Муж начал топить баню. Когда возился с насосом возле колодца, Ляля подошла и склонилась над его затылком.
– Слушай, ты как себя чувствуешь?
– Что-то мутит.
Он затягивал отвёрткой шуруп на хомуте, шея его слегка покраснела.
– Мне, кажется, плохо, – сказала она.
Он промолчал.
– А сколько ты съел?
– Чуть-чуть.
– Господи! Совсем мало, что ли?
– Ну да. Чтоб ты не ругалась. Ведь ты собирала.
Молоденькое лицо выражало растерянность, она держалась за живот.
– Я ведь говорил, что, может, это поганки. Но ты: опята! Умрём, к чёрту, оба…
– Ой, – она заплакала. – У меня голова кружится… И дышать трудно…
Он поднял голову, вгляделся в лицо жены.
– И вправду бледная. И зрачки…
– Что зрачки?! – она схватила его за рубашку. – Расширились?!
– Может, это очки увеличивают…
– Мои очки, наоборот, уменьшают! Значит!..
– Тогда, не знаю… – сказал он и, освободив рубашку, направился в сторону бани, – маленький, толстый, с упрямо торчащими ушами.
Жена – как на ниточке – дёрнулась следом, безвольная, жалкая. Она как-то вся надломилась, даже ноги от бессилия стали похожи в букву «икс». Так и плелась за ним…
– Ты когда их ел? Сколько времени назад? – И вдруг вскричала: – И вообще ты их ел?!
– Я? Нет.
– За-че-м?! – Лицо её скорчило от боли.
– Сомневался.
– Почему не сказал!..
– А чтоб неповадно было, – тут он обернулся. – Я что – подопытный кролик?
– Я на самом деле думала, – призналась она скороговоркой, – что с тобой ничего не случится, ведь ты – мужик!
– А что мужики – не люди?
– Ой, я вправду задыхаюсь! Вызови «скорую»!
Лицо её изображало оторопь, истерику.
– Позвони лучше мамочке. Устроит бучу, что я мало съел.
– Маму нельзя расстраивать! Звони в «скорую»!
– Бесполезно, процесс необратимый. Бледная поганка не выводится.
– Там не было бледной поганки! – запротестовала она в неистовстве. – Ведь мы вчера только смотрели грибы в компьютере!
– Вот именно смотрели. И там было три вида поганок. «Бледная» – это просто название. Там есть именно такого цвета, как твои, – серо-коричневые…
– Ты, правда, не ел? – спросила она тихо и доверительно.
– Нет.
– Мама! – она зарыдала. – Живот болит!..
– Бог видит всё. Мужа хотела отравить, – сказал он и пробормотал как бы про себя: – Ещё старым хрычом обзывала…
– Я не хотела отравить! А просто думала: если с тобой ничего не случится, и я поем.
– Ты же была уверена, что это опята.
– Да. Но потом, когда поела, засомневалась.
Лицо её на самом деле было бледно. Она опустилась на корточки, скользя спиной по стене, и всё держалась рукой за живот.
– Вызови «скорую»!
Он вздохнул.
– Я не хочу умирать… – плакала жена. – Я такая молодая!..
Она была трогательна. Глаза выражали страдание и сиротство. Как и тогда, тринадцать лет назад, в трудные годы, когда она тощей, близорукой, напуганной жизнью девочкой выходила за него замуж, чтоб оградить себя и маму от бед. Ему стало жаль её.
– Ладно, – сказал он, наконец, и будто снял маску: – Это опята!
– Ты врёшь!
– А трудно дышать потому, – продолжал, – что у тебя от страха обморочное состояние.
– Это признаки отравления…
– Да ел я, ел твои грибы! – воскликнул он. – Уже часов шесть прошло. И ничего. Если не веришь, пойдём посмотрим в компе.
Он обхватил жену за талию, по-прежнему тонкую, девичью, с удовольствием повёл её в комнату.
Сели рядышком. Включили компьютер, открыли нужный файл.
– Вот видишь: бледные поганки. Они все белые. А вот опята. Именно тот вид, который ты принесла. Успокоилась?..
Она потихоньку приходила в себя.
– Как страшно умирать, – призналась она.
– Конечно.
– А может, Бог хотел меня наказать? За что-нибудь старое. Ведь я хотела от тебя уйти из-за того, что у тебя нет денег.
– Конечно, мог, – согласился он. – Хотя бы сейчас. Но увидел, что ты каешься, и отвёл беду. Пусть и обманом.
– Как обманом?
– Я грибы-то не ел. – Он хотел улыбнуться…
Но тут она жёстко ущипнула его – схватила тонкими пальцами за мякоть у предплечья: врёшь! И держала молча, сдавливала сильнее, чтобы причинить боль. Глаза не отрывала от монитора. А там на кривых ножках застыли в смертельной пляске бледные поганки. Все они были совершенно отличны от тех, серо-коричневых, что она сегодня принесла. Лицо её приобретало привычное выражение – самодостаточной и надменной молодой особы.
И в который раз, как бывало после очередного розыгрыша, он жалел о происходящей метаморфозе и пытался удержать в памяти хотя бы на минутку уходящий образ доверчивой и потерянной девочки.
Сентябрь, 2010
Мальчишеское
В классе четвёртом ездил я на рыбалку. Далеко, через весь город в Ново-Татарскую слободу – на пески, что намывали с Волги. Несмотря на малый возраст, те места я знал хорошо: когда-то там жила моя бабушка по матери. Сейчас там к Волге не пройти. А тогда было много ходов – через лодочную станцию, что напротив зирата[1], через сушопилки, или мимо колонки у дамбы, куда от Бухарской мечети заворачивал трамвай.
Летом в тех местах особенно знойно. Душно пахнет сухой овчиной, взлетают из сушилки облака опилок, пышут жаром кузни «Точмаша», тарахтят трёхколёсные тележки, из окон столовой валит на тротуар борщевой жар. Адово место!
А тут, у дамбы, – чудо-колонка! Напьёшься, намочишь голову. Глядишь на кавказские горы песка.
С удочкой шагаешь по трубе земснаряда далеко-далеко вглубь залива. Садишься над бездной, под задницей чувственно шелестит по железу бегущий песок, постукивают голыши…
Ничего я в тот день не поймал.
Еду домой в полупустом деревянном трамвае. Впереди сидит старушка, в хвосте стою я и невдалеке пухлая девчонка моих лет. Дурочка. Мы всех девчонок в школе называем дурочками, а они нас – дураками. Таково отрочество.
Трамвай тянется через весь город, вползает в трущобы Островского. Очень хочется есть. У меня 10 копеек, я намерен купить в магазине на Жданова булочку с маком по 8 копеек или мороженое по 9 копеек.
На меня долго смотрит кондукторша. Смотрит минуты две. Что-то решает в уме. И, решив, наконец, рывком направляется ко мне.
– Ну всё, – говорит. – Покупай билет!
Я молчу. Ведь школьники ездят бесплатно. А я вообще считал себя маленьким. Хоть я и длинный. Но я маленький. Мама никогда не брала мне никаких билетов. И почему сейчас я должен брать? Это не входило в мои расчёты…
– Как на мороженое – у них есть, а как за проезд – так нет! – злится тётя. У ней кожаная сумка на животе, и в ней стаканов пять денег.
У меня сосёт под ложечкой, я уже не думаю о мороженом – хочу булочку. А сам краснею, и всё это видит – улыбается противная девчонка.
– Ну? – говорит кондукторша, – или выходи!
Она обернулась, глядит в окно на остановку, где меня высадит.
«Хорошо, – думаю, – выйду. До Жданова осталось всего ничего».
В это время девчонка поднимает колено, достаёт из сумки кошелёк, кожаный такой, с железными защёлками, бабушкин, наверное. Подходит улыбаясь к кассирше, улыбаясь покупает билет, улыбаясь подаёт мне, улыбаясь отходит. И встаёт в стороне, тихо улыбаясь в окно.
Пухленькая, хозяйственная такая, заколка с камушком в тёмных волосах у виска. Сумка – тоже донашивает чью-то. А в сумке, наверное, чего только нет! – и куколки, и открытки (с артистками, и с Новым годом), и алюминиевое колечко со стёртой позолотой, и баночка из-под пудры, и стёртая губная помада, и этот кошелёк. Такой кожаный кошелёк был у моей кузины, когда она играла в продавщицы: хранила в нём тугие купюры – листья сирени, продавала куличи из мокрого песка, траву на игрушечных весах взвешивала.
Наконец остановка Жданова. Я отодвинул деревянные двери и спрыгнул наземь. Вагоны потянулись. Не поднимая глаз, я видел и куртку, и тёмную прядь девочки…
Конечно, я был благодарен ей. Да что там! Всё то время, начиная с момента, как она подала мне билет, у меня под рёбрами сквозило и дрожало, будто там трясся холодец. И стыдно мне было. Но я же мальчишка! А получил подачку от девчонки. Если узнают об этом пацаны? Нет, я не смел сказать ей спасибо.
Она это понимает. После такого стресса мне уже не хотелось есть.
Сентябрь, 2015
Первомайское
Кто скажет, что в молодости не попадал в милицию, кто не слышал протокольное «Пройдёмте»?
Я, будучи ещё ребёнком, угодил в отдел.
Это было Первого мая. О, какой это был праздник!
Сестра готовилась к нему заранее – на уроках труда делала из папиросной бумаги цветы, привязывала проволочкой к веткам берёзы, которые заранее проращивала на подоконнике в бутылках с водой – до клейких листочков.
Родители на мехкомбинате наряжали тележки для баннеров, автопогрузчики и грузовики. В столовой дудели в медные трубы слесаря и пикилевщики, ухал барабан.
Утром выступали. Впереди колонны на фоне портрета Ленина шёл Рабинович, генеральный директор, очень толстый, похожий на ромб, только на голове фетровая шляпа. Несмотря на ужасающую полноту, шагал легко и вольно, кивал машущим с тротуаров.
На улице Татарстан в колонну вливались портовики, швеи с Тукаевской, – все шли к площади Свободы, где мощно гремел оркестр и диктор по радио поминутно кричал «Ура, товарищи!». Милицейские чины, в сияющих парадных мундирах, останавливали колонны с востока и юга, чтоб хлынуло на Площадь человечество из Заречья.
Демонстранты от улицы Пушкина до Тукаевской, ощетинившись знамёнами, ждали. Располагали на карах закуску и питьё, пели, плясали, и в то время, когда головная колонна трогалась, быстро и чётко, как римская когорта, – задние, находясь в неведенье, рассыпанные, пляшущие, ищущие во дворах туалеты, спохватывались и начинали бежать, гнали транспаранты, срывали с уезжающих кар свои гармони, чак-чаки, шляпы и водку.
Как раз в тот момент, когда плясали в широком кругу, я и потерялся. Огляделся – родителей нет; а тут и толпа побежала…
Как горько я рыдал!
Ко мне подходили люди, спрашивали, как фамилия отца, с какого он предприятия. Какой-то парень увёл меня в милицию. Там я рыдал отчаянней. Начальник, сидевший за столом, успокаивал, иногда вызывал из другой комнаты девочку, ковырявшую пальцем в носу, и говорил: «Смотри, какая маленькая – и не плачет».
– Ага! – кричал я, – это ваша дочка!
Через час меня посадили в кабину крытого милицейского грузовика и повезли. Хорошо, что я знал свой адрес. Не играть со спичками, не разжигать керогаз, уходя, выключать свет, – всё это, а также домашний адрес мне вдалбивали с младенчества.
В машине я уже не плакал. Я простил милиционерам, родителям, всему миру, что меня потеряли, только всхлипывал. А затем постепенно начал осознавать, как здорово ехать в машине на мягком сиденье.
Грузовик зашёл в посёлок Калуга от Жданова. Через лютую грязь в устье Подгорной. Поднялся по булыжнику на гору и возле колонки упёрся в овраг. Я видел, что они едут не туда, но смолчал. Эти дороги я знал со времён горшка, в шесть утра на руках, а потом за руку меня доставляли теми улицами к трамваю, чтоб отвезти к бабушке – в Новотатарскую слободу.
Не сказал я заблудившимся милиционерам и то, что моя улица как раз на той стороне оврага, меня можно было просто отвести за руку.
Грузовик развернулся и влез в непролазную грязь на Центральной. Решили вернуться на Жданова, а оттуда через Вишневского – на Калугу. Они и там заехали не туда – на Заслонова, улица тоже упёрлась в овраг. Милиционеры расспрашивали прохожих. Пенсионер начал обстоятельно перечислять: «Пугачёва, Старая Пугачёвская, Новая Пугачёвская…», а потом, как Бисмарк, пальцем указал на восток.
В отличие от равнодушных горожан, местные с любопытством заглядывали в окна кабины, – милиция сюда приезжает лишь в особых случаях, ловить бандитов.
А тут в кабине между двух милиционеров сижу я!
Что обо мне подумают?
Слёзы мои просохли, и я решил улыбаться.
Будто шофёр – мой дядя.
Ведь у нас, если к кому приезжала машина, тот на улице считался героем. Сообщал завистникам, что его отец завтра привезёт дрова, и ты, Валерка или Витька, к машине нашей не подходи! Соседская девочка хвастала, что у них дядя Вася повесился, и завтра к ним приедет скорая помощь, милиция и пожарная машина!
Когда милиционеры уверились, что я узнал свой дом, сличили по номеру на воротах, меня высадили.
Ново-Пугачёвская пустовала. Вероятно, все были ещё на демонстрации.
Зашёл во двор, дёрнул в сенях дверь – заперта, сунул руку в тумбочку – ключ. Родители меня ещё искали.
Как жаль! Плакать я уже выплакался. Но слёзы я бы нашёл и выудил бы таки шоколадку. А если хорошо поорать, показывая рыданьями, что натерпелся мук, там и на машинку можно рассчитывать.
Я лёг на диван и сразу, и впрямь натерпевшийся, крепко уснул. Не помню, сколько тогда мне было лет, в школу я ещё не ходил.
Сентябрь, 2015
На Волге
КупальщицыОМ шёл вдоль грузового берега. Жёлтые портовые краны, расставив ноги, как жирафы, то и дело наклонялись к реке, словно пили воду.
Пройдя мимо элеватора, теплоход повернул к середине реки.
На волнах качался утлый катер с автопокрышками по борту. Полуголый матрос, рыжий, с изжаренной плешью, занимался на корме стиркой – яростно скалясь на солнце, кривил колесом ноги и выкручивал бельё прямо себе под босые ступни.
В серебристо-бегучем просторе стояла на якоре самоходка, перегруженная брёвнами.
Бок о бок – две стальные баржи с торчащими вверх буферами. Одна вытягивала со дна реки песок и поливала им из трубы соседнюю палубу – мутные воды с обоих её бортов стекали в реку.
Неожиданно за кормой появился двухпалубный теплоход. Старый, с угловатой надстройкой, похожей на веранду с деревянными окнами, – шёл на предельной скорости, удивительно заваливаясь на бок, будто получил пробоину. Ухая, грохоча и лязгая, не боясь опасной близости, сравнялся, показал якорь, торчащий из пуповины, синие буквы: «Бул…га…рия» и, наконец, – куцую, как полукружье измазанного белилами таза, корму, выбрасывающую ошмётки изрубленной воды…
Пассажиры на верхних палубах победителя, большей частью женщины, с чувством превосходства поглядывали на отстающий ОМ, очевидно, довольные своим лихим капитаном.
Артур наслаждался волжским ветром, таким родным! Он недавно приехал в отпуск. С радостью узнал берег и дебаркадер Ташёвки, куда начал причаливать ОМ. С детства Артуру казалось, что слово «ташый» – «кипит, бурлит», придумали именно здесь – ведь когда ОМ притирается к причалу и даёт задний ход, утробно газуя и напрягаясь так, что его трясёт, – в зелёной глубине закручиваются белые спирали и разлетаются наверху раскидистыми кружевами. И мальчик тогда думал: «ташый».
Вот и теперь вода под теплоходом бурлила. Тросы и верёвки, улетавшие от пристани к далёким обрывам, от качки то вскидывались, то плюхались в воду; лодки, привязанные нос к носу, часто-часто клевали, будто куры на детской игрушке.
Дальше теплоход пошёл ровным ходом, мерно разматывал под текстильный шум движка берега. Между деревьями и внизу, на камнях, мелькали растянутые палатки. По срезу известняка чернели пещеры, будто кто-то вдавливал в пенопласт горящие окурки.
У воды глазели на теплоход купальщики, бледные, незагорелые – новички-туристы, – щурились из-под приставленных ко лбу ладоней. Загорелые же, как арабы, старожилы деловито ходили по берегу, начхав на судно.
Весь путь до Гребеней составлял два часа. Солнце знойного 2010 года нещадно палило, и приходилось время от времени переходить на другую сторону палубы в тень, где хоть немного овевало прохладой.
Наконец показались известковые гребни. На их макушках когда-то торчали деревца, как казачьи хохлы; выпирали над рекой каменистые скулы… Головы эти снесло временем, теперь торчали над водой косые срезы, будто остовы бунтарских вый.
Вот залив. Сквозь листву виден дворец управляющего маркиза Паулуччи; мелькнул изволок, где была пионерская баня и родник; торчат из воды трубы, – вероятно, причал для катера… А дебаркадера нет! Артур подумал: «как же он высадится?».
Между тем теплоход сбросил скорость и повернул к берегу. С разворота ткнулся носом в гальку. Женщина-матрос и пожилой мужчина, в новых синих спецовках, начали вращать лебёдку – и от палубы отделился трап с приваренными стальными поручнями, завис в воздухе и пошёл-пошёл, снижаясь, к земле, упёрся концом в грунт…
Артур высадился. Прямо под обрывом мужик в дырявом трико жёг костёр и, жутко чадя, смолил перевёрнутую лодку. Наверх вела прочная стальная лестница. Артур поднялся – и сразу узнал просторный луг и длинный бревенчатый сарай вдоль обрыва, сильно осевший. Тот ещё сарай, сложенный в духе купеческих амбаров, ему было, наверное, более ста лет. И казалось, за его низенькими дверьми с коваными накладными навесами до сих пор хранятся сбруи, бочки с дёгтем и бурлацкие верви, повисшие от стены к стене в тяжкой дрёме.
Дорога упиралась в ограду лагеря. Когда-то здесь был забор деревянный. Сваренная из высоких пик, новая ограда свисала над обрывом, закрывала выход к берегу. Артур приметил тропинку, спустился, повис на решётке, перебирался внутрь. Но и там наткнулся на решётку, теперь она шла вдоль берега. Нашёл промоину, заложенную досками, вытянул их и со злобой побросал как можно дальше в кусты. Пролез низом, прошёл рощицу.
И вот они, пионерские палаты – три голубых двухэтажных дома! За ними – широкое футбольное поле, клуб и камера хранения.
От старого сруба за футбольными воротами, где жил когда-то 5-й отряд, выскочила сварливая собачонка. На лай вышел из сруба мужик с помятым лицом. О чём-то спрашивал.
Собака мешала изъясниться.
– Я в детстве тут отдыхал! – крикнул Артур.
– А-а… – понятливо протянул мужик и зашагал прочь, шевеля широкими штанинами с сильно мятым задом.
– Погоди, земляк! А кто купил этот лагерь?
Не оборачиваясь, мужик махнул рукой:
– Козёл какой-то. Не знаю. Мы охраняем.
В роще у клуба дети играли в почту. Тогда Артур хотел жениться на Кате, малышке в крошечных сандалиях с продавленными дырочками и с бантиками на макушке. Девочка была ещё октябрёнком, очень уютная – и хорошо вела бы семью. Он писал ей: «Я Вас люблю», но «почтальон» не приносил ответа. А сама девочка смотрела на лопоухого обожателя, дико вытаращив глаза, будто он зарезал свою бабушку, и старалась спрятаться среди подруг.
Пёс верно отрабатывал свой хлеб, лаял и не позволял перейти футбольное поле. Тогда Артур вернулся к лазу, к лестнице у обрыва. Прежде здесь петляла дорожка, протоптанная пионерами-нарушителями, стояло огромное дерево, под корневищем которого дети прятали в мыльнице сигареты «Салям».
Спустился к воде. На пирсе, выходящем далеко к фарватеру, купались две девочки лет пятнадцати. Ныряли с помоста, выбросив вперёд руки, – умело, как парни. И, выпроставшись из глубин, подплывали к помосту, спокойно разговаривали, ни крика, ни визга.
Волны набегали к ногам и уходили в щебень, как в губку.
В сумке лежали чай и большая металлическая кружка с привязанной проволокой в виде дужки – держать на палочке над костром. Сидя на корточках, Артур начал собирать вокруг себя ветки. Расстояние от воды до обрыва – метра два, дровами не разжиться.
Девушка в зелёном купальнике крикнула ему с помоста:
– А вон смотрите, какая палка! Прямо над вами…
Пробежала по доскам, прыгнула на гальку, вскарабкалась по-обезьяньи наверх и стащила сук – длинный, корявый.
– О, спасибо! Тут ужин сготовить хватит! – сказал Артур и стал поджигать сухую листву. – А вы – местные?
– Не-е. Мы приехали.
Темноволосая, загорелая, она смотрела несколько лукаво, но доверительно. Глаза – густо-зелёные, на переносице – каникулярные веснушки. Подруга была светловолосой, бледнокожей (вероятно, не приставал загар), в ярко-жёлтом, тоже сплошном, купальнике и с неопределённым лицом, как сырой блин, о котором ещё не знаешь, что получится.
– На дачу? – спросил он.
– Бабушкин дом.
– А что же тут всё огородили? Еле пролез.
– Это ещё что! – сказала светленькая. – Раньше от забора до самой воды висел моток колючей проволоки!
– Мы вон с той стороны лагеря пролезали, – поддержала её подруга и протянула жалобно: – Нас прогоняли.
– Да, время… – сказал гость, подкладывая ветки в костёр. – Нашему поколению повезло… Но вы должны знать, что на этот берег никто не имеет никакого права. Юридически. По закону. Берега рек, судоходных, транспортных, особенно таких, как Волга, – это стратегическая территория. Это ваш берег.
Заварка в кружке поднялась, сквозь неё вздулась пена. Подержав ещё немного кружку над пламенем, он поставил её на гальку, вынул из сумки чашку и налил немного чаю. Устроившись поудобней, начал отхлёбывать. Наблюдал за купальщицами, которые опять ушли на край помоста.
Обе ныряли с траекторией дельфина. Без брызг, с прямыми ногами. Ступни исчезали в воде, захлопывая гладь и унося в глубину крутящийся шлейф пузырей. Всплывали, мотнув головой, и гребли к помосту. Вылезали, словно литые, с острыми коленками и лоснящимися бёдрами. Сдавливали ладонями влагу с купальников – сверху вниз, вода сбегала по ногам. Зеленоглазая с некоторым женским изяществом поправляла у виска подкрашенные каштановые завитушки и всё поглядывала на гостя, будто ожидала ободрения.
– А какая там глубина? – спросил он.
– Три метра, – сказала она и посторонилась.
Он уже шёл с жердью замерять. Сунул конец в воду, но его повело течением. Наконец жердь упёрлась в дно, и… тут боковым зрением Артур увидел огромного пса! Пёс стоял на берегу. Окрас и стать мощной восточноевропейской овчарки, великолепная стать! Вот только уши подвели – изломанные концы висели.
Оглашая побережье басом, пес пошёл на помост. Артур невольно опустил жердь, преграждая дорогу.
Пёс шагнул и в мгновение ока перегрыз конец палки. Затем ещё и ещё – и, роняя куски, продвигался к мужчине.
– Он меня съест! – воскликнул Артур.
– Да нет! Он добряшка, – в голос крикнули девочки. – Полкан, нельзя!
– Его зовут Полкан? Здорово! Как в сказке! Ай, хороший Полкан! Вот, на, догрызай.
Пёс одним прикусом разделил пополам остатки брошенной перед ним жерди и прошёл к краю помоста, а потом обратно. Не обращая внимания на незнакомца.
– А чей он? Ваш?
– Ничейный, общий, – сказали девочки.
Артур решил искупаться. Разделся прямо на пирсе; спросил:
– А вы сальто умеете?
– Не-е…
– Сейчас попробую. Сто лет не нырял. Тут хорошо, упор надёжный. А то как-то с лодки попробовал, она лёгкая, дюралевая. Я оттолкнулся, а корма ушла, как тазик отлетела. Я плюхнулся на спину. Так отбил, что кожа покраснела. Как калошей настучали.
– Осторожней! – предупредили его. – Здесь, под водой, – колючая проволока!
– Что? – опешил он и выпрямился…
– Да нет, не бойтесь, здесь катер чалит. Проволока вон там, по бокам, туда не заплывайте.
– Да? Ну ладно-с. Итак!..
Он собрался с духом, присел и сделал прыжок вверх, кувыркнулся в воздухе и плюхнулся. Правда, с согнутыми в коленях ногами, неудачно.
И боже! Что он ощутил под водой! Он забыл, что в носу перебита перепонка и «солдатиком» погружаться нельзя. Струя под напором ударила в носоглотку, в глаз, в мозги! Взмахивая, как гусь крылами, он поторопился наверх, на воздух. И, выбросив наконец голову с вытаращенными глазами, уже не мог сдержаться от нестерпимого кашля и чиха…
– Пере… пчхи!.. понка! Чхи-хи-хи-хи!
В следующие разы кувыркался, взмахивая лишь одной рукой, а другой сжимал ноздри.
Снова заварил чай, благо взял конфеты и пачку заварки. Девушки согласились чаёвничать. Насластив рты слипшимися от жары шоколадными конфетами, с удовольствием пили его крепкий и горький чай. С нетерпением ожидали своей очереди; чашка шла по кругу. Чай заметно всех взбодрил. Начали шутить, смеяться.
– А вы отдыхали когда-нибудь в пионерском лагере? – между прочим спросил гость. – В детском лагере? – поправился, понимая, что пионерию девочки уже не застали.
– Нет.
– Жаль! Это так здорово! Не объяснить. Я почему сюда приезжаю? Потому что это было лучшее время в моей жизни. Счастье! Мы были маленькими, но очень серьёзными патриотами. Обожали Фиделя Кастро и Че Гевару. Маршировали и пели с чувством:
Под чёрной кожейУ негра сердце тоже!Оно ведь можетСмеяться и грустить.– Вот так, смотрите!
Артур, вдруг развеселевший, опьяневший после купания от чая, ступил на тёплый помост и, сделав лицо строгим, стал маршировать и петь:
– Па-ад чёрной кожей…
Девушки смеялись, подошли ближе. А зеленоглазая вдруг стала рядом и, через плечо задорно глядя ему в глаза, тоже начала маршировать, «руля» руками, будто вела корабль. А потом, застеснявшись, спрыгнула с помоста в воду. И Полкан, такой революционный Полкан, казалось, был готов отдать жизнь за Остров Свободы – громко лаял и толкался.