Провинциал. Рассказы и повести
Артур от счастья забылся, ему казалось, что нет разницы между ними в двадцать лет, и они все трое – ровесники, друзья, и это так здорово! Эх!..
Бескозырка белая,В полоску воротник,Пионеры смелыеСпросили напрямик:«С какого, парень, года?С какого парохода?..»– Слушайте, а во сколько пароход? – опомнился он вдруг. – В четыре? Это ведь последний?
– Ракета будет в восемь из Шеланги, – успокоили его.
– А до Шеланги сколько идти? Пять километров? – спросил он.
Девушки промолчали.
– А, может, чёрт с ним! Плевать на всё, остаться с ночёвкой? Заплатить за постель…
Он задумался.
Девушка в зелёном купальнике выжидательно смотрела ему в лицо…
Итак. Время подходило к четырём. Артур обычно ложился в два-три ночи. Что он будет делать всё это время? Еду он, конечно, купит…
– А клуб тут построили? – спросил он. – Интересно, как сейчас танцуют?
– Какой клуб! – застонали девушки. – Нет тут никого, мы только вдвоём на всю деревню. С ума сойти!
Он вспомнил длинные одинокие пионерские вечера на обрыве, над простором Волги, и его до живота проняла тоска.
С другой стороны, девочки не бросят его одного…
– Нет, – сказал он, – надо ехать. А сколько сейчас времени?
– Да мачту отсюда будет видно! – убеждали его.
– А вон и мачта! – воскликнул он.
Сквозь береговые заросли над завалом показался крестик антенн возвращавшегося из Шеланги ОМа.
– Ёлы-палы, я не успею! Прощайте, девочки! – он быстро оделся, схватил сумку и стал карабкаться наверх, добрался до решётки.
– Вы кружку забыли! – крикнули ему.
Не оборачиваясь, он махнул рукой. А потом, подумав, что жест неприличен, крикнул:
– Она закопчённая, сумку испачкает!
Он поспел как раз, даже с запасом времени. Впереди него боязливо поднималась по трапу женщина одних с ним лет, в голубом платье-костюме, полноватая и неуклюжая, так что ему пришлось даже дожидаться.
ОМ отошёл от берега. Когда давал задний ход, Артур находился на правой стороне – чтобы видеть обрыв под лагерем, а когда теплоход повернул, он оказался лицом к дальнему берегу. ОМ пошёл быстро. Спохватившись, Артур кинулся через арку к противоположной стороне палубы. Спотыкаясь о трап и канаты, подбежал к борту, опёрся о перила.
Низкое солнце нестерпимо слепило…
Наконец различил берег, торчащие из воды трубы, пирс.
Девочки – зелёный и жёлтый купальники – стояли на самом краю помоста, глядели на идущий теплоход… и вдруг разом энергично замахали руками! Рядом стоял чудесный Полкан!
В сердце ёкнуло, в уголках глаз набухли тёплые слёзы…
Он отвечал им, покуда мог видеть силуэты. По мере удаления девочки, словно на плоту, уходили в низину – вниз по течению; сверху на них от утёса падала тень.
«А зря ты уехал. Зря! – с горечью думал он. – Ты всегда был дурак! Ты привык во всём видеть плохое. Чистоплюй! Теперь ты состаришься и умрёшь. И у тебя никогда такой чистой и доброй встречи уже не будет!»
Из головы не выходил образ зеленоглазой. Как она мастерски, будто спортсменка, улетала с помоста в воду, как добродушно маршировала, улыбаясь ему через плечо, и как пила чай, морща от горечи веснушчатый нос, возбуждённая и весёлая оттого, что она ему нравится…
И вдруг ему показалось, что вся жизнь его прожита глупо. Это только чудилось, что она значима, а поступки исполнены порядочности. На самом деле всё – чванство плебея. И добрые дела, и самоотверженность – всё напоказ.
– Идиот! – сказал вслух – и увидел, что волны над ним смеются.
Подростковые обидыОМ шёл до Ташёвки. Этот участок на обратном пути – полоса осклизлого каменистого берега под обрывом навлекала неприятные чувства…
Здесь, по обвалам, Артур когда-то прошёл пешком.
После шестого класса он с товарищем приехал в Гребени. Оказалось, что в лагере – в третьем отряде отдыхает пацан из их школы, из соседнего 6 «Б», Вовка Филиппов. Те ребята, с которыми Артур отдыхал во вторую смену и подружился, разъехались. Теперь тут жила третья, августовская смена.
Сидя на берегу, Филипп угощался сигаретой «Дымок», плевался с обрыва и жаловался на соотрядников, что они, козлы, его щемят и дразнят засыхой.
Артур счёл долгом разобраться, вместе с Филиппом пошёл к палате. На крыльцо бойко высыпали пацаны. Началась перебранка, третий отряд окружил его, выделил своего лидера и потребовал боя один на один. Лидер был ниже Артура, но казался старше, шире в плечах, из коротких рукавов футболки у него выступали бицепсы.
Филипп никогда не был Артуру близок, учился во враждебном «Б», но Артур считал, что должен за земляка биться.
Поединок состоялся в посадке в окружении отряда. Артур вошёл в тот возраст, когда драка представляет собой уже не борьбу, когда победитель тот, кто больше другого до слёз наваляет. А уже – кулачный бой.
И жёсткие плюхи в лицо, пинки полетели с обеих сторон. Бой длился долго. Соперники от усталости сходились на ближний, в объятиях били друг друга головой в лицо, испытывали губами вкус чужого пота на остриженных вихрах. Отталкивались и вновь начинали махаться. Они еле дышали…
И тут стало происходить непотребное. Артур получил удар яблоком в затылок. Затем его сзади кто-то пнул, стали подбегать и откровенно бить кулаком в спину, в шею. Это отвлекало, мешало драться, подавляло морально, он начал отступать – иногда с резким движением назад, чтобы помешать нанести удар подбежавшему. Отряд перемещался по посадке вместе с дерущимися; дальше была дорога в столовую. Артур получил огрызком в глаз.
– Всё! – крикнул он, вытер яблочную мокроту и, задыхаясь, выбросил обе руки вперёд – давал понять, что поединок окончен и он проиграл.
В это время кто-то подбежал к его товарищу, подставил ногу для подсечки и сцепленными руками гребанул в сторону. Товарищ, его звали Женька, чуть не перевернулся через голову, упал в пыль. Поднялся и молча, с ненавистью поглядывая на обидчика, начал отряхиваться…
В лагере протрубили обед и тихий час.
У пристани Артур умыл пылающее лицо. Женька ещё раз тщательно осмотрел его: синяки не намечались, вспухло только ухо – кто-то сбоку кулаком сломал хрящ.
Следующий ОМ должен был прийти через четыре часа. И они решили идти берегом до Ташёвки, куда ОМы заходят чаще.
Шли по осклизлым камням, преодолевая завалы и коряги, наломали ноги. Рассчитывали покрыть этот путь за час-полтора, но добрались до пристани только через три.
Филипп оказался сучонком.
В восьмом классе, когда собирали металлолом, произошла перебранка с этими «бэшниками». Вопрос решили закрыть поединком. От «А» должен был идти Артур, от «Б» – Генка.
Дело было зимой, скинули пальто, на руках – бодрящие кожаные перчатки!
Договорились лежачего не трогать.
Когда Артур зарядил Генке в скулу, тот поскользнулся и упал, и Артур к нему не подошёл, дал встать.
Но когда затанцевал на льду и шлёпнулся Артур, Генка навалился на него.
На крики возмущения со стороны «ашников» «бэшники» загнусавили:
– А чё – он же его не пинает!
И тут послышался голос Филиппа:
– Гена, суй пальцы ему в рот и рви в обе стороны! Так он не вырвется!
Но Артур вырвался, перевернувшись на живот. Поединок не дал завершить директор школы, увидевший драку в окно, – вышел и увёл обоих в кабинет, а потом запер на час в разных классах.
Тогда Артур не обратил внимания на крик Филиппа, привык, что все «бэшники» это стадо – «бе-э-э». И вот сейчас нахлынуло…
Наверное, самое незабываемое – подростковые обиды.
Неожиданная встречаАртур перешёл на другую сторону палубы, закурил и стал смотреть в водную даль.
Возле него на лавке сидела женщина – та, что неумело карабкалась по трапу в Гребенях.
На вид она была его ровесницей. Полная, голова, как у многих женщин её возраста, когда волос редеет и пробивается серый цвет, – острижена под горшок и покрашена небрежно, в грязно-рыжий бедлам, лишь бы скрыть седину.
– Простите, – сказал Артур, – вы ведь в Гребенях сели. Вы местная? То есть родом из Гребеней?
– Да. А что?
– Я в лагере был… А что – спиртзавод не работает?
– Гм, уж сто лет!
– А кто купил лагерь, не знаете?
– О-о! Тут бардаку было! – Женщину задело, видать, за живое. – Сначала купил этот… как его? Помощник мэра… Ну, он-то ладно, купить купил, как в сундук положил – не слышно, не видно. А потом он участок продал. Новый хозяин тут такое начал выкамаривать! Огородил берега, в клубе начал кроликов держать. А главное, закрыл вход в лагерь – на изволок, где родник. Местные там испокон веков питьевую воду брали. Мы начали писать жалобы, куда только не обращались! Бесполезно! Вот только когда добрались до Шаймиева, меры приняли. Долго рассказывать… В общем, всё равно не то. Его заставили скважину для нас пробурить, поставить колонку, но там вода не та. Мутная, невкусная.
– А вы не помните… У директора спиртзавода дочка была, лет пяти?
– Дык-с, – сказала женщина, – я и нянькой у ей и была!
– Как нянькой? Сколько же вам лет было?
– Девять.
– Вы серьёзно?
– А как же – шутя? И огород поливала, и полола, и за ей смотрела. С четырёх её лет.
– Надо же! – удивился Артур. – Мне иногда кажется, что этого вообще никогда не было. Столько времени прошло! И вот: сидите вы, которая не только её знала, но и нянчила…
Женщина искоса посмотрела на мужчину несколько странно.
– А мне ведь тоже тогда лет девять было, – продолжал Артур, – мы в «Зарницу» играли на горах. И вдруг видим: пожар! Изба горит. Побежали вниз всем лагерем. В деревне переполох, гарью пахнет, пожар уже потушили. Кто-то плачет. Говорят: девочка погибла… Через два дня у нас был родительский день, её как раз хоронили, несут мимо нас, в Шелангу. Я подбежал к гробу, смотрю – оказывается, я её прежде знал! У меня дух захватило, гляжу – пятнышко на щеке, с пятачок. А под платочком – неестественные волосы. То ли пакля, то ли лён. Вы знаете, об этом был рассказ в центральной газете…
Тут он спохватился. А женщина засобиралась, сунула ридикюль в большую сумку и, поднявшись, двинулась в сторону арки, под которой находились двери в трюмы.
Да, был рассказ. В газете «Республика Татарстан». Там говорилось, что девочки жарили грибы и опрокинули на пол горящий керогаз; старшая убежала, а младшая, испугавшись ответственности перед родителями, начала тушить пламя. И погибла. Текст Артур хорошо помнил, он сам его писал. И эта женщина не могла не видеть этот рассказ, потому что газета была единственная на всю республику, её выписывали чуть ли не в каждом доме. И даже если бы не видела, ей бы гребенёвские принесли – уж в деревне-то о себе ничего не пропустят.
Наверное, она ещё в детстве натерпелась укоров, если не от взрослых, то от сверстников точно. Но в чём её вина? В том, что сама, будучи девяти лет от роду, испугалась? И знала ли она, что будут такие последствия?
«Удивительно, – думал Артур, глядя за борт, – люди живут рядом с теми, кого знали в детстве, с кем учились, с кем дружили, стареют – но потом не могут узнать друг друга! Бывает, даже тех, кого любили…»
Волны в тени теплохода открывались и схлопывались, будто книжки, и отплывали в сторону.
Мася и КамиллаПриезжая к тёще, Артур спускался с сигаретой к подъезду. И почти каждый раз, когда выходил, у двери курил черноволосый худощавый мужчина – стоял, облокотившись о заборчик, и с какой-то тихой, внутренней улыбкой смотрел на цветы в палисаде. Иногда ни с того ни с сего заговаривал с соседом, хотя не знал его – Артур был здесь всего лишь зятем.
Артур брал с собой на улицу пожилого пёсика. Лохматый и чёрный, Мася выходил из подъезда с зажатой в зубах сосиской, серьёзный и важный, как Черчилль с трубкой. Бросал сосиску перед собой и ложился охранять. На людях это было интересней – на домашних рычать ему наскучило.
К Масе гурьбой подбегали дети. С ними была старшая девочка лет десяти. В белом платьице, с тёмными распущенными волосами. Она садилась напротив него на корточки и, подперев кулачками щёки, любовалась им.
– Ах, Мася! Какой же ты красивый! – говорила она.
На комплимент своей ровесницы пожилой Мася чуть шевелил хвостом, но сосиску отдавать не собирался – верхняя губа его слегка оголялась, показывались мелкие зубы. Мася не был жадным парнем, но этому приучила его будущая жена Артура, будучи ещё подростком. Дразнила кутёнка рукой, будто хочет отнять еду, и тот забавлял щенячьей жадностью.
Вот и теперь мужчины курили. Мася, разлёгшись перед ними, охранял сосиску. Девочка сидела напротив – раздвинув колени и натянув на них подол платьица, подпёрла щёки и молча любовалась. В чёрных волосах её, расчёсанных на прямой пробор, зеленела камнями брошь.
Из подъезда высунулась пожилая женщина, повертела вокруг головой и обратилась к девочке:
– Идём кушать, Камиля! – Она произнесла имя на татарский манер.
Красивое лицо девочки исказили ямочки на лбу, брови нахмурились.
– Бабушка, – ответила она, – сколько можно говорить, что меня зовут Камилла!
И добавила, обратясь к мужчине, что курил рядом с Артуром:
– Да ведь, пап?
Тот посмотрел на неё со своей мягкой внутренней улыбкой.
– Конечно, доченька! Я назвал тебя – Камилла, – произнёс он.
Девочки-соседки, которыми верховодила старшая Камилла (по желанию девочки будем звать её так), часто звонили в дверь тёщи, страдавшей артрозом, и просили поводок – выгулять Масю.
Покупали вскладчину сосиску, клали перед ним и наслаждались его комической жадностью.
Больше всех пёс признавал Камиллу, он знал, где она обитает – на нижнем, пахнущем улицей этаже, за чёрной, обитой дерматином дверью. И каждый раз, выходя на прогулку, тянул поводок к этой двери, задерживался, тщательно обнюхивал обшивку, полоску порога.
Однажды случилось несчастье – Мася пропал. И, казалось, навсегда.
Сколько сил было потрачено на поиски! Сколько выплакано слёз!
Убежал он во время сильной грозы – из офиса на первом этаже, незаметно увязавшись за женщинами, вышедшими покурить во внутренний двор.
Никто ничего не успел сообразить. Небо нахмурилось, треснуло и загрохотало. Перепуганный Мася, который и прежде во время грозы прятался под кровать, опрометью кинулся вслед за каким-то мужчиной, приняв его, вероятно, за уходящего Артура.
Артуру сообщили, он бросился к выходу – во дворе стояла водяная завеса. Выбежал на улицу – заливало глаза. Куда бежать? Большая Красная идёт под уклон, выскочившей собаке легче повернуть под горку, влево, и Артур побежал вниз. В беснующейся мути непрестанно сигналили ползущие машины, фары светили, будто из речных глубин. Лишь бы пёс не влез под колёса! Артур пробежал километр, осмотрел смежные улицы – нет! Значит, пёс со двора повернул вправо. Артур побежал вверх по Горького, облазил все переулки, огороженные стройки, закутки у мединститута, вышел к старой заставе, к разрушенной тюрьме, где сидел Пугачёв, к обрыву над Казанкой…
Когда стих ливень, обессилевший, столкнулся в садике с промокшей насквозь женой, которая еле дышала.
Они ничего друг другу не сказали. Нет у них больше собаки! Попала под колёса! Лежит где-то в мусорном баке!
Всей семьёй выезжали на поиски по несколько раз в сутки, расходились, лазили по свалкам, кричали в ночи имя. Однажды в дождливую темень мелькнула чёрная собачонка, лохматая, курчавая, такая же помесь с пуделем. Отираясь о стену, жалостливо глядела – хотела, чтобы её взяли. Очень этого хотели и собаки в приёмнике, куда во время поисков приезжали, – несчастные, втиснутые, как в крольчатники, в тесные ящики с сеткой, смотрели жалобно, особенно – согнувшаяся в три погибели немецкая овчарка с умными обещающими глазами…
Через четыре дня пришло время уезжать. Тёща от горя заболела. Выходила на балкон и рыдала. Между тем твердила, что будет искать до последнего. На поиски с нею увязывалась Камилла…
И однажды в квартире тёщи загремел стационарный телефон.
– Вы давали по телевидению объявление о пропаже собаки? Чёрная, небольшая?.. Она у нас! Приезжайте в мединститут. Толстого, дом 4, спросите завотделением Ириду Лазаревну.
Услышав в коридоре голос своей хозяйки, Мася кинулся к ней из комнаты со звонким лаем. И был неутешен. Хотя все дни лежал пластом, ничего не ел и был в критическом состоянии. Он на самом деле попал под машину – на брюшке отпечатались следы протектора, но, к счастью, его не переехали, а только поддавили – вероятно, в последний миг кто-то ужасно закричал – то ли прохожий, то ли сам Мася. И благо автомобили в метровой видимости двигались из боязни аварий медленнее пешеходов – и водитель, услышав крик, вовремя надавил на тормоза. Мася со сломанной задней лапой и помятыми внутренностями утром был найден лежачим во дворе мединститута. Завотделом делала ему инъекции, поправляла почки и печень, студенты приносили еду…
Потом несколько месяцев лечила тёща. Возила к ветеринарам в овощной тележке – в тазу.
Это был 2010 год, тихий и жаркий. Тогда Волга ещё не принесла свои страшные воды, те бурные, штормовые воды 2011 года.
Зимой Артур узнает, что тот добрый сосед, куривший с ним у подъезда, умрёт от рака, сгорит за месяц. А летом 2011-го уйдёт та женщина, которая звала Камиллу кушать.
Бабушка не перенесёт горя после того, как Камилла, эта резвая, развитая девочка, занимавшаяся гимнастикой и спортивным плаванием, беспомощно утонет вместе с другими пятьюдесятью детьми, запертыми в трюме теплохода «Булгария» – того самого кособокого двухпалубного, что лихо «омик» Артура обогнал.
Это ужасно. Но это ещё не случилось.
Артур возвращается в Казань и смотрит на тихие волны. Там, в Казани, во дворе на Короленко, бегает с Масей на поводке девочка в белом платье.
Папа и подруги зовут её Камилла. Но в метриках её сельская мама десять лет назад написала – Камиля.
Артур не один раз перечитывал в Интернете имена трёх погибших девочек, написанных по метрикам в разных транскрипциях: десяти лет – Камила, четырнадцати лет – Камилла, и неполных одиннадцати – Камиля с улицы Короленко, – имена запертых вместе с другими в каюте детей, застывших под водой у неприступных окон с открытыми глазами и распахнутыми пятернями.
…Старенький искалеченный Мася, который волочит заднюю лапу, ему уже четырнадцать, и он тоже, наверное, скоро умрёт, всё подходит во время прогулок к знакомой, обитой чёрным дерматином двери на первом этаже. Обнюхивает, вскидывает мордочку, будто что-то вспоминает. Нюхает ещё. Затем неподвижно стоит, свесив голову. Трогается лишь тогда, когда дёрнут за поводок.
20 сентября, 2012 – ноябрь, 2014
Алёна
Дмитрий Чемодуров нашёл свою дочь через шесть лет, когда она уже поступила в школу. До этого девочка жила то у тёток в городе, то в деревне у бабки, куда ему был путь заказан: не ладил с тёщей… Да и прежде чем ехать туда, один приезжий осокинец посоветовал ему выпилить из фанеры большие лосиные рога… И часто представлял себя Дмитрий на главной улице Осоки – бредущего в пыли вместе с блеющим стадом, а в окна кажут сельчане пальцами: глядите, Любкин козёл!
В деревню его не тянуло… А Люба тогда, прожив у матери год, после ссоры с Дмитрием, тайно от него вернулась жить в город, и тщательно, с каким-то мстительным чувством до сих пор скрывала от него дочь.
Обратившись в холостяка, Дмитрий изрядно помотался по городам и весям. Заочно подписал присланную бумагу на алименты и развод. Когда он появлялся в своём городке, коротко стриженный и бедово подвижный в новом мешковатом костюме, – родные Любы на его вопрос о дочери пожимали плечами, или, по наущению Любы, острого языка которой побаивались, называли ему ложные адреса. Алименты же Люба получала по адресу, где не жила вовсе. А в горсправке Дмитрию отвечали, что Любовь Чемодурова прописана в его собственном доме, – и от этой дурацкой вести становилось как-то тепло и грустно в одичалой душе…
Дмитрий начинал поиски внезапно, в порыве острой тоски. Иногда во хмелю видел сквозь слёзы, как бежит к нему с радужной высоты ясноглазая девочка со взбитым пушком волос. Он знал, что Алёна выросла, но плакал по той, по маленькой, бессмысленно преданной.
И вот удача. Неожиданно Дмитрий узнал, что Люба работает в горбольнице буфетчицей, и сразу поехал туда.
Завпроизводством, тучная, пучеглазая женщина, одиноко обедавшая в собственном кабинете, остановила на нём судачьи глаза, преодолевая одышку… Она потрудилась сказать ему, что буфетчицы уже третий день нет на работе. Звонил на квартиру – короткие гудки. Дала Дмитрию номер её телефона.
На звонок ответил глухой бас пожилого человека. Это был новый свёкор Любы. Не задумываясь, он выдал Дмитрию свои координаты, и был не против того, что отец Алёны приедет к нему на квартиру повидаться с девочкой, которая пока была ещё в школе.
Пожилой бас – седовласый высокий старикан, в пижаме и шерстяных носках с большими дырами, доцеживал на кухне банку пива с копчёной ставридой. Рядом с ним крутилась шустрая, голубоглазая девочка двух-трёх годков, лицом – вылитая Люба. Она подходила к Чемодурову и, задирая голову, тащила его за штанину:
– Мама на работу шла… – букву «у» она теряла в широкой улыбке, – а Алёнка у нас есть, она в школе. Троечку вчера получила…
Девочка ябедничала, потягивая кверху руками соломенный пук волос.
– Настя… – ласково кивал дед.
Настя была зануда, но не раздражала. Она даже была приятна Дмитрию своей детской наивностью, удивительной схожестью с Любой. И он подумал ещё, что эту девочку здесь любят, наверное, больше, чем неродную Алёну.
Потом дед пригласил гостя курить в ванную.
– А всё-таки ты правильно сделал, что с Любкой разошёлся, – вдруг сказал он.
– А что?
– Да не болеет она, Любка!.. – разразился дед. – Дома не ночевала. Вот Витька и засветил ей глаз. Оба. В переносицу попал. Сейчас в больницу пошла, больничный делает, проныра. Недаром продавщицей работала. Вот целый месяц носки прошу починить, глаза у меня плохие, а ей до фени. Дурак Витька!.. Такая девчушка у него была!.. Он тоже выпить любит. Сейчас на ТЭЦ устроился этим… как его?.. ну, врежет по кнопке – вся дребедень эта из вагона в топку падает. Таксиста бросил. Дурак!.. А эту носки прошу починить уже месяц, я иглы-то не вижу…
Казалось, обида из-за этих носков терзала деда больше всего на свете. Он был вдов, и когда Дмитрий входил в квартиру, заметил в смежной комнате на спинке стула широкий пиджак старика с двумя орденами боевого Красного Знамени.
Алёна не возвращалась. И Чемодуров, чтобы унять волнение перед встречей, решил пройтись до школы. По дороге внимательно всматривался в лица встречных детей…
В школе была перемена: шум, беготня. Расположившись на полу, между брошенных шубок и ранцев, группа мальчиков обувалась в лыжные ботинки. У них Дмитрий узнал, что первых классов в школе – четыре, находятся они на втором этаже. Он пошёл к директору. Девушка-секретарь подала ему список первоклашек. Алёна в нём не значилась… На всякий случай проверил вторые классы – нет. С разрешения девушки позвонил деду.
– Как нет? Там! – басил дед в трубку. – Школа около бани, правильно? Фамилия? Чума… Чума… Твоя фамилия-то! Ищи!
Пока не поздно, Дмитрий решил идти к подъезду и ждать девочку там: хотелось встретить её одну. По пути забежал в магазин, купил две шоколадки. Минут двадцать стоял под аркой углового дома. Когда озябли ноги, хотел погреться в подъезде… И вдруг увидел Любу. Узнал по походке: шла торопливо, глядя перед собой, держась рукой за ворот плаща-пальто. Показываться ей на глаза было рискованно, но чувства взяли верх: он окликнул её. Люба остановилась, не отнимая руки от горла, смотрела в его сторону мутновато-напряжённым взглядом, близоруко прищурилась.
– Это я, не бойся… – подошёл Дмитрий, глядя на её туго стянутый в талии пояс.
– А чего мне бояться? – узнала она его. – Зачем пришёл? Нечего тут делать…
Люба была недовольна: на белых щеках из-под пудры выступил румянец, оттенив два очень аккуратно и плотно приклеенных, будто втёртых, пластыря под глазами.
– А я к другу пришёл! – Дмитрий неопределённо махнул рукой в сторону дома, решив врать как можно беззаботнее. – Вчера веселились здесь, перчатки оставил. Импортные… А ты разве здесь живёшь?
– Как зовут друга?..
– Друга? Вовка. С первого этажа-то…
– Не знаю нижних… – призналась Люба. Но всё же в глазах её мелькнул подозрительный огонёк, она быстро прошла в подъезд. Минут через пять вышла. Молча встала рядом, приминая носком замшевого сапога снег; из голенищ виднелись узорчатые концы модных гольф-самовязок, уплотняющих без того упругие икры.
– Люба, тебе что, делать нечего? Пошла бы занялась делами по хозяйству, – начал паясничать Дмитрий, зная наверняка, что она никуда отсюда не уйдёт, а будет с ним дожидаться дочери. – Или ты опять в меня влюбилась…
– Слушай, хватит!.. – сказала она. – Уходи. Нечего ребёнка травмировать. У неё отец есть, ясно? Не нужен ты ей. – Она хотела явить ненависть, но в горле застрял ком обиды.