – состоялись ли настоящие похороны. Ман-Дана девочка видела в последний раз тоже в день смерти бабушки. Он сказал собрать вещи и готовиться к отъезду. Бабушка предупреждала об этом и взяла слово, что Жу послушается бофу, когда ее не станет. Девочка только спросила:
– Куда?
Бофу ответил:
– В Москву. Благодаря мне, ты теперь будешь жить в красивом городе, в красивой школе, и у тебя будет много друзей.
Глава 3
Электрокатер неспешно резал покорную, степенно качающуюся гладь воды. Метрах в двухстах ровной улыбкой застыл берег небольшой бухты, получая шуршащие облизывающие поцелуи прибоя. Аборигены называли Байкал морем, и не просто так. Здесь, например, берег был очень уж похож на морской – с красивыми разноразмерными насупленными камнями, то гладкими, то грубо обрезанными, как будто бог хаотично обкромсал их своим большим кухонным ножом. Когда озеро шумело штормом, что случалось нередко и внезапно, никто не нашел бы различий с морским шквалом.
С правой стороны бухты стройными офицерскими рядами стояли столетние сосны, малахитовым свечением отражая выпрыгивающие из-под облачного пятнистого ковра солнечные лучи. Могло показаться, что вода озера – это красивое бирюзовое дополнение каменисто-лесного сегмента, фундаментально подпирающее его снизу, как на картине талантливого пейзажиста, но стоило повернуться, сразу становилось понятно – кто здесь хозяин, а кто дополнение. Байкал сверкал живым неровным колдовским зеркалом, распространяясь во все мыслимые границы бинокулярного зрения, белой дымкой упираясь в линию горизонта.
Дмитрий Птица ходил по Байкалу с сыном Егором. В который раз разглядывая побережье с катера, он молча любовался и млел от красоты проплывающей картины. Егор знал, о чем думает отец, и тоже любил озеро и свою деревню настолько, насколько может любить десятилетний мальчишка, а именно – он принимал как должное, всё это мерцающее, дышащее и зеленеющее изобилие, с трудом представляя, что где-то люди живут по-другому.
Мальчик рос крепким, по-деревенски здоровым и очень любознательным. Темные волосы его, пятерней уложенные на косой пробор, вступали в контраст со светлыми серо-голубыми глазами, чаще сощуренными от солнца или дурашливого пацанского смеха. Нос Егора, в отличие от отцовского, картофельного, по-девчачьи был узким у основания и кончиком своим курносо взмывал вверх. Тонкие губы изящно разрезали пространство между четко вычерченными скулами. На нижней челюсти справа красовалось неровное, большое, с грецкий орех, сметанное витилиго – осветленный участок кожи без пигмента, в летние месяцы особенно выделявшийся на загорелом лице. «Солнышко тебя поцеловало!» – говорила ему мать и громко чмокала в недородинку.
Егор управлял лодкой лет с восьми и сейчас уже твердо держал руль, прищурившись, следил за водяными искрами, вылетавшими из-под носа катера. На куртке у него красовался большой овальный значок, синий с серебром, с выбитым государственным гербом и надписью «Водная полиция». Значок принадлежал отцу – бригадиру небольшого отряда. Отец изредка поглядывал на важного Егора и усмехался.
– На Солнцовку пойдем? – нарочито позевывая, спросил Егор.
Иногда после рыбалки отец разрешал прокатится по сладким браконьерским местам, зафиксировать их новые сети и другие следы пребывания: вытоптанные поляны с приглаженной лодками седой осокой или разбросанные остатки еды. Егор мечтал хоть разочек участвовать в задержании, но отец, если видел вдалеке засуетившихся рыбаков, вызывал бригаду, сына быстро высаживал у ближайшей деревни, а сам уезжал на «операцию», как ее называл Егор.
– Нет! Сегодня домой, – тихо, но твердо ответил отец. Он увидел, как расстроился Егор, но рыбаки и без того больше четырех часов провели на озере.
Причалив к Большим Котам, отец крепко привязал лодку к кнехту и вытащил из большого ведра садок с пятью крупненькими розовощекими хариусами. Егор собрал вещи – теплые кофты, кепки, дождевики, засовывая их в большую спортивную сумку, которую накинул на плечо и спрыгнул с катера, оставив его чистым, как учил отец.
К ним неспешно подошел Петро, конопатый мужик, лет сорока, из бригады Дмитрия. Он поздоровался, насмешливо оценил улов:
– Не густо!
Отец сплюнул и улыбнулся:
– Нам хватит, Петро, знаешь.
– Знаю, – отозвался Петро, достал из заднего кармана приплюснутую пачку сигарет и закурил.
Дмитрий оглянулся на берег. По широкому каменному причалу семенили два низкорослых китайца со снастями, громко переговариваясь. Один их китайцев изображал что-то, широко расставив руки и ноги и смешно выпячивая зад. Оба громко смеялись, однако, увидев Дмитрия, замолчали и спешно начали загружать небольшую лодку, иногда воровски поглядывая на бригадира. Петро, зажав сигарету зубами, оскалился и громко спросил у китайцев:
– Ходя на рыбалку собрался?
Один из них, седой старик с черносливным лицом, зыркнул недобро, но все-таки ответил:
– Ибалка, ибалка!
Петро брезгливо скривился и тихо прокомментировал:
– Ибалка, прости господи!
Отец нахмурился, посмотрел на китайцев, потом на Петро.
– Все собрал? – спросил он, обращаясь к Егору. И, не дождавшись ответа, прикрикнул. – Быстро давай!
Китайцы вздрогнули от окрика бригадира и, как лягушата, попрыгали в лодку. Второй китаец, молодой, с грубым вертикальным шрамом-засечкой от верхней губы до носа, исподлобья взглянув на бригадира, оттолкнул катер от причала. Старый завел мотор, и они укатили, переговариваясь между собой быстрыми рваными китайскими фразами.
Петро сдавил сигарету большим и указательным пальцами, последний раз затянулся и выкинул.
– Манда завтра праздник устраивает, – хрипло сказал он.
Егор повернулся к нему и удивленно раскрыл прищуренные глаза. Дмитрий всё смотрел вслед урчащему катеру, покусывая губы.
– Какой праздник? – спросил Егор.
Мандой местные жители между собой прозвали богатого китайского бизнесмена, недавно поселившегося в деревне. Китаец был сказочно богат, всего за полгода отстроил для себя хоромы в китайском традиционном стиле, имел штат прислуги из десяти человек. Говорили, что половина новых фабрик на побережье принадлежит ему.
Как-то старожил деревни, дед Ярик, пристал к кривоногой китаянке из прислуги новосёла, спешившей из магазина домой с набитыми едой пакетами, мол, как хозяина-то вашего зовут? Китаянка визгливым голосом громко отвечала:
– Гаспазин Ман—Дан! Гаспазин Ман—Дан!
Дед Ярик крякнул от удивления и отстал. Впоследствии всем в деревне он сообщал, что богатея зовут таинственным китайским именем Манда.
Дмитрий Птица не мог объяснить, почему так сильно негодует от вторжения китайцев. Он ненавидел этих маленьких, шныряющих по деревне непонятных людей, не любил их язык – как будто пьяный, с растянутыми песенными гласными, а иногда, наоборот, прерывистый, крикливый, словно их осы кусают. Огромный, плоский, как черепаха, китайский дом за высоким каменным забором, появившийся у берега, как темное винное пятно на белоснежной скатерти растекался в сознании, в мыслях Дмитрия, катастрофично увеличиваясь, и было понятно, что не отстирать.
Теперь, видишь ли, китаец решил отметить свое новоселье и «объединение дружественных народов» национальным размашистым праздником в деревне. Петро сообщил, что почти все продукты и спиртное в местных магазинах скуплены работниками китайца. Манда искал доступы к загадочной русской душе. Дмитрию идея с дармовой попойкой очень не понравилась, но вслух он не высказался. Они распрощались с Петро и пошли домой, изредка оглядываясь на усадьбу нового жильца у берега.
Поселок Большие Коты, окруженный холмами с пышным сосновым лесом, сильно изменился за последние десять лет. Ссохшиеся избушки сменились большими каменными домами. В администрации говорили, что это стало возможным благодаря китайским бизнесменам и добровольно-принудительному меценатству, новым рабочим местам, соцпрограммам и прочему. Жители особо не вникали в межбюджетные трасферты и причины повышения уровня их жизни. Они получали нормальные зарплаты и пособия, штукатурили жилища и раскрашивали их разными красками, не жалея цвета и деревенской фантазии. Кривые одноэтажные полугнилые домики остались только у самозабвенно пьющих или наркоманов, их было по пальцам пересчитать. Сказочный городок с проведенными коммуникациями и всеми удобствами являлся нормой жизни для подрастающего Егора, но отец еще помнил время, когда были частые перебои с электричеством, сетевидения не было и в помине, а воду таскали из колодца ведрами.
Отец с сыном пересекли три улицы от берега и подошли к своему дому – большому двухэтажному сооружению из красного кирпича с чешуйчатой черной крышей, пронизанной разнообразными трубами: от камина, от плиты, от бани, а также маленькими спутниковыми тарелками. У забора отцветал лохматый куст сирени, тщетно пытаясь сохранить нежные фиолетовые кусочки жизни среди поржавевших кистей.
Зайдя в дом, Егор почувствовал запах чего-то вкусного, мясного, ароматного до невозможности, и только сейчас вспомнил, что за время рыбалки они подкрепились лишь кружкой крепкого чая без сахара.
Мать, Саша, хозяйничала на кухне, одетая в легкий спортивный костюм. Рукава толстовки были засучены, обнажая красивые предплечья, худые и подсушенные, переходящие в ухоженные кисти с длинными пальцами. Четко очерченные жгутики вен на кистях не портили красоту, наоборот, при движениях, натягиваясь как струны, придавали маминым рукам сходство с невиданным сказочным музыкальным инструментом.
– Вернулись, ребзя! – весело повернулась она к вошедшим и убавила звук на большом проекционном экране, который показывал очередное слезливое ток-шоу. – У меня горшочки! С телятиной и овощами, под соусом!
