Заброшенное село. Ночь
Любовь Безбах
Михаил не любит собственного сына, но, когда того пытаются отнять в обмен на жизнь, Михаил готов вступить в борьбу даже с потусторонними силами. Вероника готова на всё ради исцеления матери, а перед Людмилой, получившей возможность исцелиться самой, встал непростой выбор. Молодой антрополог оказался загнанным в недра подземелий, из которых, похоже, нет выхода. Сборник предлагает читателю рассказы мистики, фантастики, фэнтези.
Заброшенное село. Ночь
Любовь Безбах
Фотограф Михаил Новиков
Фотограф Радмила Родионова
© Любовь Безбах, 2023
© Михаил Новиков, фотографии, 2023
© Радмила Родионова, фотографии, 2023
ISBN 978-5-0059-6229-4
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
ЗАБРОШЕННОЕ СЕЛО, НОЧЬ
Несмотря на кромешную тьму и ливень, Михаил всё-таки вышел к заброшенному селу. Он понял это, когда луч фонаря перестал выхватывать деревья, а лишь освещал остро блестевшие струи дождя, стремительно прошивавшие черноту. Молнии сверкали теперь не так часто, и очередная высветила прогнувшуюся крышу ближнего дома. Михаил, пробираясь через раскисшие колдобины и вытягивая из грязи ноги, добрался до тротуара, выстланного досками. По другую его сторону при свете фонаря виднелся забор.
На тротуаре Михаил провалился сквозь прогнившие доски и с трудом выдернул застрявшую ногу. Не терпелось попасть под крышу, хоть какую, где было посуше и сверху не извергалась потоком вода. Хотелось развести огонь и посушиться, подкрепиться как следует, но на это, похоже, сил уже не оставалось. Гроза застала на ночь глядя, врасплох, и стемнело так быстро, что дойти до машины, оставленной на лесной дороге, Михаил не успел. Лес он знал хорошо, но всё ж заблудился, как следует поплутал, а когда сориентировался, понял, что лучше ему дойти до заброшенного села, чем возвращаться к машине: и далеко, и можно снова заблудиться. Да и, пока шёл к селу, продираясь под ливнем сквозь заросли и натыкаясь на деревья, подлая мыслишка так и точила, что не дойдёт, заплутает, и придётся провести ночь насквозь мокрым, измученным и под открытым небом.
Ольховка – так называлось это село.
Закрыли его лет, пожалуй, тридцать назад, когда остановилась лесопилка.
Михаил отыскал калитку, с силой подёргал её туда-сюда, пока она не поддалась, и, наконец, ввалился в дом. Дверь оказалась не то что не запертой, даже не притворенной. В нос ударил нежилой плесневелый дух, на лицо легла густая паутина. Фонарь осветил голые стены и кровать с панцирной сеткой, чем-то застеленной, на ней лежали какие-то вещи. Была и печь, но растапливать её, когда не было уверенности, что разгорится, желания не возникло, хотелось только упасть на кровать и забыться. Именно так и собирался поступить Михаил, когда шагнул к кровати и погасил фонарь. За окном с чудом уцелевшим стеклом вспыхнуло синим, и на гостя уставились два чёрных глаза на белом лице. Тот резво отпрыгнул, хотя и понял уже, что это всего лишь кукла. Разозлившись, он схватил в потёмках покрывало и сдёрнул его на пол вместе со всем скарбом. Вещи разлетелись по избе. Михаил наступил на что-то, услышал снизу кукольное «ма-ма» и поддал злополучной кукле ногой. И рухнул на голую сетку. Та прогнулась почти до пола, под щекой оказался твёрдый холодный металл. Мелькнула мысль, что надо бы под голову что-нибудь подсунуть, но додумать Михаил не успел, провалился в сон.
Проснулся он от сильнейшего раската грома. Ливень молотил по крыше, как ополоумевший. «Это ещё гроза идёт?» – удивился Михаил, попытался шевельнуться и не смог. Члены оковывал паралич, в глазах щипало, а горло словно охватил раскалённый обруч. «Простыл, что ли? Не может быть. Уже забыл, что это. Подумаешь, промок, не замёрз же. Несерьёзно как-то. А вот сейчас зябко как-то, в мокрой одежде-то. Ф-фу, мерзость…». Удивляясь на себя и досадуя, Михаил полез в нагрудный карман за телефоном, заставляя многотонные руки шевелиться. Пока доставал, задохнулся, аж пот прошиб. Время около трёх всего. Хорошо бы всё-таки раскочегарить печь, погреться, обсохнуть хоть чуточку, но руки бессильно упали на железную сетку. Кое-как дотянулся до отлёжанной щеки, потёр её. Лучше поспать, пока не рассветёт, а потом убраться отсюда подобру-поздорову. Под голову бы подложить чего… Где рюкзак-то? Михаил превозмог слабость и включил фонарь, оглядывая пустое помещение. На полу валялись в беспорядке игрушки и бесформенная тень покрывала, их-то Михаил и сбросил с кровати. Встать за покрывалом, что ли? Михаил в сомнении пошевелился на своём негостеприимном ложе, выбраться из которого казалось почти невозможным. Да и укрываться пыльной ветошью – дело сомнительное, даже когда дрожишь, весь промокший, и горишь от температуры.
Синий сполох задержался на провисшем потолке и погас, почти сразу раскатился гром. Ещё одна вспышка, осветившая игрушки на полу, и почудилось Михаилу, будто эта рухлядь валяется теперь гораздо ближе, чем поначалу. Мало что привидится, когда температура и слабость чудовищная… Надо бы будильник выставить на всякий случай. Залёживаться здесь нежелательно. Будильник на телефоне, можно сказать, убойный, мёртвого поднимет. Михаил поставил его на четыре-тридцать, поморгал воспалёнными глазами и потихоньку задремал.
Приснился ему единственный сын. Не любил он сына, с самого начала душа не легла. Жил так, словно не было его. Так же, как когда-то его собственный отец. Но нет, не так, Михаил, как человек современный, понимал, что за сына, даже нелюбимого, он несёт ответственность, поэтому иногда брался за него, выпытывал, что в школе проходят, оценки выспрашивал у жены, теперь ведь в дневник не выставляют, в интернете всё, а ему оно надо? Гонял по правилам в учебниках, по английским словам, проверял, что творится в тетрадях. Вадик не плакал, но съёживался, смотрел со страхом, жалко блеял под нос, так, что ни слова не разберёшь. И это мой сын! – злился Михаил и остервенело ругался. «Мямлю воспитываешь, – напускался он на Алёну. – Не пацан, а тюлюлюй растёт. Убил бы, честное слово». Отлупил его, правда, только один раз, за «беспримерное» поведение в школе. Классуха пожаловалась, что агрессивный, одноклассников задирает, девочкам под юбки заглядывает. Этот тихушечник, оказывается, без конца дерётся, да так, что родители побитых мальчиков один за другим жалуются!
И сейчас, во сне, Михаил словно с цепи сорвался, избивал сына кулаками. Тот вопил, извивался, тщетно пытался вырваться. Отец всю свою злость, всю обиду вколачивал в маленькое детское тельце. Вадик вывернулся и бросился наутёк, Михаил за ним. Ноги тяжёлые и словно в киселе вязнут, сын всё дальше и дальше, вот уже и скрылся совсем. Всё, нет больше сына, исчез он.
А злоба осталась. И когда Михаил вдруг наткнулся на него, тут же схватил и стал бить по голове камнем. Руки от крови липкими стали, противными…
«Я ж его убиваю!» – с ужасом понял Михаил и обнаружил, что бьётся на голой панцирной сетке, воздуха не хватает, а вокруг по-прежнему темнота. «Это же сон, сон… Ф-фу…» Сердце колотилось так, будто он полночи бегал, а не спал. «С ума я, что ли, сошёл, он ведь всего лишь ребёнок. Ну, не люблю я его, но не убивать же его, в самом деле». И тут же припомнил взгляд сына, который случайно уловил, взгляд тяжёлый, полный ненависти. «Гадёныш, – подумал он тогда. – Лучше б спасибо сказал, что кормлю его и терплю под своей крышей. Тварь неблагодарная». Этот взгляд его здорово зацепил и обидел, но в глубине души он прекрасно понимал, откуда этот взгляд взялся.
Синяя вспышка осветила избу. Игрушки на полу, похоже, подобрались ещё ближе. У самой двери динозавр валялся, где он теперь?! Михаил, человек трезвомыслящий, в подобную чепуху не верил сроду, и теперь глазам своим верить не собирался. Но страх тонкой холодной струйкой уже пробрался в самое нутро убеждённого материалиста. Подоспел отдалённый гром. «Дались мне эти грибы», – не без сарказма подумал незадачливый грибник, громко прокашлял саднящее горло, чтобы разогнать тишину, а сам расширенными глазами уставился в сторону игрушек, ожидая новой вспышки.
А всё началось с имени. Имя для сына они с Алёной подбирали вдвоём. Владимир, Дмитрий, Александр, Михаил – вот настоящие имена для мужчины! Алёна соглашалась. Приехала тёща помогать с новорождённым, и помогала она хорошо. А потом они вдвоём, Алёна и тёща, принесли из загса новенькое свидетельство о рождении. Вадим – вот как звали теперь его сына! Вадим, блин! Какой-то Вадик… Вадим Михайлович, тьфу! Михаил был оскорблён. Отныне тёща исчезла с его горизонта. Есть она, нет её – неважно. Она обижалась, пыталась поговорить, ругалась – зять мазнёт равнодушным взглядом, вот и будет с неё.
Исчез и сын. «Интересно, а если б не имя, любил бы я его?» – думал Михаил, таращась во тьму. Ответа не было. Хотя… хотя… Он и до конфуза с именем с прохладцей относился к червячку в пелёнках. На руки брать не хотел, не смотрел, и уж тем более не тётёшкал сыночка, даже в голову не пришло ни разу. Неужели не в имени дело?
Михаил и думать забыл об игрушках. «Есть разница, как сына зовут, есть же! Мог бы и сам в загс съездить, что мешало-то? Заработался, что ли? Ну, и заработался. Нашёл кому доверить. Самому надо было». И что бы изменилось, если бы Вадика звали Дима? Михаил поразмыслил, примерил имя Дмитрий к Вадиму и пришёл к выводу, что Вадим – он Вадим и есть, но никак не Дима. И не Саша, и не Володя. «За что ты его так не любишь, Миша?» – в сердцах спросила Алёна, когда он отлупил сына по жалобе марьиванны. «Мой ли это сын?» – буркнул тогда отец, не остывший ещё от нового метода воспитания. «В зеркало посмотри на себя и на него! – бросила Алёна. – Ишь, ты, нашёл крайнюю!»
Они тогда вроде не поссорились, но среди ночи Михаил вдруг проснулся, а потом услышал с соседней подушки тихие всхлипы. О сыне плачет, – понял он, соскочил с дивана и ушёл на балкон курить. «Растит тюлюлюя, – злился он. – Всё сюсюкает над ним, юбку бы ещё на него напялила, дура!» Это было верно, Алёна души не чаяла в сыне, и в самом деле над ним сюсюкала. И Вадик сюсюкал до самой школы, противно слушать. Пацан ведь! И бабушка туда же. Как приедет в гости, сготовит чего, и начинает внука потчевать – приходи, кума, любоваться! «Ешь, пока рот свеж!» «Всё полезно, что в рот полезло!» С души воротит. Испортили они парня. Сейчас ему одиннадцать, хоть не сюсюкает, и на том спасибо.
Снизу вдруг донеслось знакомое «ма-ма». Михаил подпрыгнул на сетке, но сил не оказалось выбраться из неё. Бестолково побарахтавшись, он остановился и нашарил фонарь. Луч заметался по полу, по игрушкам, которые валялись теперь совсем рядом, и ту самую куклу. Она не только вылезла из-под кровати, но и по-собачьи уселась, и теперь глядела на гостя пустыми глазами, вовсе не чёрными, а непонятно какими. Платья на ней не было. Да и игрушки уже не валялись, а их будто кто-то разложил: солдатики, динозавры и роботы стояли на ногах, мягкие игрушки сидели, как и положено зверушкам, хоть и созданным руками человека.
– Это кто надо мной потешается, а?! – рявкнул Михаил и кое-как уселся, шаря лучом фонаря по углам. Никого не было, но он не сомневался, что догадка верна.
– Какая падла мне спать мешает?
Голос был севший, слова кипятком обожгли горло. Луч тем временем наткнулся на большой банный халат, висящий в воздухе. Михаил поводил фонарём, пытаясь разглядеть плечики и верёвку, но ничего не увидел. Халат зашевелил рукавами и двинулся на него, одновременно качнулись вперёд и игрушки. Это было уже чересчур. Михаил хрипло заорал и забился в сетке, так подло провисшей почти до пола и превратившейся в ловушку, фонарь упал, и луч бесцельно упёрся в пространство. В этом свете игрушки снова замерли, а халат скользнул на пол. Михаил перестал кричать и тут же услышал звук шагов снаружи. «Люди, вот счастье-то! Люди!»
– Э-эй! – просипел Михаил, а руки сами тянулись к голове, где сильно мешали волосы, стоящие дыбом. Волосы он пригладил двумя пятернями и в бессилии повалился на кровать. Шаги протопали по крыльцу, и дверь раскрылась, впуская коренастую фигуру.
– Вижу свет, – произнесла фигура, отряхиваясь от воды. – Есть кто?
– Я, – сипло ответил невольный гость, радостно улыбаясь. – По грибы сходил вот… Михаил.
– А я Петрович. Коль отца Петром зовут, у детей имён не будет, – ответила фигура и твёрдым шагом прошла к печке. – Староста местный. Что, худо тебе?
– Да тут… подпростыл малость. Ерунда какая-то.
– Молодёжь нынче хлипкая пошла.
– Сорок три годочка.
– Зелёный ещё, – Петрович присел на корточки, открыл дверцу печки и чиркнул спичкой. – Вот поживи с моё…
Оказывается, печь была готова к растопке, кто бы мог подумать! Дрова затрещали очень даже весело, и дымом не пахло. Михаил ощущал несказанное облегчение. Уже и не верилось, что несколько минут назад с ним происходило нечто из ряда вон.
– А вам сколько, Петрович?
– Мне-то? Много. Очень много.
Огонь из печи осветил обыкновенное лицо пожилого человека. Петрович снял с плешивой головы кепку, буднично пригладил остатки волос, потом прикрыл дверцу печи и спросил:
– Надолго к нам?
– Утром уйду, – удивился вопросу Михаил. Конечности его снова налились тяжестью, глаза слипались, и в них немилосердно щипало.
– А то оставайся.
– Где оставаться? В Ольховке? Да ну?
– А зачем куда-то ходить? Будешь здесь, с нами.
– Разве тут ещё живёт кто-то?
