Рота

Борьба айкидо изначально создана для противодействия сильнейшему противнику, но на этот раз для надёжности одному бугаю я впечатал кулак в челюсть, другому в солнечное сплетение. Через полминуты оба бодибилдера вяло копошились на земле у ног их хозяина. А тот с растерянным выражением лица, трясясь от страха, трусости и злобы, пытался справиться со своими руками, в которых ходуном ходил боевой ствол.

Вывернуть пистолет из неумелых рук было плёвым делом. А после удара по печени «бордовый» сложиться пополам и начал хватать ртом воздух. Секунду покачавшись на заплетающихся ногах, он свалился кулём и начал громко кхекать. Подняв за шиворот, я запихнул его на заднее сиденье, где, подвывая и стуча зубами от страха, сжался холуй. Затем пришлось встряхивать и приводить в чувство бугаёв. Мыча и кряхтя от боли, они втиснулись на передние сиденья, и я бросил им под ноги разряженный пистолет. Вся эта всклычка на виду нескольких домов мне жутко не нравилась, и, слава богу, что через пару минут «Мерседес» зарычал мотором и медленно уполз в арку, ведущую на улицу.

Выбравшийся из кустов Филька крутился в отдалении, явно побаиваясь подойти поближе. Я погрозил ему пальцем и похлопал по коленке. Он, низко опустив голову, подкрался и встал у ног, изредка поглядывая на меня шкодливыми глазёнками. Я легонько потрепал его за ухо и поманил за собой.

Не доходя до входа в мастерскую, я повернулся на громкий стук подъездной двери и увидел выбежавшую девушку. Обтягивающие брюки подчёркивали её стройные ноги, а светлая блузка – талию. Небрежно накинутая ветровка и живописный беспорядок на голове не портили портрет. Великолепный портрет. Единственный и неповторимый. Сладкий комок в горле и за грудиной не позволил сразу ей ответить. А потом накатил приступ амурного потрясения.

– Эти подонки ничего вам не сделали? Как вы себя чувствуете? Вы меня слышите? – На её лице отразилось переживание.

– М-м-м. Да. То есть, нет. Всё нормально. Не беспокойтесь.

– Легко сказать «не беспокойтесь». Когда они на вас набросились и щенка ударили, я ужасно перетрусила.

– Так они ваши гости?

– Да уж, по таким гостям тюрьма плачет. Мерзавцы такие, – она видимо вспомнила подробности визита, прикусила губу и отвернулась, – здорово вы с ними расправились.

– Ну, и вы тоже снайперски кидаете букеты с балкона, – я улыбнулся, она засмеялась в ответ и протянула руку:

– Лара.

– Павел.

– Я вас несколько раз видела возле подъезда. Вы здесь живёте?

– Работаю. Вон моя мастерская. Телевизоры, компьютеры и всякая электронная мелочь.

– Ой, как здорово, – она захлопала в ладоши, – а у меня дома компьютер уже месяц стоит, наладить некому.

– А, муж?

– Нет никакого мужа.

– Хм. Когда зайти?

– Да, хоть завтра. В это же время. Квартира пятьдесят два.

– Добро. Завтра заскочу, – я украдкой коснулся её руки. Она смущённо улыбнулась, её лицо зарделось, а ресницы вспорхнули бабочками.

Я стоял, как громом поражённый. Такого закоренелого холостяка и циника как я трудно вывести из равновесия, но в этот раз я влип по уши. Втюрился. Втрескался. И потерял голову.

Восхитительная лёгкость чувств подняла меня над миром. Я уже видел нас на белом песке под сенью пальм у морского залива, очерченного изломанной кромкой гор между небом и водой. В эротических мечтах тёплый бриз слегка качал лунную дорожку на воде, шевелил листву и густые пряди ароматных волос.

Наши отношения развивались быстро и неудержимо, как горная лавина. И закончилось всё также быстро и неожиданно. Недаром говорят, что счастье – это временное психическое помрачение, вызванное избавлением от старых проблем при помощи новых.

Однажды июньским вечером, ожидая Лару, я прохаживался вблизи её подъезда. Непоседливый Филька вертелся под ногами. Одуряющее пахла отцветающая сирень. В зелени парка на все голоса чирикали и щебетали пичуги, над головой синело бесконечное небо. Десяток разномастных дворовых старух несли неусыпную вахту, рассевшись по скамейкам.

Приглядевшись, на дальнем краю двора я заметил шестисотый «мерин», но насторожился только тогда, когда рядом с ним мелькнул бордовый пиджак.

Всё дальнейшее слилось в одну сплошную ленту. Дверь подъезда распахнулась, слегка ударившись о стену. В проёме появилась Лара, разговаривающая с кем-то в подъезде. Раздался громкий тревожный лай Фильки, почему-то переходящий в глубокий низкий собачий рык. «Бордовый» махнул рукой. Сердце ёкнуло, предвещая беду. Сзади накатила плотная волна опасности. Я резко обернулся. Затянутый в тёмную кожу человек с холодными гадючьими глазами, из которых глядела смерть, поднял короткий автомат. Раздалась длинная очередь.

Я не успел испугаться. Молнии выстрелов чиркнули по краю сознания, и мощными громовыми раскатами ударили в тело. Рассудок ещё ничего не понял, а внутренности уже разорвала страшная боль, и в глазах вспыхнул фейерверк, разлилась быстро темнеющая муть. Тело стало тяжёлым и бестолковым. Небо и земля повернулись… Потом всё пространство заполнили огромные испуганные глаза Лары, и в ушах угас её истеричный вопль… Мгновенно промелькнула физиономия того самого мальчишки со двора… Филька ткнулся мокрым носом в лицо… Господи, как же мне хреново… Почему-то в глаза назойливо лезет синий костюм врача… От дорожной болтанки в тесном душном салоне «скорой» голова пошла кругом, остатками обрывающегося сознания я понял, что это конец. Последним угасающим сожалением были разбитые надежды на добро и любовь. Навалилась кромешная тьма, в которой лишь громыхали затихающие свистящие удары сердца…

…Ду-ту.

Ду-ту.

Ду… …

…– Всё кончено, – я выпал из состояния глубокой задумчивости, внезапная догадка обожгла сознание, и я не узнал собственного голоса, – как это ни прискорбно, мы все умерли.

– Ты чего, с дуба рухнул, – прохрипел Вован, – как это умерли? Вот мои руки-ноги. Вон сирень за окном. С дыркой в башке зелёнку не пьют. Да пошёл ты…, – он выбросил пальцы веером, плюнул на пол, поднялся и с матюгами вывалился из купе.

– Да, уж, Павел, – проблеял Афиноген дрожащими, белыми, как мел губами, – что-то вы напутали. Оревуар, месье, – он выскользнул из купе и понуро поплёлся следом за бандитом. Мне померещилось, будто он поджал хвост.

В голове клубился сумбур разных мыслей. Хотелось забиться в угол от отчаяния, но усилием воли убедив себя, что всё это наваждение, и, не желая без толка засиживаться в купе, я вышел на пустой перрон. Тишина, ни шороха, ни звука. Яркое солнце, разносящий пьянящий аромат лёгкий тёплый ветерок, фантастический узор облаков в ясном небе и абсолютное безлюдье лишь подчёркивали нереальность окружающего мира. В конце платформы за остеклённым навесом, поддерживаемым увитыми цветами колоннами, виднелись распахнутые на обе стороны высокие двери, и я зашагал в том направлении.

Внутри открылось объёмное пространство. Круглый в плане высокий зал хорошо освещался через остеклённый потолок. На два яруса внутренних балконов вела мраморная лестница с ограждением. Внизу между расположенных по кругу высоких дверей висели гобелены. Напротив большого камина с канделябрами стояли диваны и кресла со столиками между ними. Рядом настенные жирандоли подсвечивали богатый бар с каменными полками и столешницей. В других простенках выделялись огромные аквариумы без живности, стеллажи с книгами и какими-то артефактами, старинные доспехи и оружие на стенах. Однако во всём этом великолепии не присутствовало и капли жизни. Плотная густая тишина ощутимо давила на нервы, и я специально ходил, громко топая по светлому полированному камню пола.

Пройдя по кругу, я по достоинству оценил роскошное убранство, открыл одну из множества дверей и слегка оцепенел, поскольку увидел знакомую до последней мелочи обстановку. От волнения в горле появился комок.

Комната точно копировала мою детскую. На широком подоконнике теснились многочисленные поделки, в которых я узнал свои работы разного времени. На придвинутом к окну старом письменном столе, превращённом в верстак, валялись инструменты, электродетали, деревяшки и железки. Там же лежала недоделанная электрогитара. Я и вправду последнюю не доделал. Пол вокруг стола был усыпан рабочим мусором. На покрывающих стену от пола до потолка полках теснились разные книги от фантастики и приключений до справочников по радио и словарей немецкого и английского языка. В углу рядом с диваном стояла тумбочка с катушечным магнитофоном «Вильма». На стене красовалась лично мной нарисованная прямо на обоях картина морского прибоя, а пол покрывала потёртая красная ковровая дорожка.

Открывшаяся за другой дверью комната тоже повергла меня в изумление. Она во всех мелочах повторяла ту, которая была у меня после переезда во времена учёбы в «Бауманке». В углу стоял старый книжный шкаф. Я усмехнулся и, протянув руку в глубину, вытянул из тайника журнал «Плейбой». Там же в заначке лежало несколько десятидолларовых бумажек. Большой письменный стол с древним 286 компьютером и громоздким монитором, был завален дискетами и листами с моими записями, набросками и расчётами. Разложенный диван бугрился неубранной смятой постелью. На стене висели плакаты и вырезки из журналов с портретами спортсменов, моделей и музыкантов. Спинку стула украшали потёртые джинсы и пара рубашек. На полу под ними рядом с пудовой гирей и гантелями валялись грязные «сырники». В углу приткнулась тумба с ящиками, набитыми деталями, целыми и разобранными устройствами, проводами и разными приборами.

В следующей комнате я узнал офицерскую общагу с казённой мебелью и моим нехитрым лейтенантским имуществом.

Не удивительно, что в четвёртой комнате располагалась моя мастерская по ремонту электроники.

Очередная комната заставила меня печально вздохнуть, и от бессилия подкатила слеза. В пустом помещении с абсолютно белыми стенами полом и потолком, посредине на россыпи блестящих автоматных гильз лежал букет чайных роз.

Нехотя я распахнул следующую дверь и остановился поражённый функциональной роскошью рабочего кабинета. Он был спроектирован и обставлен так, как я мог только мечтать.

Зайдя в очередное помещение, я увидел шикарную спальню с широкой кроватью под пологом, уголком отдыха, огромным плоским телевизором, журчащим фонтаном с цветами и просматриваемым за кисейной занавесью большим балконом. На балконе угадывалась стоящая женская фигура. Я сначала слегка обалдел, а потом обрадовался хоть какой-то живой душе.

Я нырнул за занавесь и вышел на просторную площадку. У мраморной балюстрады спиной ко мне стояла незнакомка в длинном персиковом платье, подчёркивающем великолепную фигуру. Её пышную причёску покрывала широкополая шляпа более тёмного оттенка, а светлый газовый шарфик шевелился под лёгким ветерком. Она медленно повернулась и с печальной улыбкой посмотрела мне прямо в глаза. Я впился взглядом в лицо незнакомки и никак не мог сосредоточиться. Её образ всё время ускользал и неуловимо менялся, делая её похожей то на молодую Мишель Мерсье, то на Зету Кэтрин Джонс, то на Натали Портман, то на Лару. По её губам промелькнула улыбка, и она поздоровалась первой:

– Доброе время, Павел.

– Здравствуйте. Но почему – «время», а не день?

– Здесь нет дня или ночи. Да, и времени тоже нет. Но надо же что-то говорить. Что касается здоровья, то здесь оно не требуется.

– Почему? – я смотрел на неё и жмурился, как мартовский кот.

– Не притворяйся. Ты уже всё понял, – её черты лица опять пришли в движение и сложились в новый прекрасный образ, – здесь мир твоей памяти и твоего воображения. Не скрою, добрый и прекрасный мир, но реально несуществующий. Однако именно здесь ты являешься самим собой, и здесь всё определяют исключительно твои воля, желания, память и фантазии.

– А, как же всё это? – Я обвёл рукой открывшейся простор подёрнутой туманной дымкой цветущей холмистой долины.

– Это тоже всё только твоё.

– Тогда почему здесь ты?

– Пойдём, – она усмехнулась, брызнув весёлыми лучиками из глаз, взяла меня за руку, вывела в центральный холл, а сама отступила в тень.

Я глупо разинул рот и пришёл в замешательство. Посреди круглого зала стояло одно единственное кресло, в котором в тёмной обтягивающей одежде с множеством едва заметных блёсток сидел тот самый мальчишка с улицы, и в его по-стариковски мудрых глазах читались и укор, и сочувствие, и любопытство, и холодное знание. У его ног сидел… Филька. Но почему-то сейчас он выглядел как матёрый взрослый пёс. Не удержавшись, я ему свистнул, и он в ответ махнул хвостом и слегка скульнул. Мальчишка скосил на него глаза и недовольно качнул головой.

– Привет, Павел, – кивнул он ободряюще.

– Привет, – я смерил глазами его мальчишечью фигурку, – прости, не знаю, твоего имени.

– Не смущайся и называй меня как хочешь, это не имеет значения.

– А, что имеет?

– Твоя жизнь прожитая и непрожитая.

– Теперь уже всё равно, – я скрипнул зубами и нервно прикусил губу.

– Ты так думаешь? Тогда посмотри сюда, – он указал на пустой простенок между дверьми. Я вгляделся, и ноги ослабли, отказываясь меня держать. Вместо стены открылся вид в мою квартиру. С жутковатым эффектом присутствия, будто я стоял там внутри среди своей семьи. Отец немного постарел, маманя тоже. Они сидели за праздничным столом, а повзрослевшая и похудевшая сестра держала на руках новорождённого ребёнка, рядом с ней стоял незнакомый мужчина.

– Молодец, дочка, какой парень получился! Как назовёте?

– Пока не решили, пять дней всего от рождения. Может Павлом?

Маманя прижала платок к глазам и отвернулась. Отец обнял её за плечи, кашлянул и сказал:

– Почему бы и нет. Пашка был хорошим человеком и достоен доброй памяти. Я за.

– Я тоже, за, – вздохнула мать.

Мужчина улыбнулся и спокойно ответил:

– Добро. Павел, так Павел.

Изображение исчезло, но в голове ещё продолжали мелькать образы и тени. Челюсти свело гневом. Я судорожно сглотнул, собрал в кулак всю свою волю и резко повернулся к мальчишке. В висках тупым пульсом билась обида. А это существо с ямочками на щеках сидело, откинувшись в кресле, сцепив руки и прикрыв глаза.

– Успокойся, Павел, – подал он голос, – у меня к тебе предложение. Ты должен сделать выбор: остаться в этом мире твоих грёз навсегда, или продолжить жизнь на физическом плане. Подумай.

Вместе с исходящей от мальчишки тёплой волны сочувствия пришло облегчение. Я смущённо поскрёб щёку:

– Тем, что меня вытряхнули из тела, как из изношенной одежды, я дорого расплатился за свои слабости, ошибки и амбиции. Мне всегда казалось, что знаю самого себя, но теперь не понимаю, что же я такое. Я математик и привык мыслить строгими категориями, а нынешний парадокс не укладывается в сознание, и меня гложут сомнения. С одной стороны, о таком мире можно только мечтать. Здесь комфортно и беззаботно, есть возможность думать, фантазировать и творить. Но при всём этом тут жутко одиноко, бессмысленно, холодно и тоскливо. А потому я предпочитаю альтернативу.

– Тогда ты должен понять, – не меняя позы, он поднял глаза, – что твоя душа, а суть ты сам, отягощены проступками. Они не критичны, но от них нужно избавиться, заново пережив их, и поступить согласно твоей совести, понимания правды и истины. А потом ты получишь тело… твоего новорождённого племянника.

– Нет!! Я не хочу лишать ребёнка его судьбы! – сорвался я на крик.

– Если ты думаешь, что украдёшь его жизнь, то ошибаешься. До первого вдоха судьба младенца не определена. Не ты так кто-то другой получит эту жизнь. Разве тебе не всё равно кто это будет? Тем более что твоя душа и это маленькое тело имеют очень высокое соответствие.

– Ну, если так… Но… – я облизал сухие губы, и в сердце кольнуло сомнение.

– Ты хочешь сказать, что ребёнку уже пять дней от роду, и он уже имеет личность? – Его взгляд затвердел, – а ты не заметил, что время относительно? Я бы сказал – всегда относительно. Твой племянник уже родился, и мы знаем, что он будет жив и здоров. А пять дней назад, или вперёд – это сущий пустяк.

– Хорошо, я всё понял. Я согласен.

– Тебя нельзя вернуть в твою прошлую жизнь, с ней безвозвратно покончено. Но тебе предстоит совершить поступки в чужой непрожитой жизни, в разгар уже прошедших событий. Не скрою, мы заинтересованы в твоём вмешательстве в уже свершившуюся историю, и чем решительнее ты это сделаешь, тем лучше. От тебя потребуется запредельное сосредоточение сил, воли, знаний, мужества и сострадания. Но в том непростом деле тебе поможет твоя долговременная память, которая активируется после переноса. Сама ситуация заставит тебя действовать на грани понятия добра и зла, но в делах своих всегда помни о здравом смысле и соразмерности, ибо даже самое нужное дело в избытке может обернуться бедой. Дай жаждущему ковш воды, и он будет спасён, а брось его посреди чистейшего озера, и он утонет. Зимой не вырастить хлеб, и бессмысленно ждать, что младенец сыграет на скрипке. При переходе тебе придётся снова пережить момент освобождения ментала, который вы называете смертью. Это потребует душевных усилий, но тебе помогут. И запомни, у тебя будет ровно шестнадцать дней и ни минутой больше, чтобы вмешаться в ход событий. Так что придётся сосредоточиться и действовать, не теряя драгоценного времени. Сразу скажу, что ты будешь ограничен в возможностях. Да, и прав у тебя почти никаких не будет. Так что, по сути, тебе нужно сделать невозможное и невыполнимое. Проще говоря, ты должен стать соломинкой, сломавшей хребет быку. Теперь главное: чтобы не произошло, всегда оставайся самим собой. Удачи тебе.

Он потрепал Фильку по загривку, а тот встряхнулся и уставился на меня своими хитрющими глазами. Я хотел было отвести взгляд, но не смог. Собачьи глаза увеличились в размере до бесконечности, и я провалился в них, как в чёрную дыру. Разверзлась наполненная космической стужей и мириадами звёзд бесконечная глубина…

…Ду-ту,

Ду-ту,

Ду…

…Остановившееся сердце обрушило на сознание клубящуюся тишину, в которой откуда-то с краю доносился затихающий свист. Мгновением позже забрезжил свет с суетой теней и добавился невнятный шум голосов:

–…адреналин в сердце… …кальций… …гидрокарбонат… …разряд… … разряд… …кислород… …разряд… …всё… …конец… …Маша, время… …жаль мужика…

Тени сгустились, и я со стороны отчётливо увидел фигуры медиков в зелёных пижамах с промокшими от пота спинами, столики с инструментами и аппаратурой и моё израненное голое тело, раскинувшееся на поверхности стола. Затем все образы потекли, закручиваясь направо, и слились в сверкающую воронку с ярким пятном в центре. Холодный сквозняк затянул меня в эту трубу и вынес в пространство бесконечного света.

На фоне яркости обозначились три размытые фигуры. В центре высокая, другие пониже. Я изо всех сил пытался их разглядеть через поток света и не мог. Они стояли неподалёку и говорили обо мне.

– Не вовремя его прислали, – сварливо проскрипел правый, – его информационный центр ещё активен.

– Какая разница, – весело возразил левый, – мы рады всем. Подумаешь, чуть дольше адаптируется и всего-то. Пусть осмотрится, успокоится.

– Но он может внести ненужную турбулентность, – недовольно проворчал правый, – сейчас это нежелательно. Баланс энергий…

– Спор бессмыслен, Всевышнему виднее. Сказано смещение, значит – смещение, – примирительно перебил главный. – И, если подумать, то эта коррекция событий весьма желательна, поскольку уравновесит досадную погрешность.

– А и впрямь, неплохая идея, – оживился левый, – пусть закроет точку нестабильности и заодно отработает карму.

– В принципе я не возражаю. Идея по сути верная, – ворчливо согласился правый, – тем более что новичок нас слушает, пытается анализировать, значит, он адекватен и способен выдержать смещение. Однако нужно спросить и самого неофита.

– А, как же иначе? Обязательно спросим, – радостно подтвердил левый.

– Мир тебе, новичок, – раздался гулкий голос главного, – ты уже понял, что потерял своё физическое тело, и тебе придётся принять это, как данность. Опережая твой вопрос, скажу, что ты находишься в некоем запредельном пространстве, где личность сохраняется в неизменном виде. Тебя сюда направили для промежуточного воплощения.

– Сказать по правде, – проговорил, или продумал, тьфу, в общем, произнёс я, – мне совсем не понятно, где я, кто вы и о чём идёт речь.

– Речь идёт о помещении тебя в определённую точку прошлого времени в чужом теле.

– И на… прошу прощения, зачем и каким образом?

– Самому тебе делать ничего не придётся. Лишь переживёшь несколько неприятных мгновений. При этом абсолютно все прежние знания, воспоминания, навыки и привычки останутся при тебе. И более того, у тебя откроется долговременная память, ты вспомнишь даже то, что давным-давно забыл или узнал мельком и даже кое-что из прошлых жизней. Готов к переносу?

– Странно всё это. Но, по-моему, иметь тело лучше, чем его не иметь. Жалко, что чужое, и, что всего на две с небольшим недели. Готов!

– Хорошо. Ты получишь тело за минуту до его гибели. Не теряйся и сразу будь готов к действию. Если ты не справишься с заданием и умрёшь раньше срока, то будешь перенесён в следующую ближайшую точку нестабильности. Что скажешь?

– Я своих решений не меняю.

– Тогда приготовься, и не забывай у тебя всего шестнадцать дней. Удачи тебе, новичок.

Так в мою жизнь вторглась беда, которая, как известно, не ходит одна…

ГЛАВА 2

–…Твою ж мать!.. – Старлей встряхнулся, как собака, прокашлялся и протёр грязной рукой такое же грязное лицо, прочищая глаза от пыли, – добраться бы до этих сук, своими руками в клочья бы порвал! – Он сдул с изрядно потёртого бинокля пыль и приложился к окулярам, вглядываясь в подёрнутое сизой дымкой пространство перед окопами.

Я обнаружил себя возле командирской ячейки в частично осыпавшемся окопе с винтовкой в правой руке и прижатым к груди сидором. Не пытаясь что-либо понять, я огляделся из-под каски. Обращённая наружу сторона туго набитого вещевого мешка была в клочья изорвана миномётными осколками. По руке из двух глубоких царапин каплями стекала кровь. Ага. Вот тебе и «…за минуту до гибели…». Я отложил в сторону растерзанный сидор, обмахнул лицо от пыли и земляной крошки.

–…Та-ак… Сержант Батов, – старлей повернул голову и уставился на меня воспалёнными глазами, – бегом на правый фланг, пусть Сафронов пулемётом причешет вон ту опушку. Задолбали миномёты, мать их в перекрёсток, продохнуть не дают. Да, патроны берегите, сучьи дети. Марш.

Значит, я сержант, и фамилия моя – Батов. Пригнувшись, я повернулся и едва сделал десяток шагов по окопу, протиснулся мимо бойца, как почва под ногами дважды вздрогнула, и тугая воздушная волна швырнула меня вперёд, забила уши ватой, оглушив и присыпав комьями земли. Вот так война обрушилась на меня, как самосвал бетона.

Очухавшись, я выбрался из-под осыпи, выплюнул грязный сгусток, проморгался и потряс головой, пытаясь избавиться от противного звона в ушах. По стенке окопа стекал песок. Сморщившись и теребя ухо, я вытряхнул из-за пазухи землю и выглянул за бруствер. Сквозь оседающую пыль и серый дым в просвете между подбитой немецкой «двойкой» и двумя дымящимися коробками броневиков показались тёмные фигуры. Вместе с ними медленно ползли два бронированных гусеничных вездехода с пулемётами на передних турелях. Даже за три сотни метров я разглядел уверенный шаг немецких солдат, их упрямо опущенные головы в стальных касках и почувствовал плотную волну исходящей от них злобы и ненависти. Я сморгнул из глаза упрямую соринку и огляделся.

Вместо командирской ячейки дымилась воронка. Из-под выброшенной взрывом земли торчала рука с намертво зажатым биноклем. Чуть дальше неподвижно скрючился старшина, с головы которого вязкими каплями стекала кровь и скапливалась в чёрно-красную лужу.

В паре метров возле задней стенки траншеи бугрился наполовину засыпанный землй окровавленный ком, от которого несло запахом тёплых внутренностей. Дальше в окопе кое-где лежали мёртвые тела, копошились раненые и ошалевшие от миномётного обстрела бойцы. За разбитой командирской ячейкой двое бойцов суетливо приводили в порядок единственное ПТР.

В десятке метров у поворота траншеи молодой боец без каски коротко бил из ручного пулемёта, другой красноармеец, стоя на коленях среди медной россыпи гильз, выгребал из углов тощего сидора патроны и торопливо набивал потёртый пулемётный диск. Я на карачках перебрался через осыпь, приподнялся и бросил взгляд за бруствер. Тут же рядом свистнули пули, подняв облачка пыли спереди и позади окопа. На приближающихся броневиках надрывались пулемёты, поливая свинцом наши позиции.

На меня вдруг обрушилось понимание реальности и того времени, куда меня, как слепого щенка, забросила чужая воля. И, похоже, в намечающейся заварухе никакой миссии выполнить не удастся, поскольку вместе с наступающими немцами приближался мой последний час. От этих мыслей и от близости смерти противно стянуло кожу. Однако перспектива здесь окочуриться сильно огорчила, и тугой комок гнева поднялся к горлу. Не отводя взгляда от приближающихся немцев, я подтянул ремень каски, поправил поясной и негромко хрипло запел.