Летопись Затмения: Чему быть, того не миновать

Друзья долго пировали, красовались друг перед другом в полном вооружении и латном облачении, а к ночи расстались. Для Леона стать рыцарем, а впоследствии странствующим рыцарем, эквиларом, мечта всей жизни. Он жил, буквально дышал этим и грезил о приключениях. Готфрид безусловно разделял позицию друга, приключения ему по душе, но лишь как веселое времяпрепровождения. Его куда больше заботило, что став рыцарем, он становился полноправным владельцем дома своих родителей и получал наследство, в виде весьма солидной суммы. Согласно завещанию составленным отцом, его сын получал все права лишь при двух условиях: достигнув совершеннолетия и став рыцарем. Пожалуй, если бы не последний пункт, Готфрид бы даже и не задумался об этом.

***

Леон стоял на балконе поместья, наслаждаясь ночной прохладой и запахом цветов, что выращивала его мать. Оплетая шпалеры, вьющиеся растения поднимались вдоль стен до самого балкона, как заговорщицки, взбирающиеся по стенам замка к опочивальне короля, с целью устроить переворот одним взмахом кинжала. Глядя на луну и звезды, юноша раздумывал над тем какое же имя дать своему мечу и о том, как теперь изменится его жизнь. Из головы все никак не желали уходить обрывочные воспоминания о странном сне. Впрочем, а кому из нас не снились странные сны? Можно даже сказать так, – а какие сны не странные? Вот только этот сон был особенным, что-то в нем неестественно сильно будоражило, притягивало и пронимало до костей, но что именно? Странный человек в костяном шлеме кота, поющий горловым пением, то играющий на варгане, то камлающий? А может трепетное и такое реальное чувство оцепенения, и ощущение, что переходишь какую-то границу, грань, по ту сторону мира. Экстаз, эйфория, просветление и все тайны мира, которые куда-то улетучились, когда Леон проснулся, но оставили незабываемое послевкусие. Заходящее зимнее солнце из сна стояло перед глазами так ясно, с его особенным, заполярным холодным светом. Леон тряхнул головой, гоня прочь мысли о сне и думая о вещах куда более насущных. Например, о том, как теперь все станет серьезно и вместе с тем, увлекательно! Вот уж отныне жизнь не будет прежней, перед ним и его другом целый мир, который только и ждет их, как ему казалось. Жизнь странствующих эквиларов пьянила разум почище крепкого вина. Что до Готфрида, то тот остался верен себе и пришпорив коня, умчался в город, не иначе как кутить и пировать в компании прекрасных дам, отмечая не столько вступление в рыцарский чин, сколько получение наследства.

***

Уже на следующей день, прежде чем новоиспеченные эквилары отправятся странствовать по большакам Линденбурга, Гидеон дал юношам поручение, – провести дозор на южных границах княжества. Посмотреть в каком состоянии южная крепость небесного гарнизона, всего ли хватает и как в целом обстоят дела. Местный капитан гарнизона регулярно писал отчеты, но Гидеон не особо ему доверял и знал о его манере приукрашать действительность. Нужно проверить этот рубеж, узнать о передвижении воинственных племен атабов, которых не без серьезного труда прогнал отец Леона пару лет назад, после чего Лунный блеск померк в ножнах, на этот раз навсегда. Уж шибко много стычек с Атабами в последнее время происходило именно у южных границ. Отец строго-настрого наказал сыну не пересекать границы княжества и не заниматься самодеятельностью. Леон выразил благодарность отцу и матери. Отцу за то, что тот уважал решение сына стать эквиларом, а не прийти на все готовенькое и за то, что подготовил его, прежде чем выпустить из родного гнезда. Прощаясь с матерью, Леон крепко обнял ее и поблагодарил за доброту, поддержку и достойное воспитание. Леон простился с родителями и собрав походную сумку, вместе с Готфридом покинул уютные объятия летней резиденции Бертрамов. Рыцари выехали на главный тракт и отправились на юг, уже как эквилары. На дворе стояло лето, конец июня, просторные луга с пшеницей и кукурузой золотой рябью колыхались на ветру и блестели как зачарованные, благодаря утренней росе. Пронзительные копья света прокалывали летний воздух и впивались в остывшую за ночь землю. Вокруг пахотных полей лес вырублен и этот участок позволял насладиться красотой небесной синевы и подставить лицо солнечному свету. В воздухе кружили похожие на пух белые семянки огромных одуванчиков. В иных местах, где их скапливалось слишком много, казалось, что идет снег. Шелест листьев был извечным спутником для любого путника, путешествующего по лесному княжеству. Слегка покачиваясь на неспешно идущих по тракту лошадях, друзья наслаждались началом своего путешествия. День, о котором они так долго грезили настал. Юноши проехали мимо монолитного шпиля, местного дорожного столба к которому крепились указатели направлений. Примечателен он тем, что являлся реликтом цивилизации, о которой сейчас остались одни домыслы. Столб давно оброс мхом, и случайный путник мог подивиться необычностью его конструкции и только. Хотя, если отскрести мох, можно найти куда больший повод для удивления, например, что переливающийся перламутровый металл, из которого сделан шпиль, не ржавеет. Не стоять этому столбу здесь спокойно, если бы повсеместно не встречались другие странные обломки, руины и вещи, предназначение которых оставалось загадкой, вещи, оставшиеся от тех, кто жил до всех живущих ныне. В ходу были женские украшения из кусков этого редкого металла и позволить их себе могли далеко не все аристократы.

– Посмотри-ка лев! Какая красота! Люблю я вот такую простую и естественную красоту! – восхищался Готфрид, который порой любил называть друга не по имени, а львом, так как именно это и было значением его имени.

– Тебе сложно отказать в правоте, друг мой, наш край бесконечно красив. Способность видеть красоту в уже привычном, – редкость. Мое сердце переполняет тревога и тоска, когда я думаю о том, что нам суждено вскоре покинуть княжество. Вместе с тем, моя душа волнуется и трепещет, изнывая от тяги к приключениям! Клянусь честью, хоть я и не бывал в других княжествах, но наша вотчина краше всех! Я до сих пор не могу прийти в себя от увиденного в дубовой роще древниц. Столь дивные цвета, странные животные, причудливые растения, а на ветвях дубов и вовсе лежит само небо. Сказочное место, одним словом. Даже и не верится, что оно всегда было у нас под носом, а я отважился посетить его лишь недавно.

– Что верно то верно, лев, но не вздумай, будучи опьяненным своим настроением, рассказать об увиденном кому-то еще! Подумают еще, что ты браконьер или что с древницами якшаешься, как ни поверни, расклад не самый удачный. Древницы эти чудные уж шибко, насколько я осведомлен их народ представляют исключительно воинственные бабенки…

– Барышни, Готфрид, барышни, – укоризненно поправил Леон друга.

– Как скажешь, Леон, прости. Я еще не совсем пришел в себя после вчерашнего праздника, ночью в таверне можно не знать стыда. – Готфрид хитро улыбнулся, слегка напев последние слова. – Так, на чем я остановился? Ах, да, воинственные барышни древницы эти.

– Трудно с этим не согласиться, мой друг, но позволю себе заметить, что они просто защищают свою землю, а из-за своей нелюдимости стали жертвой множества домыслов и суеверий. Я разговаривал с одной из них и был поражен ее мудростью и знаниями о растениях и травах.

– Взаправду? Ого-го, дружище! Почему же я слышу об этом только сейчас?

– Увы, рассказывать нечего, – Леон виновато пожал плечами, не желая разочаровывать друга. – Древница осведомилась о цели моего визита. Я ответил, мы перекинулись парой слов и разошлись каждый своей дорогой.

– Удивительно, что вы не перекинулись парой стрел.

– При мне не было оружия, нарочно, я хотел дать понять, что пришел не как браконьер, но как созерцатель. Гулять в их роще уже само по себе великий дар.

– Что же тебе сказала эта древница и как выглядела? Никогда их не видал вживую, только россказни мужичья слыхал, а они… ну, ты сам знаешь, под самогоном такого придумают, что и сами поверят, да еще от испуга иной пропойца заикой станет. Мол не кожа у древниц, а кора древесная, рога на голове и когтища как у медведя или завров каких!

Леон улыбнулся, представляя, как Готфрид себе воображает этот нелюдимый народ.

– Нет, ничего подобного я не видел. Не ведаю каковы другие из ее рода, но древница с которой я вел разговор, обычная девушка, почти что нашей расы, разве что кожа зеленая. Облачена в доспехи из коры их знаменитого дуба прямо на голое тело. Вероятно, издалека и с перепугу можно и правда подумать, что у них такая кожа. Рога на голове и правда были, только вот это только шлем к которому крепилось подобие оленьих рогов. Я не услышал и не увидел, как она ко мне подкралась. Вероятно, я был слишком увлечен созерцанием красоты вокруг. Я лишь спросил, как ей удалось подкрасться ко мне так близко, а она посмотрела на меня загадочным взглядом и ответила: «У тебя столь большое сердце, что оно застилает тебе взор».

– Так-так! – Готфрид даже притормозил Диата. – А с этого момента поподробнее, прошу! Что было дальше, не томи же лев! – глаза Готфрида засияли, а лицо озарила улыбка, на которую он всегда был щедр.

Леон лишь меланхолично улыбнулся, посмотрев на друга и ответил:

– Древница добавила: «Но помни, что чем больше сердце, тем легче его ранить».

Улыбка сошла с лица юноши так же быстро, как и появилась.

– Брр, мрачная девица! Хмурость женщину не красит, лишь улыбка… ну и фигура, и еще пара вещей, если подумать. – рыцарь задумался. – Жуткое это место, как вспомню о том, что они похищают маленьких девочек, так оторопь берет. Поднимать руку на ребенка, ух! У меня аж кровь закипает! В такие моменты я начинаю думать, что двухдневную войну можно было и затянуть…

– Прошу, не будь как все, не суди сгоряча, Готфрид. Это дело неясное, одни говорят, что бедные семьи неспособные прокормить своих детей, продают девочек древницам. Другие молвят, что древницы просят отдать лишь тех девочек, которых одолела неизлечимая хворь. Как на самом деле, никто толком и не ведает, но предполагают, как это водится, худшее.

– Клянусь всем выпитым мною вином, как ты их лихо защищаешь! Поди охмурила тебя та защитница рощи, а? Вы часом траву с ней не приминали? Если последнее имело место, очень надеюсь, что вы не лежали рядом друг с другом как кабачки на грядке.

– Я не защищаю их, а следую добродетелям, которые мы поклялись нести в мир, я за справедливость, мой друг. Пока не доказана вина древниц, не пристало благородным эквиларам дурно говорить о барышнях.

– Что ж, твоя правда.

Рыцари проезжали мимо пахотных полей и мельниц. Желтые колосья ржи мерно покачивал ветер. Чуть дальше, желтым океаном до самых краев южного тракта, на котором рыцари и находились, распростерлись заросли подсолнухов. Леон втянул воздух полной грудью и произнес:

– Как же прекрасна жизнь! Ты чувствуешь этот запах в воздухе?

– Навоза и прелой травы?

– Да нет же! Запах перемен, приключений и новых горизонтов, весь мир теперь перед нами и нас ждет столько всего неизведанного!

Вдоль тракта возвышались гигасы, щедро даруя рыцарям тень и спасая от палящего солнца. Княжество Линденбург буквально расцветало летом пышной листвой, кустами и травой. Это был зеленый край, сплошь в лесах, лесопилках, да фермерских полях. Зеленее него не сыскать во всем Астэриосе, чего уж говорить про северные края. А ведь это еще лето! Осенью Линденбург тонул в ослепляющем океане золотых красок, покрытый множеством огромных листьев и начиналось празднование Златницы. Во время нее в княжество съезжались творцы всех мастей: от трубадуров и музыкантов, до живописцев и скульпторов. Люди одевали огромные листья гигасов как плащи, водили хороводы и плясали вокруг кострищ, сжигая часть листьев, а часть покрывая слоем почвы для формирования перегноя. Так они в последний раз радовались уходящему теплу, попутно расчищая земли и дороги от лиственных завалов, куда более проблематичных в Линденбурге, нежели в иных княжествах. Творцы и артисты тратили баснословные деньги на самые редкие листья – листья гигас-дуба. Ходило поверье о том, что проходивший в плаще из такого листа всю Златницу, добьется невиданного успеха и мудрости в своем ремесле.

***

Солнце вальяжно катилось в небесной синеве и время близилось к полудню. По правую руку от рыцарей, сквозь редеющий лес виделись просторные луга, где паслись завры. Тот вид завров, что сейчас могли наблюдать рыцари, самый крупный в Линденбурге, их называли – длинношеи или длиннохвосты, кому как больше нравилось. Размеры этих животных могли достигать тридцати метров в длину, из них большая часть приходилась на шею и хвост, от того и такие прозвища. Ростом они не превышали пяти метров (пока стояли на всех четырех ногах, само собой), а тело являлось самой массивной и крупной их частью. Чего только стояли толстенные ноги, похожие на колонны. С десяток этих животных сейчас паслись на зеленых лугах, вытягивая длинные шеи и общипывая листву с редких деревьев. В основном они предпочитали густые леса, а на луга выбирались погреться на солнце.

– Ну и жарища! – негодовал Готфрид, утирая пот со лба. – клянусь жареными цыплятами в своей седельной сумке, если бы можно было бросить вызов солнцу, я бы немедля заставил его прекратить нас жарить.

– И как бы ты с ним сразился, окажи солнце тебе честь поединком? – осведомился Леон.

– Ха! Да проще простого мой друг, – на что моему клинку крылья! Метну его в небеса точно серебряную молнию, и умчится мой ворон ввысь, разя небесный золотой щит, что пышет на нас жаром с таким неистовством. – отшутился Готфрид в высокопарной манере друга, а уже про себя добавил:

«Обложил бы по полной я этого круглого наглеца крепким словцом, ответить-то ему нечем!»

Подобная манера речи присуща многим эквиларам, любящим скрестить эпитеты точно мечи, меряясь силами не только в схватке, но и риторике. Обладая душой неисправимого романтика, для Леона такие выражения скорее обыденность. Готфрид же прибегал к такого рода фразам много реже, отдавая предпочтение шуткам и подтруниванию в целом. Леон о чем-то задумался, а чуть погодя спросил:

– Ты уже дал имя своему мечу?

– Ничего не приходит в голову, а ты?

– Полночи терзался в сомнениях, но все-таки выбрал имя.

Готфрид присвистнул и вопрошающе посмотрел на друга.

– Розалинда, – ответил Леон и достав меч, поднял его в воздух, сквозь мельтешащие тени листвы просочился солнечный свет и забегал по гладкому и чистому лезвию.

– Полагаю в честь твоих любимых цветов и герба дома?

– По меньшей части, а по большей, в честь Розалинды Люпьер. Моего предка по материнской линии… мне порой кажется, что моя любовь к розам передалась от этой женщины.

– Ты не особо рассказывал о ней раньше.

– Признаюсь и думать не смел, что тебе это будет интересно.

– Еще как! Мне все интересно, что с тобой связано, мы ведь друзья, верно? Ты ведь и сам интересовался моими делишками, хе-хе.

– Ты прав, мой друг. Что ж, изволь выслушать историю. Как и моя матушка, Розалинда была уроженкой Линденбурга, из северо-западных краев нашей провинции. Со слов бабушки, Розалинда ухаживала за прекрасным садом с голубыми розами. В те времена северяне часто совершали набеги на наши земли с моря. Главе дома, Раймунду Люпьер приходилось отбиваться от них силами своей дружины. В одном из таких боев он и погиб, а все хозяйство легло на плечи Розалинды. – Леон снова задумался, скорбно думая о том, что чувствовала та женщина и как справлялась со всем. Думая об этом ему хотелось оказаться в прошлом и защитить эту смелую женщину, сражаться с захватчиками, не зная страха и пощады.

– Жаль слышать это, Леон. Видимо тогда прекрасному саду конец и пришел? – мрачно предположил Готфрид, как ему казалось, очевидное.

– Напротив. Розалинда не бросила сад, она вела все хозяйство и продолжала ухаживать за садом пуще прежнего, чтобы ее ухоженный и цветущий сад издалека говорил любым захватчикам, что женщины в роду Люпьер не сдаются и не уступают мужчинам. Розалинда взялась за меч, чтобы встать во главе дружины своего мужа и поменяла родовой герб. Так к воткнутому в траву мечу, добавилась обвивающая его голубая роза.

– Стало быть, герб твоего дома корнями уходит в прошлое по материнской линии? Ну и дела, мой друг, а ты еще говоришь, что мне это было бы неинтересно. Стыдно даже, столько лет тебя знаю, а историю эту слышу впервые. Позволь спросить, а что же стало с гербом твоего отца?

Этот вопрос вызвал у Леона смех.

– Я уже заинтригован!

– Отец никогда не любил то, что там изображено, и он с радостью принял герб моей матери как герб дома Бертрам.

– Теряюсь в догадках, что же там было изображено? Собачье гузно? Прости за столь резкую крайность.

– Отец не хотел говорить, и я с трудом узнал правду от матери – рыцарь… верхом на осле, – ответил Леон и теперь расхохотался и Готфрид.

– Безусловно, там была своя богатая история, почему он таков, но кому есть дело до истории? Историй на гербах не пишут. Люди видят знамя и то, что на нем нарисовано. – пояснил Леон.

– Жаль мой отец не успел рассказать, что значит наш герб… – рыцарь задумался. – Ну конечно же! – внезапно воскликнул Готфрид и хлопнул себя по колену. – Решено! Я назову свой меч Корвус!

– Хмм, ворон, в переводе с общего языка (общим языком назывался староальвийский язык). Полагаю, твой герб подтолкнул тебя к сему выбору, я прав?

Готфрид кивнул, сейчас он радовался как ребенок. Таким его можно было видеть только с Леоном… или в компании сомнительных девиц. Тут мимо Готфрида порхнуло нечто похожее на крупную бабочку и замедлив движение, зависло в воздухе. Оказалось, что это вовсе и не бабочка, а существо мало отличимое от медузы: водянистый и полупрозрачный грибочек с ловчими щупальцами. Медуза обратилась в крылатого конька или нечто похожее на него, а еще через мгновенье, бабочкой и облетев рыцаря еще раз, скрылась в лесу, пролетев прямо сквозь ствол дерева.

– Тьфу ты! Думал птица какая заплутала, а это радиант.

– Похоже, ты ему понравился, как он тебя лихо облетел, можно сказать, осмотрел оценивающим взглядом.

– Если этот радиант женского пола, то я не удивлен сей закономерности, – рыцарь самодовольно улыбнулся.

– Навряд ли у них есть пол, это же сущности сродни искре или отзвуку, как еще их называют в простонародье – призраки. Хотя, не решусь утверждать, ученые мужи так и не определились с этим, куда уж мне лезть.

– Если развивать эту мысль, то что же это выходит, лев, помру я значит, стану отзвуком и перестану быть мужчиной?

– Боюсь, что так, в определенном смысле.

– О, я понял тебя, но я не об этом, хех. Я это я. Надеюсь, что я – это не мое тело и его черты, рассуждая не столь приземленно. Хочется верить, что моя сущность – это искра. – Готфрид постучал указательным пальцем по правому виску.

«Искра – итак друзья, перед нами еще одно крохотное слово, вынужденное хранить под собой необъятный, зачастую мистический смысл. Физическую оболочку всех живых существ мы зовем телом, искрой же именуем незримую, нематериальную сущность любого живого существа, полагая под ней ничто иное как разум. Что приводит нас к новому, не менее сложному вопросу – а что есть разум? Есть ли что-то большее за пределами внутреннего монолога? Иные ученые подразумевают под этим нечто большее. Известно, что подобное обозначение уходит корнями в самые древние эпохи. Определенно, тот, с кого все это началось, обладал романтической натурой, изображая мириады искр на бесконечном полотне бытия, сродни звездам на небе» – Хазимир Зулат, заметки из фолианта тысячи дорог.

– Как раз по этой причине я и считаю, что лишь в определенном смысле ты утратишь свою мужскую суть.

Проехав некоторое время молча, Готфрид поинтересовался у друга:

– О чем задумался?

– А? – встрепенулся Леон. – Прости, задумался.

– Расскажешь?

– Стыдно пересказывать такую околесицу… я думал о сне, что приснился мне намедни. Многое я уже позабыл, но пытаюсь удержать в памяти то, что еще помню. Я испытал странные чувства и мысли, которые не могу даже описать и от того пытаюсь вернуться в этот сон хотя бы в памяти и понять, что именно так взбудоражило меня. Что именно я упускаю из виду или забыл, что-то важное?

– Занятная, стало быть, околесица, коли ты так крепко задумался над ней, давай рассказывай, – попросил Готфрид и Леон поведал о том, что еще помнил, вновь погружаясь в этот сюрреалистический антураж.

Как ни странно, самый странный сон в жизни восемнадцатилетнего юноши, начался с того, что он как будто проснулся внутри сна. Ритм – первооснова всего. Леон слышал его, ощущая себя младенцем в утробе матери, слышащим ритмичное биение в беспросветной темноте. Ритм становился настойчивее и все чувства Леона обострились, – он осознал, что мыслит, что существует, пусть и не в материальной форме. Мысль, идея, искра, нет, стремление, – но к чему? Любопытство. Оно стало его поводырем в бескрайнем океане небытия, а ритмичные удары, сделались маяком. Он слышал плачь, слышал пение, женское, куда больше похожее на стенания. На этом фоне особенно выделялось мужское горловое пение. Так Леон осознал иные звуки помимо ритма, хаотичные по-отдельности, но стройные вместе и работающие как отточенный алгоритм. Он последовал за ритмом, подчиняясь ему, пока просто не проснулся, – внезапно, неожиданно, неприятно, как если бы его, спящего в уютной, теплой кровати, рывком подняли и швырнули на холодный пол, а затем еще и окатили ледяной водой. Леон очнулся на каменной плите и тело его светилось или же вовсе состояло из света. Мощный ритм шаманского бубна выводил его из транса пробуждения (возрождения?). Тот, кто бил в бубен, находился позади Леона, и юноша не видел его (или ее). Прямо перед ним, на небольшом камне, сидел на корточках человек с черепом кота, одетым на голову как шлем. Последнее, особенно удивило и приковало внимание Леона, как и все, что творилось вокруг. Но, обо всем по порядку. Странный человек с черепом кота на голове, ютился на небольшом камне и играл на варгане. Леон удивился, что вообще смог расслышать его сквозь женское пение и удары бубна. Человек с варганом мгновенно приковал к себе внимание Леона. Ничего более странного, юноша в своей жизни не видел. Мужское, худое тело в одной лишь набедренной повязке, больше напоминающей лохмотья, но вот его голова, – совершенное другое дело. Во-первых, голову незнакомца венчал кошачий череп, очевидно крайне большой кошки, раз в него поместилась человеческая голова. Во-вторых, человек имел неестественно огромные глаза, кошачьи глаза, под стать размеру прорезям в черепе. Огромные глаза пристально следили за Леоном и когда тот очнулся, незнакомец прекратил свою игру и встав на четвереньки, прыгнул на плиту к Леону. Удары в бубен и горловое пение, раздающееся позади, пропали, остались лишь женские голоса и плачь, и Леон не был уверен, где начинается первое, а где второе. Двигаясь на четвереньках, мягко, как настоящий кот, незнакомец подобрался к Леону и вкрадчиво заглянул в глаза, почти что в упор.

– Будь у меня нос, я бы поприветствовал тебя как полагается, – произнес незнакомец, а Леон буквально тонул в его огромных глазах с эллиптическими зрачками, попутно ломая голову над словами эксцентричного существа, ведь в носовой впадине черепа виднелся обычный, человеческий нос.

Вокруг камня водили хоровод молодые женщины и девочки, облаченные в рубища. Под стать лохмотьям приходились их длинные, спутанные волосы, а заплаканные лица были чумазы из-за потекшего с подведенных глаз первобытного макияжа. На груди каждой из них, в области сердца, был приколот лепесток красной розы, особенной яркий и выделяющийся, на фоне их удручающей, почти что истлевшей одежды. Поражало следующее: женский хоровод состоял из нескольких колец и каждое следующее кольцо двигалось в противоположную предыдущему, сторону. Когда женщины увидели, что Леон очнулся, то, не расцепляя руки и не нарушая хоровод, вскинули руки к небесам и протяжно запели на языке, который Леон слышал впервые, но это пение пронимало до дрожи. Они скандировали – Айхал! Движение хоровода внезапно переменилось, его участники прекратили движение и покачивались, как морские волны, имитируя последнее плавным движением рук и распевая что-то вполголоса, что-то безжалостно мрачное и пронзительно грустное.

– Кто ты? – спросил Леон, сам не понимая, что конкретно сейчас ему даст это знание.

– А с кем я говорю? – бесцеремонным вопросом на вопрос и ухмыляясь во весь рот, поинтересовался человек-кот (так про себя нарек его Леон, только сейчас подметивший, что незнакомец всегда улыбается, точно творящаяся вокруг блажь доставляла ему крайнее удовольствие).

– С Леоном.

Человек-кот недовольно скривил лицо, точно ему под нос подставили какую-то гадость.

– Я хочу поговорить с Тем-Кто-Читает, – произнес кот, уже не столь жизнерадостный и тут Леон проснулся, по-настоящему.

Леон закончил рассказ и оба юноши ехали какое-то время в молчании.