– Мы живём, куда ж деваться-то.
– А как до города добираетесь? Дороги-то нет!
– А на что нам город? Нам и здесь хорошо. Чего тебе идти, оставайся. Тут хорошо, лес кругом, свежий воздух. В городе такого воздуха нету, верно?
Староста заброшенной Ольховки тихонько засмеялся, глядя на гостя. В глазах отсвечивало пламя, видневшееся за дверцей печи. Михаил вроде и задрёмывал, но что-то мешало заснуть окончательно. Видать, история с игрушками и халатом взбудоражила. Помнится, когда у Вадика был жар, он рассердился на собственные волосы, схватил ножницы и отчекрыжил себе чёлку, и лицо у него было очень злое. А у Михаила, похоже, сейчас тоже температура, мало ли что привидеться может.
– Выбор-то у тебя всегда есть, – говорил между тем Петрович, неторопливо говорил, негромко. – Можешь остаться, охота тебе возвращаться к жене и сыну. Они давно уже отдельно от тебя живут, своя жизнь у них.
Слова по капле доходили до гостя, и так же медленно отпускала дремота.
– Отдельно?
– Отдельно, да. Ты же сам от них отделился. Ты сам по себе, они сами по себе. А жену ты любишь, этого не отнять. Бесишься, что она сына любит без памяти. Ревнуешь! Так ведь она мать. Было бы странно, если бы она чадо своё не любила, и такие мамаши есть. Их всё больше, таких мамаш. Ты вот, папаша, сына своего отчего не жалуешь? Это же твой сын, плоть от плоти, и ты это знаешь. Алёнка твоя подолом не трясла и не трясёт, ты бы такую в жёны не взял. Ты ведь мужик основательный, даже расчётливый, я бы сказал.
– Имя… – пробормотал Михаил. Глаза открылись окончательно. «Что опять происходит?» – обеспокоенно подумал он.
– Да причём тут имя, – отмахнулся Петрович. Он отодвинулся от печи и уселся на край кровати. Глаза его по-прежнему горели, словно синие угольки. – Сердцу не прикажешь, вот что. Так что ни в чём ты не виноват. А дальше что будет, а? Это сейчас Вадик маленький, а потом вырастет, а ну как станет выше тебя и в плечах шире? А ведь станет! Что ты ему тогда скажешь, а? Какие аргументы приведёшь? Отправит он тебя адресочком, и хорошо, если ускорения не придаст.
Сон ушёл. Михаил с сомнением пошевелил пальцами. Слабость, что б её разобрало! Откуда она только взялась! Угораздило же простыть так бестолково. Хотелось немедленно встать и уйти отсюда, даже невзирая на ночь и на дождь, который, кстати, давно уже не барабанит по крыше, и невзирая на крупный шанс заблудиться в родных лесах. Он здоровый, крепкий мужик, прекрасно переживёт остаток ночи в лесу. А тут всё равно сыро и холодно, и согреться никак не удаётся. Что-то местная печка совсем не греет!
Попытка выбраться из кровати провалилась.
– Ты лежи, лежи, – засмеялся тихонько Петрович и похлопал гостя по мокрой коленке. – Никуда ты отсюда не уйдёшь.
Михаилу стало смешно.
– С чего это? – ухмыльнулся он.
– Я тебе тут про выбор толкую, а ты не разумеешь. Ты можешь уйти, воля твоя, но ты оставишь нам сына.
– Чего? Какого сына?
– Единственного, какого… Вадика своего. На кой ляд он тебе дался, этот Вадик?
– Как на кой? Да его здесь и нету.
– Вижу, что нету, не слепой, чай. Мы найдём, как забрать его, за это ты даже не переживай. Уйдёшь без проблем, хоть сейчас, коль на терпится, но только согласие твоё нужно.
Михаил мог поклясться, что не спит, а значит, всё происходящее вполне себе реально. Так же реально, как горящее горло, мокрая одежда, озноб и слабость. И челюсти от холода сводит так, что говорить приходится сквозь зубы.
– Слушай, Петрович, что-то я тебя не пойму, – произнёс он.
– Я же по-русски объясняю, непонятливый ты мой. Ты соглашаешься отдать нам сына и уходишь. Всё. Даже росписи нигде не требуется. Достаточно устного «согласен». Согласен?
– Нет.
Петрович вздохнул и поднялся. И Михаил понял причину беспокойства: огонь в печи играл голубыми сполохами, но никак не красными, и печь совсем, совсем не грела! Староста отступил вглубь избы, и глаза у него горели, как две кварцевые лампочки. Вокруг началось невидимое шевеление, то самое, которое уже один раз поставило дыбом волосы на голове Михаила.
– Да ты чокнутый, Петрович! – просипел он в каком-то отчаянии. – Вадик всего лишь ребёнок, и уж кто и вправду ни в чём не виноват, так это он! Чего тебе нужно от меня, нерусь?!
– Сын. И всё. И ты свободен.
Михаил громко сопел и молчал, и Петрович продолжил:
– С чего это вдруг ты в него вцепился? Речь о жизни и смерти, твоей, между прочим, если ты не допетрил до сих пор. Дух противоречия взыграл, мыслить разумно мешает?
– Это мой единственный сын, другого не будет.
– Чего?! – засмеялся Петрович. – Да с чего ты взял, что не будет? Хочешь – Сашка будет, хочешь – Димка, всё будет, коль захочешь, всё от тебя зависит. Старая жена рожать не захочет – другую найдёшь, одиноких женщин много вокруг. А с Вадимом у тебя не сложилось, так и стоит мучить его, жену мучить и самому мучиться?
– Да, не сложилось. Но ведь можно же всё исправить, – ответил Михаил и сам подивился своим словам. – Можно исправить, ведь не поздно ещё!
– Ничего ты исправлять не собираешься. Ну, так что?
– Нет.
– Нет? Не согласен, значит?
– Проваливай к чёрту, нелюдь.
– Я у себя дома, – последовал ответ.
Дверца печи распахнулась, и оттуда вырвались языки синего холодного пламени. На кровать резво вскарабкались игрушки и набросились на несговорчивого гостя. Тот простуженно зарычал, и, превозмогая слабость, выбрался таки из сетки. Ватные ноги подломились, и Михаил грохнулся на пол. Пластмассовые зубки больно впились в ногу, в бока торопливо втыкалось что-то острое, а на грудь взгромоздилась проклятая кукла и полезла ручонками прямо в глаза. Михаил, воя, перевернулся и скинул куклу, но избавиться от назойливых зубов не удавалось. Длинно выругавшись, пленник ухватился за спинку кровати и поднялся. Перед глазами завертелись синие стены, а колени так и норовили подломиться.
– Ничего, ничего, – прорычал Михаил, скинул с себя несколько игрушек и даже ухитрился на одну наступить. Та заверещала. Зубки причиняли боль уже невыносимую, пленник рискнул нагнуться и отшвырнул от себя вредную игрушку. Ящеры и солдатики подступили снова. Петровича в избе не было, зато из темноты вырисовался халат и загородил путь к двери.
– Ах, с-су-ука, – выругался Михаил и попытался обойти халат стороной, да не тут-то было. Халат метнулся к гостю и накрыл смердящей тканью лицо. Михаил вцепился в ткань руками и зубами, но отодрать окаянный саван от себя не удавалось. В обе ноги опять кто-то впился, а в щиколотки вонзились острые иглы.
Халат зашёл за спину, и нашлось у него оружие посерьёзнее, чем копья оловянных индейцев. Рукава! Они обвились вокруг шеи и стянулись в узел. «Гори всё огнём», – подумал Михаил, задыхаясь и тщетно отдирая от себя халат. Откуда-то взялся пол и больно ударил в голову и плечо. Ну, уж нет, не возьмёте! Михаил оставил халат и нащупал в мокром кармане зажигалку. Халат вспыхнул, и узел на шее мгновенно развязался. Игрушки отпрянули. Из синей темноты наблюдали страшные глаза куклы. Халат скачками метался по избе, сбивая с себя пламя. Михаил щёлкал зажигалкой и лёжа вертел головой, ища, что ещё можно подпалить. Вот оно – покрывало! Пленник подполз к нему и поджёг, а потом с трудом поднялся – это далось уже легче, чем в первый раз. Горящим покрывалом он достал до игрушек, которые оказались ближе остальных. По избе с верещанием запрыгали горящие комки. Кукла увернулась. С потолка посыпалась труха. Михаил, глядя на огненную вакханалию, возрадовался, но тут заметил, что огнём занялись стены и пол, и двинулся к выходу. Уцелевшие игрушки уже столпились у закрытых дверей. Пленник ожидал любого коварства и весьма удивился, когда дверь послушно распахнулась. Волна свежего сырого воздуха сбила с ног, и пламя в избе с рёвом взметнулось к полотку. Игрушек уже и след простыл.
– А, бесенята, – пробормотал Михаил и гусеницей перебрался через порог, торопливо подбирая от жара ноги и вдыхая воздух полной грудью.
Царила ночь, дождь прекратился, воздух отяжелел от влаги, а со спины несло оранжевым светом и жаром. Михаил поднялся, сделал несколько неуверенных шагов, убеждаясь, что стало легче, обернулся и увидел, что пламя уже перебралось наружу, и пожар не могли остановить даже напоенные дождём брёвна и доски. Калитка была открыта – можно идти своей дорогой.
Рюкзак и фонарь остались в горящей избе. Придётся передвигаться в полной темноте, но село нужно покинуть. Лучше до рассвета в мокром лесу пересидеть. Михаил высмотрел длинную жердь, подпалил её с одного конца и с жердью наперевес шагнул за калитку.
На тротуаре, проломленном давеча нетвёрдой ногой грибника-неудачника, он снова провалился, теперь уже другой ногой и ещё более нетвёрдой. И застряла нога гораздо крепче, чем в прошлый раз. Михаил дёргал, дёргал её, уже согласен был уйти и вовсе босым, но тут явственно почувствовал на щиколотке чьи-то пальцы, и эти пальцы тянули вниз.
– Эй, кто там? – глухо вопросил Михаил, морщась от усилий освободиться. Кто там может быть, под тротуаром, если там канава?! И нога в кроссовке в воде полощется, в холодной и мокрой чрезвычайно, и кто-то снизу, из канавы, тащит его под тротуар! И тащит успешно… Михаил провалился по пояс, насмерть перепугался и начал тыкать горящей жердью под гнилые доски, прямо себе в ноги. Уж лучше сгореть живьём, чем погибнуть от рук неведомой нечисти! Снизу вздыбился жуткий крик, мало похожий на человеческий, и нога освободилась. Михаил рывками, на четвереньках, выбрался из пролома, и на другой стороне тротуара поднялся на ноги. Всё, свободен!
Позади жарко и торжествующе ревело пламя. И при его свете разглядел Михаил лица, много лиц, и остановился. Похоже, его ждут всей деревней…
Он наклонил догорающий, чадящий остаток жерди, и население брошенного села попятилось. Надо бы другой факел найти, иначе из села не выбраться. Пленник оглянулся, но позади горело всё, что могло гореть, вместе с забором и калиткой. Рядом темнел соседний дом, хорошо было бы организовать ещё один пожар, и вообще подпалить всю деревню, но как, если всё в округе пропиталось водой?
Дом можно подпалить изнутри. Михаил тяжело, мешком, перепрыгнул опасный тротуар и стал шарить вокруг в поисках чего-нибудь горящего, что можно забросить в окно соседнего дома. Изловчился, выломал доску из горящего забора – тот рухнул в пламени – и пошёл войной на соседний дом, освещённый играющим пламенем, насупленный, блестящий чёрными стенами из мрака.
Из тьмы выступило несколько фигур. Михаил двинулся на них, размахивая горящей доской, но тут в ногу снова впились чьи-то мерзкие зубки, да так свирепо, что пленник потерял равновесие и упал, и выронил доску, а в руки и в ноги вцепились знакомые игрушки. Тут и кукла подоспела, подобралась к лицу, пластмассовые пальцы полезли в глаза. Первая и полетела прочь. Остальные куклы последовали туда же, какие-то отстали сами. Но своё дело они сделали: доска с шипением тлела в мокрой траве, и подпалить ею уже ничего было нельзя. Михаил, шатаясь, побрёл к пожару. Около забора «поживиться» уже было нечем.
