Свобода, овеянная ветром

Как я учился читать, писать и считать

В первом классе мы, естественно, учились читать, писать и считать. Как нас учили этому искусству, сейчас не упомнишь. Но одно можно сказать с уверенностью – многие полюбили чтение и записались в несколько библиотек, научились грамотно писать и овладели устным счетом.

Про меня родители рассказывали, что чтение по слогам давалось нелегко, возможно, из-за большого воображения или невнимательности.

Как-то раз нам задали прочитать упражнение по слогам. В букваре значилось: «Мама мыла раму с мылом», а рядом рисунок, на котором женщина моет раму. Я читал по слогам: «Ма-ма мо-ет ра-му».

– Что получается?

– Мама моет окошко!

– Нет, неправильно. Давай снова читай.

– …Ма-ма мо-ет ра-му.

– Что получилось?

– …окошко.

И так несколько раз подряд, пока мое воображение не потерпело поражение, и я не убедился в своей ошибке.

Нелегко давалось чистописание. Мы сначала писали карандашом, а потом отличившимся «писунам» позволяли писать чернилами. Для этого у нас в пенале лежала ручка со стальными перьями. Прямо, как у солдата в ранце должен был находиться фельдмаршальский жезл.

Писать чернилами оказалось довольно сложно. Хотя у каждого были подробные прописи, где даны образцы каллиграфического написания букв и слов, но не всегда получалось. Мы старались написать что-то похожее, но удавалось это редко.

Стараться-то старались, однако трудно было достигнуть хорошего результата. Но мы не особенно огорчались этому. Как будто знали, что спустя несколько лет у каждого сформируется совершенно индивидуальный почерк. Потом, уже на склоне лет, я понял, что разнообразие почерков – это по-научному, результат самоорганизации сложной системы из мышц, нервов, органов чувств и много чего еще. Недаром по почерку можно судить о свойствах личности.

У меня почерк долго не дотягивал до образцов каллиграфии. Почти до десятого класса я чувствовал этот изъян, но ничего не получалось путного при всем моем старании.

Как ни странно, но более-менее приличный почерк стал получаться после долгого писания плакатов в клубе во время службы в армии.

Устному счету нас учили, как и сейчас, на палочках. Но пальцы на руке всегда служили их заменой. Самое интересное, что мой дружок Славка почти до пятого класса поглядывал на свои пальцы, и как-то хитро их загибал, когда проводил устные подсчеты.

Наш навык использовать пальцы на руке при перечислении предметов во время беседы выдает приемы использования их для устного счета. Мы загибаем пальцы, когда перечисляем какие-то положения в своем сообщении. А европейцы и многие американцы, наоборот, разгибают пальцы в этом случае. Закрепляется это на всю жизнь!

Трудно давалась нам таблица умножения, но постоянные «тренировки» сделали свое дело. Скоро я стал считать устно более-менее прилично.

Самый пик умения считать быстро в уме пришелся на практические занятия по качественному и количественному анализу в университете. Правда, лабораторные работы по физике и химии тоже этому способствовали.

И теперь можно сказать, что нас многому научили без тех нервов и многообразия учебников и пособий, которые появились в последнее время.

Читать научили настолько хорошо, что мы пытались читать даже на уроках сквозь щель в парте. Читали и тайком под одеялом. Такая тяга к книгам получилась, скорее потому, что не было телевидения, интернета и других соблазнов.

Писать нас учили все десять лет школы, но многие научились умению излагать свои мысли письменно уже позднее. Так, я стал получать при этом удовольствие, когда надумал писать дневники. Наверное, надо было бы обращать наше внимание на хорошие образцы письменной речи наших сверстников. И, пожалуй, не помешало бы научить нас хорошо и правильно говорить. Хотя эти умения и сейчас остаются в стороне от учебного процесса.

Пожалуй, не помешало бы нам уметь устно считать простейшие бытовые задачи. Так, определение цены товара при покупке в магазине, вычисление процентов от какого-то количества для многих осталось почти недоступным. Это же видно на примере использования понятия «порядок».

Так, выражение «на порядок выше или ниже» для многих обозначает что-то неопределенное, большее или меньшее примерно вдвое, а не в десяток раз, по сравнению с исходным количеством.

Можно сказать, что нас примерно на порядок лучше учили, и школа не была таким уж страшным пугалом, каким оказываются нынешнее ГБОУ СОШи. От одного этого названия дрожь берет.

Проступок и поступок

В начальной школе мы, мальчишки, часто шалили. Чаще, чтобы как-то привлечь внимание девчонок. Иногда это удавалось, и девочка замечала старания, а ведь это и было целью проказника. К сожалению, за шалости нас иногда наказывали, но обычно занудно журили.

В четвертом классе мы считали себя уже почти взрослыми, особенно по отношению к младшим ученикам. Нам же – старшим – предстояло сдавать четыре экзамена – выпускные из начальной школы. Хотя мы и побаивались этих первых в жизни испытаний, но они же вызывали у нас какое-то чувство превосходства по отношению к младшим.

Все-таки, если и шалили мы иногда, то чаще по мелочам – на переменке бросались тряпкой в кого-нибудь, рисовали мелом на доске, азартно играли в салочки или попросту резвились и громко кричали.

Но однажды мы, парнишки, совершили какой-то тяжкий проступок, за который могла последовать суровая кара. Понятно, что тот проступок только учителям казался серьезным, но то, что мы о нем ничего не помним, говорит о его сущей ничтожности. Полагаю, кто-нибудь написал на доске не очень приличное слово или что-нибудь еще в этом роде.

Для начала карательной операции надлежало выявить зачинщика. Роль следователя поручили Ивану Константиновичу – учителю из соседнего класса и преподавателю физкультуры. Он, возможно, знал, что надо делать в этом случае, чтобы быстро добиться результатов. Для этого он привел нас в нижний холл, так, возможно, называлось это место прежде.

Мы стояли кучкой в ожидании предстоящих кар и думали, что всё наказание обернется очередной взбучкой, после которой нас отпустят. Уроки уже закончились, и всем хотелось идти по домам.

Но Иван Константинович построил нас в несколько рядов на расстоянии вытянутых рук друг от друга. А затем велел поднять руки на высоту плеч и… так их держать.

Мы хихикали, удивляясь легкости наказания, оно казалось простым и даже примитивным. Учитель на нас прикрикнул, мы посерьезнели, и встали, как требовал «начальник». Уже через пятнадцать-двадцать минут до нас дошло, что так держать руки очень трудно.

Совсем скоро мы поняли, что это же пытка, которую мы не выдержим и выдадим, кто же был заводилой в нашей проказе. Слава богу, не нашлось слабаков, а все мысленно уперлись, и молча стояли. Иногда мы перекидывались словами, но Иван Константинович ходил по рядам и покрикивал на нарушителей.

Время тянулось невыносимо медленно. Спасения никакого не предвиделось, подбирался голод, уроки-то уже давно закончились.

Тут я вспомнил, что вчера с другом Славкой мы ходили на занятия морского кружка. Я тогда предусмотрительно сунул в карман кусок хлеба, и на обратном пути мы лакомились им, медленно посасывая хлеб во рту.

Решил проверить, не осталось ли чего-нибудь от вчерашнего «перекуса». Тайком засунул руку в карман, пока «надзиратель» повернулся ко мне спиной. Но в кармане оказались только крошки хлеба. Быстро бросил в рот то, что удалось собрать по углам кармана.

Стало чуть веселее жить, хлебные крошки медленно пропитывались слюной, и казались очень вкусными. Даже руки стало, вроде бы, полегче держать, хотя они уже казались свинцовыми. Стал потихоньку пожевывать крошки, чтобы потом их проглотить. Это следовало делать осторожно, чтобы «начальник» не заметил.

Вдруг я почувствовал, что вместе с крошками я забросил в рот что-то твердое и, похоже, совершенно несъедобное. Долго «сортировал» во рту получившуюся смесь, и решил выплюнуть это «что-то», но тайком от преподавателя.

Осторожно переправил несъедобное в уголок рта и вытолкнул его наружу. Но как у «собаки Павлова» слюна пошла довольно обильно, и это «что-то» тихонько потекло по подбородку.

Иван Константиныч, проходя мимо, глянул на меня, и я понял, что он чего-то испугался. Ударил меня по рукам и крикнул: «Свободен!» Я рванулся к портфелю, пробурчал что-то нелепое, вроде «до свидания», и выбежал в коридор.

Там увидел свое отражение в зеркале, и понял, что меня спасло. По подбородку тянулась темно-красная дорожка. Это был след от не разжеванного кусочка кирпича – «снаряда» для рогатки. Но выглядел ручеек, как сгусток крови!

Тут вдруг выбежали и мои друзья по несчастью. Строгий преподаватель отпустил ребят, неожиданно для них, после небольшой нотации.

Все-таки иногда детские шалости с рогаткой могут принести неожиданную пользу. Мне хотелось обрадовать друзей известием, что это я их освободил, пожевав кирпич во рту.

Они оценили мой способ устрашения учителя, но не сочли его достаточным для того, чтобы добиться свободы. Друзья считали, что они победили своей стойкостью.

Скоро все забылось, и теперь уже никто не помнит, что же такого крамольного мы тогда совершили.

Житье-бытье

Долго, целых шесть лет, мои воспоминания о детстве, о нашем жилье были связаны с маленькой комнаткой в передней квартире дома. Сразу после войны мы перебрались в комнаты с окнами во двор – то есть в другую часть дома. Связано это событие, возможно, с тем, что семья увеличилась – подросла моя сестра Ира и начала ходить, говорить и шалить.

Комнатка же, где мы жили до переезда, стала маловата. Бабушка Саша, как глава семьи, предложила перебраться в комнаты большего размера, и мы очутились в совсем других условиях. В нашем распоряжении оказалось две комнаты и большая кухня.

Вид из окон был хорош, хотя и на дворы, но с одной стороны дома виднелись две красивых церкви Варлаама Хутынского и Ильи Пророка. А в других окнах красовался Софийский собор и его колокольня.

В одной из комнат имелся выход на не очень большой, но удобный балкон. Чтобы порадовать маленькую Ирочку, отец на стеклах окна, выходящего на балкон, нарисовал алмазным стеклорезом елку с шарами и шпилем на верхушке.

Перед Новым годом, когда ударяли морозы, наши окна украшались ледяными узорами. Тут неожиданно и проступал тот рисунок. Это было потрясающе красиво, и казалось волшебством. Особенно радовалась этому чуду Ира. Я уже понимал причину появления рисунка, и оценил выдумку отца.

Квартира наша казалась мне такой большой, что я стал кататься по комнатам на трехколесном велосипеде. В каждой комнате стояло по печке, а на кухне царила осанистая русская печь.

В морозы печи приходилось топить утром и вечером. Но все-таки в сильные холода в угловой комнате на одной из стен намерзал довольно большой участок, где на обоях выступал иней. В такую стужу даже дома приходилось ходить в валенках.

Но сильные морозы бывали недолгими, и через неделю-другую прекращались. Поэтому чаще протопленные печи согревали. Ну, а если все-таки тепла не хватало, то можно погреться, прижавшись к теплому боку печки, что очень приятно. Прижмешься к ней спиной и, сидя на стуле, читаешь в свое удовольствие.

В один из таких холодных дней, но в самом раннем детстве, я решил согреть своего целлулоидного пупса. Приставил его ножки к горячей дверце печки, отчего тот сразу вспыхнул ярко и запылал большим пламенем. Я от испуга закричал. Мама успела справиться с огнем, швырнув моего любимца в печку. Были слезы и обида, но как-то быстро закончившиеся.

Помню свою детскую причуду. Когда днем меня клонило в сон, то почему-то я не ложился на диван, а укладывался прямо под обеденным столом, где обычно играл. Но почему-то всегда подстилал газету. Зачем я так поступал, родители от меня не получили ответа, но говорят, это выглядело смешно.

Во время войны, бывали редкие налеты фашистских самолетов, но город они не бомбили. А метили в мосты и железную дорогу. Естественно, все прятались при этих налетах в вырытых траншеях. Взрывы зенитных снарядов и прожекторы притягивали своей красотой, но мы, дети, не знали об их страшном смысле.

Мы часто ходили в город. Кстати, выражение «сходить в город» обозначало посещение центра города, его магазинов, кинотеатров, музея и каких-либо нужных человеку учреждений, например, аптеки.

Однажды в городе был выставлен сбитый немецкий самолет. Я вообще впервые увидел самолет, поэтому не помню ничего, кроме удивления.

Как-то раз зимой мы были в центре города, и шли через Каменный мост. Уже давно его прежние торговые ряды были заняты магазинами и магазинчиками, фотографией, военкоматом, поликлиникой и обкомом партии.

Около военкомата стояла лошадь, почти рысак, запряженный в легкие красивые санки. На лошади, видимо, разъезжал сам военком города, поэтому она была покрыта полостью из войлока, украшенной большой красной звездой. Тогда стоял довольно сильный мороз, и укрытие слегка заиндевело.

Я такое приспособление видел впервые. Поэтому остановился и спросил отца: «А зачем на лошади одеяло?» Он ответил, что это не одеяло, а попона, чтобы рысак не замерз.

Мы пришли домой, и первое, что я сообщил маме – мы видели лошадь, а на ней была напопа!

Вообще, в то военное и послевоенное время встречалось много лошадей, которые в городе использовались, что называется, «и в хвост и в гриву».

Большую часть товаров по маленьким магазинам развозили только на лошадях. А вместо казенных автомобилей некоторых начальников средней руки также доставляли на лошадках, запряженных летом в пролетку, а зимой в санки. Скорая помощь тоже передвигалась на пролетках, и поэтому выражение «карета скорой помощи» полностью соответствовало своему названию.

Каждое утро много повозок въезжало в город, а после полудня начиналось их движение обратно. Мы – мальчишки нередко просились проехаться на санях или телеге, особенно, когда шли из школы. Иногда возница вез колоб, или прессованный жмых, – очень желанный для нас продукт. Если он оказывался, на наше счастье, из семечек подсолнуха, то мы знали – это настоящее лакомство. Тут мы почти слезно просили подвезти нас с надеждой, что выпросим кусочек вкусного, но все-таки комбикорма.

Родители, да и я сам, отметили момент, когда закончилось мое детство. Как-то зимним вечером в холода я решил согреть свои игрушки и уложил их к себе в кровать. Утром же переложил их в коробку, в которой они хранились, задвинув ее под кровать, и затем с ними уже играла только сестра Ира, а я перестал. Но начал читать книги.

Когда сугробы были большими

Часто о моих сверстниках говорят, что мы все время сетуем, что и кипяток прежде был горячее и сахар слаще. Пусть, что угодно говорят, но точно, прежде зимы бывали более суровыми и продолжительными.

Первые морозы обычно начинались в конце ноября. Примерно целую неделю удавалось покататься на коньках по уже окрепшему и надежному льду реки. А затем начинались снегопады, после которых мы уже ждали открытия катков, чтобы там покататься на коньках. Сразу по первому снегу вставали на лыжи. Чуть позднее начинали кататься с ледяных гор на самодельных «экипажах» с тремя коньками, называемых нами драндулетами.

Что-то подобное теперь используют спортсмены, но называют его тобогганом, а то и бобслеем. Скорости на нем развивали потрясающие, а «трассами» нам служили обледеневшие тропы по берегам реки.

До наступления зимних каникул мы с нетерпением ждали оттепели, чтобы построить снежную горку и крепость. За декабрь обычно наваливало столько снега, что горка получалась высокой и «работала» она до середины марта.

В соседнем дворе находился питомник служебных милицейских собак. Зачем-то служителями перед ним расчищалась площадка, а снег они сгребали в громадный сугроб. Он был так высок, что мы в нем вырубали или выкапывали пещеры, похожие на иглу, в наш полный рост.

Такие громадные сугробы к февралю вырастали во многих дворах. Поэтому игра в «Царя горы» становилась главным развлечением нашего времяпрепровождения.

Еще одна забава появлялась после обильных снегопадов, Мы находили большие сугробы и прыгали в них с заборов и сараев, но при этом старались так кувыркнуться, чтобы в воздухе сделать кульбит, и почти встать на ноги.

Естественно, вываливались в снегу настолько, что приходилось долго отряхиваться, чтобы без особых родительских укоров явиться домой.

Это было замечательное время, когда нас переполняло счастье оттого, что много снега. А настоящим наказанием был приказ родителей – не пойдешь гулять!

Гостья из глубинки

Наша жизнь протекала размеренно, без особых потрясений, но не скучно. Заметным событием становился приезд гостей из далеких мест. Сейчас уже трудно восстановить степень их родства или историю знакомства. Однако еще помнятся некоторые удивительные события того времени.

Так, однажды, в середине декабря, из Вытегры приехала Любовь Николаевна. Целью приезда она назвала необходимость «отоварить» что-то для детского дома, где она работала. Время тогда считалось неспокойным, что вносило некоторое своеобразие в поведение людей.

Впрочем, трудно сказать, было ли оно – время когда-нибудь спокойным. Но в этот раз Любовь Николаевна везла крупную сумму казенных денег, и решила обезопасить себя. Чтобы деньги не сперли по дороге или, попросту, не ограбили ее, Любовь Николаевна засунула их в валенки!

Дорога из Вытегры неблизкая, поэтому наша гостья почти двое суток добиралась до Вологды, что называется, на перекладных.

Как только она вошла, то сразу стала переодеваться, и вначале достала свои «валютные резервы» – сняла валенки. Скинула их и обреченно охнула – большая часть денег оказалось истертой, и стало понятно, что теперь никто и нигде их не примет.

Хорошо, что в небольших городах многие жители знали друг друга, а некоторые из них считались еще и родней. Мой отец узнал у кого-то из знакомых, что делать с такими деньгами, и помог их обменять в банке.

По поводу восстановления кредитоспособности Любовь Николаевна предложила устроить небольшой праздник. При всегдашнем дефиците на столе общими усилиями была выставлена вкусная еда, вино, а родители даже добыли фрукты – предновогодние мандарины.

Почти к каждому новогоднему празднику мандарины появлялись в продаже. Запахи елки и мандаринов сохранились в памяти, как ароматы праздника.

Ну, и еще к ним примешивался запах елочных свечей. Было такое огнеопасное украшение елки – свечи в небольших подсвечниках с прищепками. Их зажигали только в присутствии взрослых. При зажженных свечах запах елки усиливался, поэтому и запомнился.

Хотя до Нового года было еще две недели, но предпраздничный настрой незримо витал над столом, и как бы добавлял радости к восстановлению финансового состояния гостьи. Все понимали, что если бы не удалось обменять истертые деньги, то Любовь Николаевна могла оказаться в трудном положении. И тогда было бы не до праздника.

Мы, дети, уже готовили какие-то стишки, чтобы читать их у елки. После нашего пробного выступления, мы получили свои заработанные мандарины.

Естественно, тут же их очистили и стали есть. Нам предложили угостить гостью, тем более, что ей уже предлагали их попробовать, но она почему-то отказывалась.

Мы, само собой, поделились мандариновыми дольками с нашей гостьей. Она откусила кусочек, и… что произошло дальше, просто трудно передать словами.

Любовь Николаевна вскрикнула, вскочила и бросилась к умывальнику. Она, плача и постанывая, полоскала рот и что-то пыталась говорить, точнее, невнятно и умоляюще кричать при этом.

Ей стало, действительно, так плохо, что она, наконец, и произнесла возмущенно, спрашивая, что за гадость мы ей дали. Любовь Николаевна даже пыталась помыть язык мылом, а потом еще и вытереть полотенцем. Короче, весь праздник оказался испорчен этими несколькими дольками мандарина.

Гостью даже трясло от пережитого. Но постепенно все прошло, и мы вернулись за стол, но уже без мандаринов в вазе. Мы даже не стали поджигать брызги из кожуры мандаринов в пламени свечи.

Этот «фокус» состоял в том, что, сжимая кожуру близ пламени свечи, мы направляли небольшие брызги сока в огонь. Они довольно красиво вспыхивали, а в воздухе распространялся очень приятный аромат.

Праздник прошел без веселых воспоминаний и шуток.

А через несколько дней Любовь Николаевна на какой-то базе приобрела, наконец, товары для воспитанников своего далекого детдома. Среди покупок виднелась какая-то одежда и обувь, посуда и, самое главное, обнаружились несколько связок книг. Их оказалось примерно около двухсот, но новеньких, пахучих и… прекрасных, потому что мной не читанных. Какое счастье мне привалило!

Длилось это счастье примерно неделю. Любовь Николаевна ждала какую-то неведомую для меня «оказию».

А я тем временем проглатывал книги одну за другой. Но вот «оказия» случилась – нашлась машина, на которой купленные товары повезли в далекую, и теперь, по моему представлению, счастливую Вытегру. Ведь туда увезли очень интересные книги.

Любовь Николаевна потом приезжала еще раз или два. К тому времени уже появился безналичный расчет, и машины, видимо, стали более регулярно передвигаться по областным дорогам. Поэтому такого долгого счастья с книгами уже не случалось.

В памяти все-таки осталось, прежде всего, удивление оттого, что кому-то мандарины кажутся отравой. А об аллергии на них мы, тем более, еще не знали ничего.

И еще запомнилось то краткое счастье, когда у тебя в распоряжении куча книг, но, правда, время на чтение ограничено.

Банный кодекс

Во времена нашего детства еженедельное посещение бани являлось обязательным событием почти первостепенной важности. И было оно не обузой, а удовольствием, но труднодоступным. Можно даже сказать, что вологжане любили ходить в баню. Но эта любовь оказывалась сложным чувством – без взаимности, как любовь жителя провинции к ближайшему райцентру, или к единственному универмагу в небольшом городке.

Вообще-то, в Вологде насчитывалось несколько бань, но их было явно недостаточно. Об этом говорили постоянные и многолюдные очереди в них. К этой «традиции» привыкли настолько, что они стали обязательным атрибутом, и не казались чем-то противоестественным. Надо признать, что чуть ли не все блага в то не очень далекое время люди получали, стоя в очередях в магазинах, банях и кинотеатрах, а проще говоря, почти везде.

Были и другие очереди, но там люди не стояли, а числились. Эти очереди были еще более важными, и недоступными ни для контроля, ни для понимания логики их. Например, очередь «на улучшение жилищных условий» и очередь к врачу или на операцию.

Самыми большими банями по размерам и по «пропускной способности» считались Железнодорожные. Это название возникло, возможно, из-за близости к вокзалу или из-за того, что иногда через них пропускали проезжающих пассажиров из эвакуационных поездов и солдат из воинских эшелонов. Два этажа этой большой бани были честно поделены между мужчинами и женщинами. Верхний этаж занимало женское отделение. Судя по всему, размеры его были больше мужского отделения. И это понятно, потому что женщины всегда приходили в баню со своими детьми-малолетками.

При входе в баню располагался довольно большой вестибюль. Обычно все его пространство занимала большая, причудливо извивающаяся очередь.

Желающие помыться стояли в ней по часу и больше. Чтобы работающим родителям не мыкаться в ней, они заранее давали нам поручение – занять очередь и сторожить ее. Мы приходили за час до окончания работы старших, вставали в очередь и обязательно предупреждали, что к нам придет еще один человек или даже двое.

Стоящие в очереди невольно переговаривались с соседями, а дети играли, болтали или просто глазели по сторонам.

У меня же был друг – Славка. Надеюсь, и он тоже был рад нашей дружбе. Мы, заняв очередь, не теряли времени даром, а говорили о чем-нибудь интересном – о книгах, о журналах, или просто болтали о том о сем, как и другие наши сверстники.

Перед баней нам иногда приходилось постригаться в парикмахерской. В ней работали женщины-энтузиастки, ведь им приходилось целый день работать машинкой для стрижки волос.

Это нехитрое устройство приводилось в действие сжатием ручек машинки. По принципу действия она походила на ручной эспандер. А попробуй-ка целый день его сжимать – устанешь, да и быстро надоест. Тогда как парикмахерши работали, да еще и непрерывно болтали с напарницами, да и с нами тоже.

Эти машинки часто бывали туповаты, и время от времени парикмахер выдергивала несколько волосков из головы. В ответ на наше ойкание она успокаивала: «У тебя еще много волос. А вместо выдернутых, другие будут лучше расти».