Ничего важнее нет, когда приходит к человеку человек

Поля повернулась на гудок паровоза очередного, проходящего товарного состава. Удивлённо спросила мужа:

– Неужели продолжают отправлять в Германию «наше» зерно? Гляжу, эшелоны не только с солдатами направляются на запад, но вроде и хлебные? Война не мешает зерно вывозить из страны?

– В конце июня, мужики говорили, да и сам я видел, шли, – сплюнул Ваня. – И в Гжатске составы стояли, ожидая отправки. Выполняют договор с Германией по поставке зерна. Сейчас не знаю, не интересовался, некогда даже в окно взглянуть, целыми днями занимаюсь ремонтом разбитых вагонов, некогда передохнуть.

И деповские партийные политинформаторы, которые раньше надоедали своим присутствием, куда – то запропастились, некому разъяснить политику текущего момента…

Заговорив о зерне, Поля вспомнила, что муж обещал на обратном пути с работы купить хлеба про запас, поскольку его осталось совсем мало.

– Ты принёс мне то, о чём я просила? Хлеб из продажи пропал, чем девок кормить?

– В сумке посмотри; две буханки купил, больше не дали. Возьмёшь с собой в деревню…

– Хотелось бы надеяться, что…

– Хватит, Поля, не заводи «шарманку». Немцы не придут – вернешься! Сама говоришь: бережёного бог бережёт! Тебе сейчас вдвойне следует беречься – с большим животом ходишь. В деревне по – любому жизнь спокойнее, родишь без…

– У меня, Ваня, нехорошее предчувствие: уеду, больше не увижу нашего дома, – вытерла глаза грязным платком и скомкала его в руке.

– Не разводи мокроту, твою мать! – выругался Иван, с трудом сдержавшись, чтобы самому не заблажить. Сдержался, потому что увидел старшего лейтенанта, идущего на обед. Иван соседу не доверяет, ожидает от него неприятностей, сделанных исподтишка. Не потому что мужик плохой – пьющие мужики плохими не бывают, а по долгу службы в милиции. От милиционера, да ещё коммуниста, даже пьющего – жди беды, хотя здоровается, сволочь, вежливо.

– Привет, Иван! Стоишь?

– Стою. Привет, Семён! Трудное у тебя сейчас время, достаётся, наверно?

– Достаётся, не без этого, – ответил Семён на ходу, торопясь домой.

Поля одёрнула мужа: – Не трепли языком, и не ругайся, дочки слышат. А слёзы свои я давно выплакала. Лучше ответь, почему в России не дают людям жить, а? Ну, почему? Чем мы бога прогневали?

Родилась в год, когда Россия только – только стала отходить от разгрома на Дальнем Востоке. Мать рассказывала, что домашние долго не могли забыть деда, погибшего на войне. Его фотография в военной форме хорунжего долго висела в рамке на стене. Сняли, когда бабушка умерла.

Закончила второй класс церковно – приходской школы – началась австро – венгерская война. Или германская? Теперь её вроде называют Первой мировой? Ну, да ладно, не важно, как ее звали! Главное другое, деревенские бездельники, которых раньше «миром» поддерживали, вернулись с фронта обвешанные оружием – революция. Ура, ура, свобода! Что первым делом сотворили? Отобрали у своих же сельчан скот и лошадей. Вместе с лошадьми утащили сеялки и веялки, бороны и плуги.

Отбирать – не работать, ум не нужен!

Отобрали у кого? Естественно, у «кулаков», работавших с пяти утра, ложившихся в одиннадцать вечера, с темнотой. В семьях «кулаков» трудились все, особенно летом, иначе жить не могли.

Детей брали с собой. Положишь ребенка под куст, в тенечек, дашь ему домашнего пива и спит малыш, посапывая, никому не мешая. Изредка мать подойдёт покормить и пеленки поменять.

– Меня в поле брали… Я этого не застал. Из детства запомнилось только как военные со звездой на островерхом шлеме зерно из подпола выгребали. Батька жутко матерился и за ружьё хватался. Я одного красноармейца за ляжку укусил, получил сапогом по заду. Как семью раскулачивали, тоже не довелось увидеть – уехал учиться на ветеринара в Петроград.

– Мамка рассказывала: она с дочками долго бежала за подводой. Ревмя ревели, хватались за ноги батьки, за шинель солдат, умоляя не забирать его, больного. Красноармейцы отталкивали, били прикладами…, даже женщин, – «куммунисты», «иху мать»! Мамке несколько раз досталось, – помолчал немного и вновь длинно выругался:

– «Кум – му – ни – сты!». Доходили слухи, что батьку в Сибирь сослали, но точно никто не знает. Пропал с концами. Где, в каком месте на могиле свечку зажечь? Скорее всего и нет её. Бросили в какую – нибудь канаву, безбожники – любят канавы людьми, как мусором, заполнять.

Воспоминания продолжила Пелагея, желая выговориться, пока Иван рот ей не закрыл матом.

– Работали, работали… У парней и девок к двадцати годам руки грубели, покрываясь мозолями.

Со стенаниями и людскими проклятьями покатилась по стране повторная экспроприация: грабь награбленое! Раскулачивали уже не именем революции, а именем советской власти. Советская власть жадными «грабками» выгребла всё ценное. Даже самотканые половики с пола смотала.

Чужое брать не страшно, имея на руках узаконенное оружие.

Люди завалящиеся, лодыри, лентяи по жизни, пена людская, «вознесшись наверх», заделалась начальниками, не хухры – мухры. Новых начальников на сивой кобыле не объедешь. Чуть что не по ним, обзывают контрой, хватаются за револьвер… К месту пришлось:

– Кому война, а кому мать родна! Голые и нищие в одночасье разбогатели, чужое добро «кулаков» к себе во двор тащили, тащили.

Раздражение захлестнуло Полю, не может остановиться: – После военных операций над собственными крестьянами, устроили войну с Польшей, потащили коммунизм к ним. Вошла Красная Армия в Польшу. Краснополяков не нашли, водку жрать не с кем. Подвернулись под горячую руку белополяки.

Мимо Вязьмы эшелонами белополяков повезли в теплушках под усиленной охраной. Куда? В плен? На расстрел? Разговоры шли, что отвезли в Тверь, потом расстреляли.

В коллективизацию отобрали последнюю спрятанную от раскулачивания корову. Партийные функционеры согнали животных в концентрационный амбар, назвав его коровником, но не удосужились заготовкой корма, озаботиться вёдрами для дойки, молочными ёмкостями, другой тарой.

Начальники не попросили озлобленных наглым воровством рогатого скота людей, записанных, но не ставших «колхозниками», выйти на работу, чтобы ухаживать за коровами.

Добровольцев не нашлось: кому нравится кормить и доить чужую скотину, ведь семьи кулаков воспитаны на принципе – не трогать чужое, считая это воровством. Сыграло роль и убеждение не помогать врагу. А коммунисты и есть враги, насильно отобравшие у крестьян нажитое тяжёлым трудом.

«Колхозная» буренка сутками стояла не кормленная и не доеная. Начался падёж…

Зорька вырвалась из колхозного плена, примчалась домой, встала возле запертой калитки. От голода еле на ногах стоит, а вымя – то полное. Молоко вымя рвет, больно ей, крупные слезы катятся из глаз.

Подошли с мамкой к Зорьке, не сдержались, тоже заплакали. Обняли родимую кормилицу за шею, мама с одной стороны, я с другой, и ревём. Как сердце не разорвалось?

Зорька до последнего держалась, но не выдержала испытание коллективизацией – начальной стадии построения коммунизма – сдохла. Опустел амбар.

Туши коров разрубили на куски и выбросили в лес. Волки развелись: жратвы вдоволь.

Не дав народу передышки, рванулись искать белочеловеков в других странах. Повоевали в Испании – нет белоиспанцев. Не найдя искомое в Испании устроили Халхингольскую войну. Белояпонцев не нашли, и в ярости много японцев положили за светлое будущее Монголии. Наконец улыбнулось счастье – в Финляндии появились белофинны. Ура!

В борьбе с белофиннами положили полмиллиона красногвардейских мальчишек.

Сколько можно? Зачем воевать? Не живется властям спокойно, чего не хватает? Получается, человек приходит на Землю не трудиться, а разрушать? Несколько лет строит, десяток – разрушает.

И в войну, и в промежутках между войнами трясешься от Дзержинских, Менжинских, Ежовых…, Берий, Сталина. Один другого паскуднее – и всё нерусские. Всю жизнь боишься Железных Феликсов, Ежовых рукавиц, Мёртвых глаз, Вождей всех народов; голода, войны, руководителей верхних и нижних, дальних и ближних, доносов.

Вот, ты, Ваня, в курсе жизни соседей, могут они стучать на нас в НКВД? Вполне могут, особенно старушки, сами того не зная. Тайком ходят в церковь исповедоваться батюшке…

… – а батюшка «куммунист» и сотрудник НКВД, известно всем, – помог Иван закончить фразу.

– Дуся – учительница. Детей в классе расспрашивает, – продолжила Поля.

– Передаёт мужу сведения о жизни родителей учеников. Муж работает в милиции, милиция сотрудничает с НКВД…

Баба Фекла выглядит дура дурой, а на самом деле вполне может служить осведомителем.

Муж Тони Завидовой служит в НКВД, страшный человек – боюсь с ним здороваться. Из – за него с Тоней не разговариваю, чтобы не ляпнуть лишнего.

Ни с кем из соседей, как бывало в деревне, на откровенные темы не разговариваю. Живу как во вражеском окружении.

Теперь вот – благодаря товарищу Сталину и геноссе Гитлеру – война.

Ваня, ты газеты читаешь. Не знаешь, что означает «геноссе»?

Надо отдать должное Ване, человеку начитанному, без запинки ответил:

– В переводе с немецкого «геноссе» означает товарищ.

– Это что же получается? Если бы я жила в Германии, то говорила бы: «Товарищ Гитлер и геноссе Сталин»? Услышав подобное богохульство, Иван испугался и побледнел. Ответил возмущённо:

– Тихо ты! Прекрати на эту тему разговаривать, не то заменят нам вождей на товарища – станем заиками.

Но Поля не успокаивается.

– Закончится эта, придумают следующую войну, например, с Америкой. Потом с Китаем… А если тронется Китая, всё кидай и удирай!

Потом… Надоело! Кто больше людей губит, тот более Великий правитель.

Из – за них наша жизнь похожа на хождение по небольшому снегу, под которым чистый лед. Начнёшь бежать, как не берегись, поскользнешься и разобьёшься. Самое отвратительное – упадёшь навзничь. Стукнешься спиной, и, само собой, затылком – позвоночник разобьёшь или получишь сотрясение мозга. Или то и другое одновременно.

Поля остановилась передохнуть, Иван усмехнулся и поинтересовался:

– Наговорилась, легче стало? Давай, закругляйся. Языком молотить, не серпом жать. Все, о чём ты говоришь, знаю не хуже тебя. Иное меня заботит. Всё думаю, куда тебя отправить. Не хочешь в Велеево? Тепловых много, все родственники. Примут с милой душой…

– Ваня, Вязьма всего в каких – то двухсот сорока километрах от Москвы. Неужели Москве хватит совести Вязьму отдать? Не хочется уезжать….

– Немцы быстро идут! Их самолёты свободно над Вязьмой летают и днём, и ночью. Никто огнём их не встречает – куда – то подевались сталинские соколы. Слышишь, звук самолёта? – немец над нами летит.

– Как ты узнал?

– Прислушайся! Наши самолёты гудят с натугой, надрываясь. А этот, как собака повизгивает.

– И правда, как щенок плачет, – согласилась Поля и глазами показала Ивану:

– Смотри, Дуся в нашу сторону направляется. Спрошу у неё. Если она поедет, я тоже соглашусь.

– Дуся, ты собираешься уезжать?

– Да куда, я Поля, поеду? Сама подумай, на кого сад оставлю. Разграбят, поломают деревья. Мы в него столько сил вложили. А ты, никак, думаешь уезжать? Оставайся, веселее в соседской компании будет! Тоня и Фекла остаются!

– Я подумаю.

– Думай, думай!

– Дусь, твой милиционер, его в армию не взяли? – не сдержалась, хотя и давала себе слово на подобную тему не разговаривать, проявила бабье любопытство Поля.

– Нет, болезнь у него, – ответила Дуся, блудливо отведя глазки в сторону.

– Ну да, ну да, болезнь! То – то я его частенько пьяным вижу… Не боишься оставаться с ним в городе?

– Э, Поля, все под богом ходим! – сослалась на бога коммунист Дуся, сделав вид, что слово «пьяным» не слышала.

– Что на роду суждено… Убьют, так убьют!

– Он же коммунист! И ты тоже… Увидев гневный взгляд Дуси, Поля осеклась.

«Дёрнуло же меня за язык», – испугалась – накличет Дуся беду. Не один раз грозилась донести на Ивана за его антисоветские пьяные высказывания.

Дуся резко повернулась и с гордо выпрямленной спиной продолжила путь в сторону станции.

– Что, струсила? – посмотрев на бледное лицо Поли, с ухмылкой поинтересовался Иван. – При таком бардаке, как сейчас, ей вскоре будет не до нас, самой бы остаться живу. И переключился на другую тему.

Немцев не видать на горизонте, а руководство города уже ходит как пыльным мешком пришибленное. Никто ничего не делает для полноценной обороны. Куда – то подевалась та, которая от «Москвы до Британских морей» всех сильней. Ни одного военного в городе не увидишь. Сбежали, что ли? В Гармонове пустые казармы стоят, радио молчит, нужных…

Немного помялся, вздохнув, пожаловался: после работы боюсь без топора ходить. Городская шпана, почувствовав безвластие, распоясалась, пристают.

Шумно высморкавшись, оглянулся, не увидел посторонних и, понизив голос до шёпота, чуть слышно произнес:

– Среди деповских ходят разговоры, что немцы Минск и Оршу прошли играючи. Пленных взяли – миллионы…

Под Смоленском разгромили «куммунистов».

От Смоленска до Вязьмы больших городов нет, Красной Армии не за что зацепиться кроме Рославля и Ярцево. Слышал, вроде там заслоны ставят, но городки небольшие, не преграда. Обойдут их, и покатится к нам лавина, задавит…

Наступая, в первую очередь бомбят железнодорожные узлы. На станции скопилось огромное количество эшелонов. Точно станут бомбить. Заодно достанется станции и депо. И вблизи станции разнесут всё в пух и прах, и спасибо не скажут. Наш дом от железной дороги отделяют ледник да колючая проволока – не защита. Дом сохранится, если Вязьму отдадут без боя.

Пелагея сделала ещё одну попытку надавить на Ивана и уговорить оставить её с детьми в городе, потому привела довод, посчитав его убедительным.

– Дуся не боится оставаться в городе, да еще с мужем – милиционером. Заложит кто, немцы их не пощадят. Они все равно рискуют, на что – то надеются! Я тоже остаюсь!

Для усиления эффекта сказанному добавила аргумент:

– Начальник депо тебя уважает. Сходи к нему, попроси посодействовать, зря, что ли ты бесплатно ему мебель делал? Бронь к тому же… Будем горе мыкать вместе.

Иван, лучше, чем Поля, зная жизнь, резонно заметил. – Отобьет, не отобьет… Время пришло спасаться каждому поодиночке, нужен я ему… В России человек собственной судьбой давно не распоряжается, а в военное время тем более. Закинут меня за «Макара, куда тот гусей забывал гонять», не обращая на бронь. Гребут мужиков подчистую.

– Ладно, Ваня, поговорили, – подумала, обмозговала и окончательно решила:

– Никуда не поеду, не оставлю тебя одного. Один, без меня, пропадешь! Найдёшь бабу, загуляешь… Вот, если тебя заберут на фронт, то отправлюсь в деревню! Договорились?

Иван не ответил, ушёл в дом. Открыл миску с горячей картошкой, нарезал большими кусками варёное сало и принялся за обед. Женскую часть семьи не пригласил за стол – обиделся, что жена пошла против его желания.

Участились налеты немецкой авиации на железнодорожный узел. Достаётся скопившимся на станции составам, страдает депо. В тупик поближе к леднику заталкивают горящие вагоны. Потушив пламя водой из мощных брандспойтов, остовы вагонов отправляют в депо на восстановление. Ивану добавилось работы и он перестал приходить на обед.

В один из дней при новом налёте прямым попаданием разнесло на кирпичики двухэтажные дома в начале Вокзальной улицы, что рядом с баней. Баня не пострадала.

Несколько неразорвавшихся бомб утонуло в мокрой низине недалеко от дома Фёклы.

Если бы бомбы взорвались, досталось бы дому Фёклы и вряд ли сама Фёкла и её сын остались живыми.

Подошла очередь сына Фёклы отправляться на войну.

Ох, и кричит Фёкла, провожая сына. Вся Вокзальная улица слышит её надрывный крик: – Зачем же я тебя родила? Сыночек мой родненький, мой единственный, на кого ты меня бросаешь, оставляешь одну. Пропаду я без тебя. Олежек, Олежек – у – у–у, сыночек!

От горя ноги отказали. Села на землю, подвывая и повторяя имя сына. Потом замолкла. Схватившись за голову, стала раскачиваться. Тоня часа два стояла над ней, ожидая, пока успокоится. Дождавшись, увела в дом, уложила в постель.

Старшие дочери Поли, услышав крики Фёклы, подбежали к изгороди. Посмотрев на страшную, разлохмаченную бабу, испугались и ударились в рёв. Поля отвела их в свою комнату, с трудом успокоила, дав по конфете.

При бомбежке железнодорожного моста досталось Вяземскому болоту. Разорвавшиеся бомбы понаделали воронок, а неразорвавшиеся – дырок, тут же наполнившихся водой.

От близких разрывов тяжелых бомб дом – пятистенок Ивана заплясал, стал азартно подпрыгивать, словно игрушечный – решил побыть в качестве мяча. Повылетали стёкла окон. Разбилась посуда, свалившись с деревянных самодельных полок. Грохот на улице, грохот в доме, рев детей, вот – вот начнется истерика у самой Поли.

Когда Иван предлагал ей уехать, она не подумала своей дурной головой, что одно дело говорить о войне вдали от неё, и другое дело – слышать войну, пришедшую в дом. От пережитого страха забеспокоился ребёнок в утробе. Стало подташнивать. Тяжело села на лавку, тупо смотря в окно. Что делать?

Стукнула входная дверь. Прибежал, что для него не свойственно, испуганный, запыхавшийся Иван. Ворвался в спальню. Увидев Полю, задал глупый вопрос: – Живы? А мне сообщили – в наш дом попало.

Чуть успокоился и объяснил испуг ситуацией в городе.

– На станции творится что – то невообразимое. На путях валяются искореженные вагоны, в депо крыша обвалилась, идут раскопки, ищут убитых и раненых. Пока добирался, думал, ноги поломаю. Кирпичи двухэтажных домов раскиданы на пятьдесят метров от взрыва.

– Твою мать, дождались «До Британских морей» – трепачи. Заскочил ненадолго, отпросился у начальника. Быстрей собирайся! Бери детей, отведу на вокзал. Рабочий поезд на Пещёрск отправляется через час…