– Не ищи, не ищи, – донёсся с другой стороны тротуара голос Петровича. – Иди, сердешный, сюда. К нам.
«Что я пырхаюсь тут, в самом деле, – подумал Михаил, едва держась на ногах. Мир вокруг вертелся бешеной каруселью. – Я тут, можно сказать, у гибели на краю. Надо отвязаться от них, да и дело с концом. Сказано же – даёшь согласие, и свободен. Дался мне этот… придурок, в кого он только уродился».
Михаил знал, в кого. Как-то попалась на глаза фотография, он в первую секунду подумал, что это он сам в детстве, и только потом сообразил, что фотография цветная. И новая. Поразился тогда сходству и больше глупых упрёков жене не бросал.
И поплёлся туда, к сельчанам. На тротуар ступил смело, знал, что ничего не случится. Оно и не случилось.
Жители Ольховки подступили ближе. Люди как люди, не скажешь даже… Вперёд вышел староста и спросил:
– Согласен?
Михаил вздохнул и обратился к ольховцам:
– Вы ответьте, люди добрые, а то я чего-то не разумею. Сын мой вам на что?
Из толпы, из тьмы донёсся женский голос, грудной, переливчатый, необыкновенно красивый:
– Нам бы ребёночка… Мальчишечку бы нам…
Толпа шевельнулась, вздохнула, и таким холодом понесло от неё, что Михаила снова охватил болезненный озноб. Замогильное население расступилось, пропуская вперёд маленькую девочку с куклой в руках. Девочка не стала ничего говорить, только смотрела ясными, чистыми глазами. Отражались бы облака в таких глазах, если бы они, облака, были. А кукла на руках та самая, знакомая, и по-прежнему голышом. «Ребёночка им, нежити этой, – озлобился Михаил. – Обойдётесь. Совесть потом жизни не даст. Да и жаль дурака, он же не виноват, что мамаша-курица имя ему дурацкое отвесила». Имя тут ни при чём, – взвизгнуло пилой где-то на задворках.
Как же сквозь строй прорваться? Он оглядел потусторонних жителей, бросил взгляд за спину – там тоже маячили фигуры, и задрал голову. Вместо неба чернела бездна, и придвинулась она к самой земле, густая, без единого проблеска, плотная, словно крышка гроба. Михаил прислушался к себе. Озноб так и бьёт, руки-ноги ватные, горло горит, нос заложен, да ещё и одежда насквозь мокрая. Хотя нет, изнутри она уже подсохла, та, что на теле. Да и верхняя уже далеко не «насквозь».
Михаил стянул куртку. Сельчане помалкивали, ждали.
– К смерти готовишься, что ли, чудной человек? – участливо поинтересовался староста, фашист недобитый.
«Мысли ты читать всё-таки не умеешь», – подумал Михаил с некоторым удовлетворением. Куртку он зажал промеж ног, через голову стянул рубашку и остался в майке. А рубашку поджёг зажигалкой.
Нежить с дружным вздохом отпрянула. Долетел насмешливый возглас Петровича:
– Надолго ль хватит?
Сзади затявкала игрушечкая собачка, стала бросаться. «Чучело китайское», – со злобой подумал Михаил, подхватил куртку, махнул горящей рубашкой в сторону замогильной братии, чтоб держали дистанцию, ловко пнул плюшевую псину и перескочил тротуар. Неизящно вышло, но это и неважно. И двинулся к соседнему дому. Бегом не получилось, иссякли силушки богатырские. Рассчитывал Михаил дотянуть до рассвета вместе со спасительным пожаром.
Рубашка догорела быстро, следом сгорела и майка, и от майки Михаил с трудом поджёг сырую, тяжёлую куртку. Та тлела и горела едва-едва, оно и к лучшему, на дольше хватит.
Его встретили несколько человек, но подойти близко опасались. Окна дома были заколочены, но горящая куртка легко пропихнулась внутрь свозь широкие щели.
И тогда один из сельчан что-то бросил ему в голову. Это что-то вцепилось ему в лицо маленькими твёрдыми пальчиками. Снова кукла, будь она проклята! Она вертелась на голове, как обезьяна, больно драла лицо и уши, всё пыталась выдавить глаза, и её никак не удавалось оторвать от себя. Тут и сельчане подоспели, повалили его и принялись пинать, и вместе с ними – девочка с чистыми глазами.
И тут зазвонил будильник. Воздух разорвало отчаянное петушиное «кукареку», такое звонкое, что вся нечисть мигом отпрянула от воющего тела. Электронный петух кукарекал снова и снова, а местные братки с воплями разбегались кто куда. Михаил видел их дружное бегство, потому что уже светало, а нежить, увлечённая травлей, рассвет прохлопала.
Он немного полежал в траве, приходя в себя, радуясь и не веря, что ночной кошмар окончился, и он свободен, а потом осторожно себя ощупал. Бока болели, исцарапанное лицо горело, но кости вроде целые. И глаза уцелели, и даже истерзанные уши. Откуда-то сбоку и сверху доносились гул и треск, звук хорошего пожара!
Надо уносить отсюда ноги. Михаил поднялся, радуясь и удивляясь, как легко это удалось, и огляделся. Внутри дома полыхало, сквозь щели в заколоченных окнах ярко светилось пламя. Небо уже не давило, оно стояло высоко, чуть подсвеченное лиловым, ветхую Ольховку окутывал туман, всё вокруг было мокрым. Битые бока и лицо перестали болеть, горло тоже, дышалось легко. И никакой слабости, словно не было ни бессонной ночи, ни смертельной борьбы, ни простуды.
А это что в траве белеется? Кукла?! Михаил брезгливо поднял её двумя пальцами за редкие волосёнки, да и затолкал в окно, в щель между досками, туда, где весело и ярко трещало. Оттуда раздался такой вопль, что Михаил отшатнулся.
В лесу он снова весь вымок. Как, интересно, в такой дождь хоронятся птицы? Лес полнился бодрым свистом и щебетом. Всё им нипочём, мелким и стойким пташкам. Грибнику-неудачнику, по пояс обнажённому, было холодно, очень хотелось есть и курить, но всё казалось неважным. И сам уцелел, и сына уберёг. Что ж, будем жить вместе и дальше. Не всегда же сын волчонком смотрел, Михаил помнил и другой взгляд. Один раз он взял его на рыбалку, Алёнка уговорила. Единственный выходной, а ему ребёнка навязали! Всю дорогу до речки он злился, а то, что Вадик, шагая до реки, старался попадать с отцом в ногу, просто выбешивало. А потом, когда Михаил стал показывать, как насаживать червя, как закидывать удочку, как правильно подсекать, о раздражении забыл. Вадик слушал внимательно, даже не дышал, и было забавно наблюдать, как он старается во всём отцу подражать. А какой был восторг от первой рыбки! И было отцу отрадно, что поделился он с сыном этой маленькой пятнистой форелькой, и глупым щенячьим восторгом, и мелкой быстрой речушкой с каменистым дном, и прекрасным лесом, родным и понятным, который Вадик совсем не знал.
Телефонный звонок выдернул Михаила из воспоминаний. «Надо же, „берёт“, – удивился он. – И кому я понадобился ни свет ни заря?» Высветился номер Вадика, именно номер, потому что вбить имя отец не удосужился, хотя номер знал и так, память на цифры у него была хорошая. «Вадик?» – удивился он и вдруг обрадовался. И тут же перепугался. Вадик ни разу ему не звонил, никогда. Значит, случилось что-то. Но он, Михаил, согласия не давал!
– Я согласия не дал, слышите? – крикнул он в сторону Ольховки. – Ничего вы не сможете сделать, уроды.
И, заторопившись, поднёс телефон к уху:
– Да, Вадим, говори. Говори, сынок, что там у вас стряслось?
ПЕЩЕРА СТРАХА
Когда впереди белым пятном замаячил выход из пещеры, она сощурилась и прибавила шагу, рискуя споткнуться, но скоро стало достаточно светло, чтобы различать пол и стены. А ведь она что-то собиралась сделать, но вот сделала или нет? Там, в пещере, в кромешной темноте, она должна была что-то сделать… Она повернулась в нерешительности и даже попыталась пройти несколько шагов обратно, но зловещая тьма тут же охватила её, обдала холодом и словно выдохнула эхо огромными подземными лёгкими. Беззвучно ахнув от ужаса и отшатнувшись, она немедленно повернула к выходу и скоро выбежала наружу.
Сквозь нечастые кусты на гребнях склонов мягко горел закат, и неяркий свет после подземной мглы не ослеплял. Некоторое время она бестолково топталась рядом с пещерой, словно в забытьи, потом очнулась, отошла от чёрного зева и огляделась, а потом заметила, что солнце вовсе не садится, а встаёт: ослепительный радостный диск поднялся над кустами. Восход торжествовал на западе! Изумившись до крайней степени, она ощутила дурноту, попятилась и села на тёплый камень. Тот оказался шершавым, она беспокойно провела рукой по бедру снизу и вдруг обнаружила, что на ней только трусики и бюстгальтер, а на ногах – китайские тапки.
– Ну и дела, – произнесла она вслух, снова огляделась и решила поискать в ближайших кустах, не там ли её одежда? Откуда бы взялась её одежда в кустах, она не подумала, просто походила по кустам и скоро в самом деле нашла. Старые джинсы, симпатичная майка и короткая ветровка – всё незнакомое. Не смущаясь, что одежда вроде как чужая, она оделась и привычным жестом похлопала по внутреннему карману ветровки. Там что-то лежало. Это оказался паспорт. Девушка на фото была незнакомой. «Толмачёва Вероника Андреевна», – прочитала она в паспорте и запихнула его обратно.
И вдруг поняла, что не помнит собственного имени.
Пещера отпугивала, и потерявшая имя отошла подальше, так, чтобы чёрной пасти не было видно. Устроившись в редкой траве, она стала перебирать имена, но ни одно не подходило. Напрягая память, она убедилась, что забыла не только имя, но и вообще кто она и как сюда попала. И солнце… Конечно, оно встаёт, как и положено, на востоке, а значит, она вышла из пещеры тем же путем, что и вошла. Только не помнит, как повернула обратно. И как вошла… тоже.
Постигнув, какое на неё свалилось несчастье, она вскочила и закричала:
– Эге-ге-гей!
И прислушалась к собственному голосу. Подсевший словно от долгого молчания голос, увы, был незнаком. Хотя, несомненно, это был её голос.
Как бы то ни было, на крик никто не откликнулся.
– Так, – сказала она себе. – Я не паникую.
И снова вытащила паспорт, подивившись, как сильно трясутся руки и как от волнения срывается дыхание.
– Возможно, это я, – снова сказала она, прислушиваясь к голосу и привыкая к нему.
Вероника Андреевна фотографировалась на паспорт в двадцать лет, а какой год сейчас, она не помнила. Надо бы посмотреться в зеркало, её это фото или нет. Девушка пошарила по карманам, зеркало не нашла и стала разглядывать собственные руки – какие они? Руки как руки, только ногти были сильно поломанные, и под ними безнадёжно засела то ли земля, то ли просто грязь.
И ещё сильно хотелось пить и есть.
И ещё… Ещё её что-то словно бы стискивало, как тугая одежда, но только изнутри, из этого очень хотелось вылезти, выкарабкаться, только вот непонятно как.
Не удалось ни разобраться, что может так давить, ни вспомнить хоть что-то – ни единого проблеска! Однако топтаться здесь далее смысла не было, и девушка без имени отправилась прочь по хорошо утоптанной тропе, не имея ни малейшего представления, куда придёт и что предпримет.
Тропа вела вверх-вниз по пустынной каменистой местности, поросшей редкой травой и слабым кустарником, и бродячих собак она увидела издалека. Свора молча устремилась прямо к ней и тут же окружила. Девушка затравленно огляделась, но спасенья не предвиделось. Воздух застрял в горле, ноги отнялись, тело вмиг покрылось мерзкой испариной. Ей отчаянно не хотелось видеть эту свору, но деваться было некуда. Собаки между тем нападать не спешили, отчего-то медлили, близко не подходили, тявкали на высоких нотах, суетливо бегали туда-сюда с поджатыми хвостами, потом одна из сучек громко гавкнула, и собаки вдруг оставили жертву, сбились в кучу и побежали по своим делам.
Девушка перевела дух и присела на ближайший камень отдышаться. Страх уполз, отпустил грудь и ноги, но по-прежнему оставалась непонятная, давящая тяжесть, от которой невозможно было избавиться. Тяжесть была особенная, не просто тяжесть, а… тяга. Тяга идти вперёд.
И, едва отсидевшись, она отправилась дальше. Шла долго, каменистая пустыня кончилась, и потянулся настоящий лес. Там, в лесу, она встретила людей.
