Приключения Найджела

Глава II

Старый джентльмен суетился в своей лавке, раздраженный тем, что этот поспешный вызов помешал его занятиям науками более отвлеченными, и, не желая прерывать цепь начатых вычислений, он причудливо переплетал обрывки различных арифметических действий с красноречивыми призывами к прохожим и сердитыми замечаниями по адресу своих нерадивых подмастерьев.

– Что вам угодно, сэр? Мадам, что вам угодно? Часы для гостиной, настольные часы, ночные часы, дневные часы?.. Храповое колесо сорок восемь, движущая сила восемь, ударные штифты сорок восемь… Что вам угодно, достопочтенный сэр?.. Частное… множимое… И надо же было этим бездельникам удрать как раз в такую минуту!.. Ускорение пять минут, пятьдесят пять секунд, пятьдесят три терции, пятьдесят девять четвертей… Высеку обоих, как только вернутся. Клянусь останками бессмертного Непира!

В этот момент сетования нашего раздраженного философа были прерваны появлением горожанина весьма почтенного вида. Он приветствовал хозяина дружеским возгласом: «Дэви, мой старый приятель!» – и, сердечно пожав ему руку, осведомился о причинах, вызвавших его негодование.

Костюм незнакомца отличался скромностью, но был все же несколько богаче обычной одежды горожан того времени. На нем были клетчатые панталоны из черного бархата на пурпурной шелковой подкладке, видневшейся в разрезах. Его камзол был также пурпурного цвета, а короткий плащ из черного бархата гармонировал с панталонами. Плащ и камзол были украшены множеством маленьких серебряных пуговиц с богатой филигранной отделкой. На шее у него висела тройная золотая цепочка. Вместо шпаги или кинжала он носил у пояса обыкновенный столовый нож и небольшой серебряный футляр, содержавший, по-видимому, письменные принадлежности. Его можно было бы принять за секретаря или клерка, служащего в каком-нибудь присутственном месте, если бы плоская шапочка, лишенная всяких украшений, и до блеска начищенные штиблеты не указывали на его принадлежность к торговому сословию. Он был среднего роста, хорошо сложен и, видимо, обладал крепким здоровьем, несмотря на свой преклонный возраст. Его лицо выражало проницательность и добродушие. Ясный взор, румяные щеки и седые волосы еще больше усиливали впечатление добропорядочности, о которой свидетельствовало его платье.

Свое приветствие он произнес на шотландском наречии, но таким тоном, что трудно было понять, насмехался ли он добродушно над своим другом или это был его родной язык, ибо в его обычной речи почти не слышалось провинциального выговора.

В ответ на расспросы своего почтенного друга Рэмзи тяжело вздохнул, повторив, словно эхо, его вопрос:

– Чем я недоволен, мейстер Джордж? Да всем я недоволен! Признаться, порой мне кажется, что я живу в какой-то сказочной стране, а не в Фэррингдоне. Мои подмастерья превратились в настоящих бесенят; они появляются и исчезают, словно блуждающие огоньки, и на них так же нельзя положиться, как на часы без маятника. Уж если где гоняют мяч, или дразнят быка, или купают в холодной воде блудницу в назидание другим, или кому-нибудь проламывают череп, то, уж конечно, Дженкин тут как тут, а за ним и Фрэнсис Танстол. Мне кажется, дорогой мой друг, что боксеры, вожаки медведей и скоморохи в заговоре против меня и что они проходят мимо моего дома в десять раз чаще, чем мимо всех других домов в городе. А тут еще появился этот итальянец, как его, Панчинелло, что ли? Да и вообще…

– Хорошо, – перебил его мейстер Джордж, – но при чем здесь все это?

– А как же, – ответил Рэмзи. – Тут такой крик подняли: «Караул! Убивают!» (Надеюсь, по крайней мере, что это жирные английские свиньи передрались между собой!) И вот, мейстер Джордж, мне пришлось прервать самые сложные вычисления, в которые когда-либо погружался смертный.

– Ну что ж, мой друг! – ответил мейстер Джордж. – Ты должен вооружиться терпением. Ведь ты торгуешь временем и можешь ускорить и замедлить его по собственному желанию. Из всех людей, живущих на земле, у тебя меньше всего причин жаловаться, если иной раз какая-то крупица его пропадает даром. А вот и твои молодцы; кажется, они несут убитого человека. Боюсь, что стряслась большая беда.

– Чем больше беда, тем веселее забава, – пробормотал старый ворчливый часовщик. – Счастье, что мои-то балбесы целы и невредимы. Зачем вы тащите сюда этот труп, бездельники? – прибавил он, обращаясь к своим ученикам, несущим бездыханное тело. За ними следовала толпа подмастерьев, на многих из которых можно было видеть явные следы недавней потасовки.

– Он еще жив, сэр, – ответил Танстол.

– Тогда несите его к аптекарю, – сказал хозяин. – Уж не думаете ли вы, что я могу вернуть жизнь человеку и завести его, как часы или хронометр?

– Ради бога, старина, – сказал его приятель, – пусть он останется здесь, около нас. Это, по-видимому, только обморок.

– Обморок? – воскликнул Рэмзи. – И с чего это он вздумал падать в обморок на улице? Но чтобы угодить моему другу, мейстеру Джорджу, я готов оказать гостеприимство всем покойникам прихода Святого Дунстана. Позовите Сэма Портера, пусть присмотрит за лавкой.

Оглушенного человека, оказавшегося тем самым шотландцем, который недавно проходил мимо лавки под градом насмешек подмастерьев, отнесли в каморку, расположенную за лавкой, и посадили в кресло, пока на помощь не подоспел живший напротив аптекарь. Этот джентльмен, как нередко случается с представителями ученых профессий, придавал больше значения книжной премудрости, нежели практическим знаниям, и сразу же повел речь о синципуте[22] и окципуте[23], церебруме[24] и церебеллуме[25], пока не исчерпал скромный запас терпения Дэвида Рэмзи.

– Белл-ум! Белл-елл-ум! – передразнил он с негодованием. – Тут не помогут все колокола Лондона[26], если вы не приложите пластырь к темени этого молодца.

Мейстер Джордж проявил более горячее участие и спросил аптекаря, не следует ли пустить больному кровь; фармацевт пробормотал что-то невнятное и, не будучи в состоянии придумать ничего лучшего, заметил, что, во всяком случае, это принесет облегчение мозгу, или церебруму, если кровь, скопившаяся в результате кровоизлияния, давит на этот деликатный орган. К счастью, он оказался достаточно сведущим, чтобы произвести эту операцию; и с деятельной помощью Дженкина Винсента, обладавшего большим опытом в деле врачевания проломленных голов и не жалевшего холодной воды с добавлением небольшого количества уксуса, согласно научному методу, применяемому на современных рингах во время боксерских состязаний, раненый слегка приподнялся в кресле, плотнее запахнулся в плащ и обвел глазами окружающих как человек, который очнулся после обморока и старается вспомнить, что с ним произошло.

– Хорошо бы уложить его в постель в чуланчике, – сказал приятель мейстера Рэмзи, видимо прекрасно знакомый с расположением комнат в доме.

– Пусть он ляжет на мою половину кровати, – сказал Дженкин, ибо подмастерья спали вдвоем на низенькой кровати, стоявшей в вышеупомянутом чуланчике. – Я могу спать под прилавком.

– Я тоже, – сказал Танстол, – и бедняга может спать на нашей постели всю ночь.

– По мнению Галена, – сказал аптекарь, – сон прекрасное укрепляющее и жаропонижающее средство, и низкая кровать – самое подходящее место для принятия этого лекарства.

– За неимением лучшего, – добавил мейстер Джордж. – А твои ребята молодцы, что так охотно уступают свою постель. Ну-ка, снимите с него плащ и отнесем его на кровать. Я пошлю за доктором Ирвингом, королевским хирургом, – он живет здесь неподалеку. Пусть это будет моей лептой самаритянина{63}, дорогой сосед.

– Что ж, сэр, – сказал аптекарь, – ваша воля посылать за другим врачом; я не прочь посоветоваться с доктором Ирвингом или с каким-нибудь другим искусным медиком и готов прислать из своей аптеки необходимые лекарства. Однако что бы там ни говорил доктор Ирвинг, который, насколько мне известно, получил свой диплом в Эдинбурге, или любой другой врач, будь то шотландец или англичанин, своевременный сон – лучшее жаропонижающее, успокаивающее и укрепляющее средство.

Он пробормотал еще несколько ученых слов и закончил свою речь, уведомив приятеля Рэмзи на английском языке, несравненно более вразумительном, чем его латынь, что он будет считать его лицом, обязанным расплачиваться за лекарства, уход и помощь, которые уже предоставлены или будут предоставлены в дальнейшем незнакомому пациенту.

В ответ на эти слова мейстер Джордж выразил пожелание, чтобы аптекарь прислал ему счет за уже оказанные услуги и больше ни о чем не беспокоился до тех пор, пока его не позовут. Фармацевт, составивший невысокое мнение о способности своего случайного пациента возместить все его расходы, ибо он уже успел заметить, какая одежда скрывалась под слегка распахнувшимся плащом, выказал явное нежелание расстаться с больным, как только увидел, что в нем принял участие такой именитый горожанин, и понадобилось несколько решительных и строгих слов со стороны мейстера Джорджа, который, несмотря на все свое добродушие, был способен на резкость, когда того требовали обстоятельства, чтобы эскулап из Темпл-Бара отправился к себе домой.

Когда они наконец избавились от мейстера Рэрдренча, Дженкин и Фрэнсис, движимые состраданием, попытались освободить больного от длинного серого плаща, но встретили решительное сопротивление с его стороны.

– Скорее я расстанусь с жизнью, – невнятно пробормотал он. Сопротивление шотландца, не желавшего расставаться с этим предметом одежды, слишком нежным, чтобы выдержать такое грубое обращение, привело в конце концов к тому, что плащ лопнул по всем швам с громким треском, отчего пациент снова чуть не упал в обморок.

Он сидел перед ними в убогой, заплатанной одежде, способной вызвать своим видом одновременно жалость и смех, в одежде, которая, несомненно, была причиной его нежелания расстаться с плащом, прикрывавшим, подобно показной благотворительности, так много изъянов. Шотландец окинул взором свое бедное одеяние, и ему стало так стыдно при этом зрелище, что, пробормотав сквозь зубы несколько невнятных слов о каком-то деловом свидании, на которое он может опоздать, он сделал попытку встать с кресла и покинуть лавку, что было, однако, без труда предотвращено Дженкином Винсентом и его товарищем, которые по знаку, данному мейстером Джорджем, схватили его за руки и усадили обратно в кресло. Пациент обвел глазами окружающих и затем сказал слабым голосом, со своим резким северным выговором:

– Ну как, джентльмены, назвать такое обращение с чужеземцем, приехавшим погостить в ваш город? Голову мне проломили, плащ разорвали, а теперь хотят свободы меня лишить! Как правы были те, – сказал он после минутного молчания, – кто советовал мне надевать самое плохое платье для прогулок по лондонским улицам, и если бы я мог достать одежду еще худшую, чем это жалкое тряпье («Что было бы весьма нелегким делом», – шепнул Джин Вин своему товарищу), она все же была бы слишком хороша для объятий людей, столь плохо знакомых с правилами учтивости!

– По правде говоря, – сказал Дженкин, не в силах больше молчать, хотя воспитание того времени предписывало юношам в его положении скромность и почтительность в присутствии родителей, мастеров и вообще всех старших, о чем наше молодое поколение не имеет ни малейшего понятия, – по правде говоря, немудрено, что платье этого почтенного джентльмена не выдержало столь грубого обращения.

– Помолчи, юноша, – сказал мейстер Джордж повелительным тоном. – Никогда не смейся над чужестранцами и бедняками. Ты еще не видел горя. Кто знает, в какие края забросит тебя судьба и какую одежду придется тебе еще носить, прежде чем ты сойдешь в могилу.

Винсент с виноватым видом опустил голову, однако чужестранец не очень-то был доволен таким заступничеством.

– Да, я чужестранец, сэр, – сказал он, – это верно; но мне кажется, что в вашем городе со мной обошлись слишком по-свойски. А что я беден, я думаю, нечего упрекать меня в этом, пока я ни у кого не прошу милостыни.

– Верный сын нашей дорогой родины, – шепнул мейстер Джордж Дэвиду Рэмзи, – бедность и гордость.

Но Дэвид, вынув записную книжку и серебряный карандаш, вновь погрузился в вычисления, бормоча при этом всевозможные математические формулы и числа, от простых единиц до миллионов, биллионов и триллионов; он не слышал замечаний своего друга и не отвечал на них, и тот, видя его рассеянность, снова обратился к шотландцу:

– Я полагаю, Джоки, если бы кто-нибудь дал тебе нобль{64}, ты швырнул бы его в лицо этому человеку?

– Если бы я не мог отплатить ему за это доброй услугой, сэр, – ответил шотландец. – Я всегда готов услужить, хоть я и родом из благородной семьи и, можно сказать, неплохо обеспечен.

– Ого! – воскликнул Джордж. – И какой же род может претендовать на честь иметь такого потомка?

– Его украшает старинный герб, как говорится в одной пьесе, – шепнул Винсент своему товарищу.

– Ну что же, Джоки, отвечай, – продолжал мейстер Джордж, заметив, что шотландец, по обычаю своих соотечественников, не торопится отвечать, услышав этот прямой, откровенный вопрос.

– Я такой же Джоки, сэр, как вы Джон, – сказал незнакомец, видимо обидевшись на то, что его назвали именем, которое в те времена, так же как теперь Соуни, было нарицательным для всей шотландской нации. – Меня зовут, если вам уж так хочется знать мое имя, Ричи Мониплайз, и я потомок старинного дворянского рода Касл Коллоп, хорошо известного у Западных ворот в Эдинбурге.

– А что это за Западные ворота? – продолжал допытываться мейстер Джордж.

– Если угодно вашей чести, – сказал Ричи, который к этому времени оправился от обморока и мог как следует разглядеть почтенную внешность мейстера Джорджа, что придало его манерам больше учтивости, нежели в начале их разговора, – Западные ворота – это въезд в наш город, все равно как здесь кирпичные арки Уайтхолла{65} у въезда во дворец короля, только что Западные ворота из камня сложены да всяких украшений на них побольше.

– Что за вздор ты мелешь, любезный! Ворота Уайтхолла строил великий Гольбейн, – ответил мейстер Джордж. – Боюсь, что в этой драке тебе отшибли мозги, мой дорогой друг. Пожалуй, скоро ты скажешь, что у вас в Эдинбурге протекает такая же красивая судоходная река, как Темза со всеми ее кораблями.

– Темза! – воскликнул Ричи с невыразимым презрением. – Господь с вами, ваша честь, у нас в Эдинбурге есть река Лейт и озеро Нор-Лох!

– И ручей По Берн, и Каменные Пруды, и Гусиная Лужа, врун ты этакий! – продолжал мейстер Джордж на чистейшем шотландском наречии. – Вот такие бродяги, как ты, своим враньем и хвастовством позорят всю нашу страну.

– Да простит меня Бог, сэр, – промолвил Ричи, весьма удивленный неожиданным превращением мнимого южанина в прирожденного шотландца. – Я принял вашу честь за англичанина! Но мне кажется, нет ничего плохого в том, что я встал на защиту чести своей родины в чужой стране, где все поносят ее.

– И ты воображаешь, что защищаешь честь своей родины, показывая всем, что один из ее сынов – хвастливый лгун? – воскликнул мейстер Джордж. – Ну, ну, не обижайся. Раз ты нашел земляка, значит, нашел и друга, если ты заслуживаешь этого и в особенности если ты будешь говорить мне только правду.

– А что мне за прибыль врать, – ответил достойный сын Северной Британии.

– Прекрасно! Тогда начнем, – сказал мейстер Джордж. – Я подозреваю, что ты сын старого Манго Мониплайза, мясника у Западных ворот.

– Да вы, я вижу, настоящий колдун, ваша честь, – сказал Ричи, ухмыляясь.

– Как же ты осмелился выдавать его за дворянина?

– Не знаю, сэр, – сказал Ричи, почесывая затылок. – Я много слышал о графе Уорике из здешних мест – Гай, что ли, зовут его, – говорят, он прославился здесь тем, что убил много рыжих коров, боровов и прочей живности, а уж мой-то отец, я думаю, побольше, чем все бароны Англии, убил на своем веку коров да боровов, не говоря уж о быках, телятах, овцах, баранах, ягнятах и поросятах.

– Ну и плут же ты, – сказал мейстер Джордж. – Попридержи свой язык и не дерзи. Твой отец был почтенным горожанином и старшиной гильдии, Мне очень неприятно видеть его сына в таком бедном одеянии.

– Да, неважная одежонка, сэр, – сказал Ричи Мониплайз, оглядывая свое платье, – очень неважная. Но это обычный наряд сыновей бедных горожан в нашей стране – подарок тетушки Нужды. С тех пор как король покинул Шотландию{66}, в Эдинбурге не осталось ни одного покупателя. У Кросса сено косят, а на Сенном рынке богатый урожай порея. Там, где стояла лавка отца, такая густая трава выросла – на всю скотину хватило бы, что мой отец зарезал.