Напряжение

– Кто знает. – Изотов поднял свои белесые брови. – Вдруг эти вещи тоже оставили ваши заказчики или заказчицы.

– Нет, мои.

– Тогда я прошу, подпишите, пожалуйста, протокол в подтверждение ваших слов.

– А теперь скажите мне, – вмешался Шумский, – кто приезжал к вам из Риги? Учиться играть на аккордеоне. Ведь вы еще и аккордеонист, не правда ли?

– Да, но сейчас я играю только дома, изредка, больше для души.

– Вы не ответили мне, – настаивал Шумский.

– Не знаю, кого вы имеете в виду.

– Далматов, например, брал у вас уроки?

– Далматов?.. Далматов?..

– Ну что же вы так долго, Потапенко, вспоминаете? Он же у вас жил довольно продолжительное время. И не один. Разве не так?

– Да, да, жил, – закивал Потапенко. – Ну и что такого? Вы же сами хорошо знаете, зачем тогда спрашиваете?

– Проверить хотим. Вдруг ошибаемся? А где Далматов работает?

– Не знаю, не интересовался.

– Вот это уж нехорошо, – с нарочитым сожалением сказал Шумский. – Жить неделями бок о бок с человеком и не поинтересоваться, где он работает… Позвольте не поверить. Зря вы так говорите. Вы прекрасно понимаете, что нам выяснить, где работает человек, ничего не стоит… А вам от запирательства будет только хуже. Ну а Вента Калныня? Она что, жена Далматова?

– Не знаю.

– И где работает, тоже не знаете. Так?

– Не знаю. Ничего не знаю! – закричал вдруг Потапенко, вскакивая; кровь прилила к его лицу. – Ни-че-го…

– Сидите, сидите, – махнул рукой Шумский. – Что вы нервничаете? Спокойней… Кстати, вы знакомы с Красильниковым? Георгием Петровичем? Гошей?! Он шьет у вас что-нибудь? Или вы учите его играть на аккордеоне?

– Первый раз о таком слышу.

– Прекрасно, другого ответа я и не ожидал от вас… Жаль, но мы вынуждены вас арестовать. Собирайтесь.

Потапенко порылся в шкафу, надел старенький пиджак, повязал на толстой шее галстук. Потом, кряхтя, натянул пальто и сунул ноги в полуботинки. Огляделся, как бы прощаясь со своим жилищем, и, покачиваясь, вышел из комнаты, которую Изотов, уходя последним, опечатал.

Шумский плохо спал эту ночь: часто просыпался, сон был чуткий. Снился Потапенко, Шумский разговаривал с ним, но разговор носил какой-то странный характер: Шумский чувствовал, что задает совсем не те вопросы, которые следовало бы задать, и Потапенко выскальзывает у него из рук, хотя, казалось бы, все улики против него. Потом Шумский проснулся и долго лежал с открытыми глазами, разглядывая на стене неподвижную желтую полоску от уличного фонаря.

Боясь разбудить Ирину, он встал, осторожно, тихо прошел в кухню, там собрался, перекусил и, написав жене записку, отправился в управление.

В сейфе лежали изъятые у Потапенко вещи. Шумский вынул свернутый пиджак, встряхнул его и повесил на распялку, подумав, что необходимо сегодня же вызвать Назарчук для опознания этого пиджака.

Пришел Изотов, хмурый по обыкновению, невыспавшийся, но, увидев Шумского, улыбнулся и сказал вместо приветствия:

– Что-то не спится сыщику Шумскому.

– Слушай, я не понял, зачем тебе понадобился этот дурацкий телефонный справочник и журналы мод? Может, объяснишь?

Изотов загадочно ухмыльнулся и, держа в неведении Шумского, полез в сейф, достал папку с делом Красильникова. Потом, отбросив справочник и журналы, полистал общую тетрадь. Где-то в самом конце от страницы был наскоро оторван кусок, и Изотов, торжествуя, приложил на это место записку, найденную у Красильникова. Все изгибы, зубцы неровно оторванной бумаги точно совпали.

Шумский восхищенно взглянул на Изотова:

– Гений! Простой, обыкновенный гений! Нет, конечно, в ленинградском управлении работают только гении, я давно убедился в этом. Как приятно: ходишь по коридору, сидишь за одним столом в буфете с гением, – не находишь, а?!

– Теперь понял, зачем я взял справочник и журналы? Если бы я спрашивал только о тетради, он наверняка понял бы, что меня в ней заинтересовало, и отказался бы от нее…

В комнату заглянул Чупреев и, увидев Изотова с Шумским, склонившихся над столом, проговорил громким шепотом:

– Корпите, братцы? Бог в помощь!

– А-а, еще один гений! Ну-ка заходи, заходи… Вот кстати!

– Конечно, куда-нибудь сгонять надо, не иначе.

– Отгадал, дружище. Ты у нас – как пророк. В Ригу нужно прокатиться, – пожимая руку, сказал Шумский.

– Конечно, если бы не надо было ехать, разве так бы меня встретили? – смеялся Чупреев.

– Ну что ты, что ты…

– Шучу я. – Чупреев подсел к столу. – Что нового?

– Что нового? Да есть кое-что…

Шумский сел на диван, вынул папиросу и стал разминать табак, рассказывая о допросе Назарчук, поисках аккордеониста и его аресте.

– Да, но, по твоим же словам, Назарчук говорила, что у аккордеониста интересная жена, а этот холост, – усомнился Чупреев.

– Об этом мы думали. Чепуха. Мы просто доказываем, что Красильников не очень-то любил говорить правду своей возлюбленной. Ему нравилось, что она его ревновала. Ну он и расписывал красавиц, которых вовсе не существовало на свете. А с Потапенко у него были, по-видимому, деловые связи. Смотрите. – Шумский поднялся, резко чиркнул спичкой, закурил. – У Красильникова в портфеле брюки и рубашки. Потапенко шьет. Конечно же, он шил и Красильникову. Коричневый-то пиджак я не зря взял с собой! Я не сомневаюсь, что это его, Красильникова, пиджак, Назарчук о нем говорила. Дальше. Записка и заявление написаны рукой Потапенко. Экспертиза это доказала. И мы тоже. У него найдена губная помада, и цвет ее схож с той… – Увидев, что Чупреев хочет что-то сказать, Шумский поднял руку. – Так что причастность Потапенко к убийству Красильникова не вызывает сомнений.

– В чем же тогда причина убийства? – спросил Чупреев.

– Ишь какой шустрый, – усмехнулся Шумский, – все ему вынь да положь… Думать надо. Ты, наверное, когда маленький был, в кубики играл? У нас приблизительно то же: голова есть, и ноги нашлись, а туловище еще гуляет…

Изотов и Чупреев засмеялись.

– Ладно, хвост я вам достану, так и быть, – в тон проговорил Чупреев.

– Должно быть, здесь умышленное убийство, – сказал Изотов. – Но вряд ли Потапенко убил его из-за портновских дел.

– Я, Витя, не утверждаю, что Красильникова убил Потапенко, – откликнулся Шумский, – хотя, может быть, это и так. По-видимому, ты прав: портняжничанье – только ширма, а общее дело у них какое-то было. Не исключено, что спекуляция. Но чем, кто в ней замешан?..

Это предположение могли подтвердить или отклонить только свидетели, люди, знающие Потапенко. Он сам назвал нескольких заказчиков, а те в свою очередь – других.

В последние дни с утра до позднего вечера Шумский и Изотов принимали бывших клиентов Потапенко. От них узнали, что брал Потапенко умеренно, исполнял быстро, аккуратно и в назначенный срок, с деньгами не торопил. А главное, брался переделывать ношеные вещи, что не каждое ателье принимало.

Шумский по обыкновению не торопился закончить допрос. Он давал вволю наговориться болтливому собеседнику и забрасывал вопросами неразговорчивого. Дубенский, бухгалтер артели «Металл», был как раз не речист. Говорил он медленно, словно боялся сказать что-нибудь лишнее, и унылым, тусклым голосом.

– Кроме того, что вы у него шили, были еще какие-нибудь цели вашего прихода к Потапенко? – спросил Шумский.

– Нет… Хотя… один раз он предложил мне купить у него рубашку. Денег у меня при себе не было, и я ходил за ними домой.

– Рубашку? Она была новая или ношеная?

– Новая, – помолчав, ответил свидетель.

– Какая рубашка – шелковая, полотняная, верхняя, нижняя? Не стесняйтесь, рассказывайте, – подталкивал бухгалтера Шумский, теряя терпение.

– Трикотажная, шелковая, – хлопая ресницами, произнес после паузы Дубенский и замолчал. Он не чувствовал раздражения Шумского и спокойно сидел перед ним, заложив ногу на ногу.

– За сколько вы ее купили? Когда?

– С полгода назад… За сорок рублей.

– Потапенко объяснил вам, почему продает ее? Может быть, у него было несколько рубашек?

– Нет, у него была одна. Он сказал, что купил ее, но она оказалась ему мала…

Шумский не придал значения этому несущественному и малоинтересному эпизоду, но по всем правилам внес его в протокол и попросил Дубенского принести показать рубашку. Шумскому не так уж важно было ее видеть, но практика по своим жестким законам учила, что о любой мелочи, попавшей в его поле зрения, следователь должен знать все. На всякий случай.

Когда же Изотов рассказал, тоже между прочим, что свидетель, которого он допрашивал, купил у Потапенко рубашку, Шумский насторожился.

– Небось шелковую, трикотажную, – сказал он, глядя испытующе в глаза Изотову.

– Угу, – кивнул Изотов не без удивления. – Откуда ты знаешь?

– За сорок рублей, – продолжал Шумский, не отвечая.

– За сорок пять.

– Ничего, подходит. Потапенко купил себе, но она, черт возьми, оказалась ему мала. Так?

– Не совсем. Велика.

– Это несущественно. Ну-ка, Витя, срочно верни свидетеля, пусть принесет рубашку.

– А она у меня уже есть.

– Что за оперативный парень! – воскликнул довольный Шумский. – Цены нет…

Обе рубашки он положил на стол. Они ничем не отличались друг от друга – у той и у другой были одинаковые полоски: желтая, цвета беж, коричневая, затем белый просвет и опять полоски. Покрой, обшлага, полированные пуговицы – все говорило о том, что рубашки были сшиты в одном месте.

Шумский вызвал эксперта из «Красного знамени». Крупный седой мужчина с очками, сползавшими на кончик сизого носа, долго, тщательно разглядывал материю сквозь лупу – лицевую сторону, изнанку, швы, бормоча что-то невнятное, потом взглянул на томящегося Шумского и молча продолжал свое дело.

– Ничего не понимаю, – проговорил он наконец. – Странно… Очень странно…

– Что вас смущает? – спросил Шумский.

– Собственно говоря, что значит «странно»? – пустился вдруг в рассуждения старик. – Если бы не было ничего странного, вы, наверное, не пригласили бы меня к себе. Не так ли? Так вот, обращаю ваше внимание на то, что у рубашек нет никаких фабричных знаков. Замечали сами, что в швейные изделия всегда вшиты какие-нибудь ярлыки – артикул, наименование ткани, цена, ну и все такое прочее?

– Может быть, ярлыки спороты?

– Не думаю, их обычно вшивают. Можно, конечно, отрезать, но кончик все равно должен остаться.

– Выходит, их не было вообще, так вы считаете?

– Именно так.

– Что же из этого следует? – прикинулся простачком Шумский.

Старик хитро взглянул на него из-под очков:

– Что из этого следует… Тут может быть два варианта: либо рубашки сшиты кустарным способом, дома, и проданы; либо их сшили на фабрике, но сумели вынести и продать до того, как они попали в ОТК и всю последующую контрольную службу.

– Спасибо, – сказал Шумский, – а не можете ли вы определить, что это за ткань?

– Почему же, охотно… Это мое ремесло… Наш, отечественный трикотаж. Шелковая нить, сорт первый, – сказал эксперт, взвешивая каждое слово. – Но должен вам сказать, что трикотаж не ленинградский. Машин, дающих такую вязку, у нас нет. По всей вероятности, это рижская продукция, фабрики «Блонда».

– Вот как? – проговорил Шумский и вынул из сейфа рубашки, найденные в портфеле у Красильникова. – Ну а что вы скажете об этих?

Старик снова долго водил лупой, разглядывая материю, но теперь Шумский сам помогал ему.

– Та же картина, – сказал эксперт. – Все то же самое. Цвет только разный – те полосатенькие, эти белые… Но материал одной фабрики. А где сшиты – неясно, потому что опять же ярлыков нет.

– Ну что же, – удовлетворенно сказал Шумский, – мне остается задать вам последний вопрос: какова продажная цена такой рубашки?

– От шестидесяти до семидесяти пяти рублей, – ответил старик. Кусочком замши он протер лупу и аккуратно положил ее в кожаный футляр. – Но я знаю, вы люди точные и любите точность. Поэтому разрешите мне уточнить цену и позвонить вам. Однако имейте в виду: эти рубашки ни в коем случае не дороже и не дешевле той цены, которую я назвал.

Вечером Чупрееву в Ригу была послана шифрованная телеграмма. Ему предлагалось произвести негласный обыск у рижских приятелей Потапенко.

В ожидании вестей от Чупреева Шумский и Изотов продолжали допрашивать свидетелей. Обнаружилось уже восемь человек, которые приобрели рубашки у Потапенко. Цена колебалась от сорока до пятидесяти; причину продажи Потапенко всем называл одну и ту же. Шумский и Изотов уже сами, без эксперта, легко узнавали особую вязку трикотажа, которую производила лишь одна фабрика в Союзе – рижская «Блонда».

– В чем же дело? – спросил Изотов, небрежно чиркнув спичкой, чтобы дать прикурить Шумскому. – Спекуляция?

– Угу, – затягиваясь, прогудел Шумский. – Хороша спекуляция! Хотел бы я найти дельца, который покупал бы за шестьдесят-семьдесят рублей, а продавал за сорок. Это все равно что у Ильфа. Помнишь? Фальшивомонетчики с трудом из двух золотых сделали один и угодили на вечную каторгу. С трудом… – Он поднял палец и рассмеялся. – Нет, брат, здесь, должно быть, хищение, и крупное, возможно, даже неоднократное.

– Думаешь, он шил из ворованного материала?

– Не похоже. При обыске мы так или иначе натолкнулись бы на материю, не на куски, так на раскрой, обрезки… Нет, здесь орудует шайка, а Потапенко – звено… Впрочем, ну их к черту, рубашки, пусть Кока Звягинцев ими занимается. Это прямое дело ОБХСС. – Шумский скрестил руки на груди, вздохнул. – Нас должно интересовать одно: какую роль в убийстве сыграл Потапенко, на чем строились их взаимоотношения?

На допросах Потапенко отрицал все: Красильникова он не знал, никогда не видел, поэтому, естественно, записок ему не писал и не мог писать. И вообще никаких записок он никому не писал; рубашек не продавал; с Ригой никаких дел не имел.

Подобные обвиняемые, отрицавшие все на свете, Шумскому попадались. Любую мелочь они признавали только тогда, когда уже невозможно было не признать, когда отступать было некуда. Следствие в таких случаях затягивалось, иногда запутывалось, приходилось возвращаться, начинать новые допросы… И было это обычно тогда, когда за преступником скрывались тяжкие грехи.

– Значит, кто такой Красильников, вы не знаете, – утвердительно сказал Шумский.

Потапенко кивнул, закрыв свои серые водянистые глаза:

– Совершенно верно.

– И записка эта написана не вашей рукой.

– Не моей.

– А что вы скажете на это? – Шумский театральным жестом протянул анкету, заполненную Потапенко в эстраде, заявление в домохозяйство и бланк с графической экспертизой почерка записки. – Видите, почерк-то один и тот же…

Потапенко подержал перед глазами листы и вернул их с безучастным видом.

– Так ведь экспертиза может и ошибиться, – сказал он спокойно. – Анкету писал я, это точно, заявление – тоже я, а вот записка не моя.

– Не-ет, – возразил Шумский, чувствуя, что Потапенко уже некуда деться. – Это вы бросьте. Экспертиза строится на научной основе. А науку не обманешь. Но если уж вы такой Фома неверующий, то взгляните сюда. – Он достал тетрадь, найденную Изотовым у Потапенко, открыл на том месте, где был вырван клок от страницы, и приставил записку. – Так что же? Права или не права экспертиза?

На Потапенко это произвело потрясающее впечатление. Он вскочил было, потом сел, сильно сомкнул губы, сдерживая себя, и отвернулся.

– Ну я жду, – торжествуя, сказал Шумский. – Кто же написал записку?

– Я…

– Ну вот и хорошо. – В голосе Шумского появилась мягкость, даже ласковость. – Теперь остается вспомнить, при каких обстоятельствах вы ее написали и кому.

Потапенко, подумав, стал рассказывать, а Шумский не спеша заносил его слова в протокол:

«По поводу предъявленной записки заявляю. Да, это писал я, собственноручно. Она адресована моему приятелю Георгию Каширскому, который должен был прийти ко мне за переделанной курткой. В тот вечер, 26 мая, я не мог быть дома: меня неожиданно пригласил мой приятель Сухарев Геннадий Алексеевич, проживающий по улице Декабристов, 62, на день рождения. Я написал эту записку и приколол ее к входной двери снаружи, как это делаю обычно в таких случаях. Где работает Каширский, я не знаю, отчества его также не знаю».

– Видите, как все, оказывается, просто, – с едва заметной иронией сказал Шумский, закончив писать, – а вы зачем-то с такой тщательностью скрывали, что записка ваша. Почему? А причина-то была. И по этой же причине вы старательно изменили свой почерк. Так почему же?

Потапенко сделал вид, что не слышал Шумского, а Шумский не стал настаивать на ответе и приказал конвоиру увести заключенного.

Потом пришел Изотов. Шумский с видимой охотой опустился на диван, потер ладонью лицо.

– Уф, устал… С этим гражданином мы еще намаемся. Видишь, на горизонте появился некто Каширский. Липа, конечно, Потапенко время тянет, но я тебя прошу: проверь обязательно завтра. И еще: выясни, что за Сухарев Геннадий Алексеевич, когда у него день рождения, был ли у него в этот день Потапенко. Словом, ты все знаешь сам…

– Я вижу, Потапенко боится нас без работы оставить, – усмехнулся Изотов.

– Очень боится, – зевнул широко Шумский и потянулся. – Эх, прилечь бы сейчас да вздремнуть… Отрицает он знакомство с Красильниковым, все отметает, что хоть как-то наводит на это знакомство. Страшит оно его… А у нас нет прямых доказательств.

– Свидетели подскажут, где найти доказательства, – уверенно сказал Изотов.

– Надеюсь…

Но, странное дело, Красильникова никто не знал: ни собутыльники Потапенко, ни заказчики, ни бывшие сослуживцы. Принимавшие в разных комнатах Шумский и Изотов показывали свидетелям фотографию Красильникова и задавали одни и те же вопросы:

– Знали ли вы этого человека? Видели ли вы его у Потапенко?

И все: нет, не видели, не знали, не встречали…

Шумский начал терять терпение, нервничал, не понимая, в чем дело, и стал подумывать, не допустили ли они где-нибудь промах. Но ошибки не должно было быть. «Что кроется за этим? – размышлял Шумский, вчитываясь в показания свидетелей. – Прежде всего то, что Красильников не был близким знакомым Потапенко. А если и был, то Потапенко тщательно скрывал это от других своих приятелей. Почему? Потому что, по-видимому, было какое-то общее дело, о котором Потапенко не распространялся».

Но кто-то все же должен был знать об их знакомстве!

Наконец такой человек отыскался. Это был тщедушный старик с нездоровым румянцем на лице – Федор Николаевич Кравцов, давнишний знакомый Потапенко еще по эстраде, тоже аккордеонист, уже год как вышедший на пенсию. Держа сухими костлявыми пальцами фотографию, Кравцов долго смотрел, прищурив один глаз, приближая ее и отодвигая.

– Гоша, что ли? – сказал он, вопросительно взглянув на Шумского.

– Что за Гоша? – нетерпеливо спросил Шумский. Его бросило в жар от услышанного имени. – Как его фамилия?

– Фамилию я его не знаю. Знаю, что Гоша, и все…

– А не ошибаетесь?

– Нет, молодой человек, не смотрите, что я стар. Глаза у меня хорошие, до сих пор очки не признаю, – говорил Кравцов стариковским, надтреснутым голосом. – И зрительная память на лица редкая: мне один раз взглянуть на человека – всю жизнь буду помнить.

Кравцов встречал Гошу у Потапенко дважды. И оба раза у него создавалось впечатление, будто Потапенко недоволен приходом Красильникова. Потапенко разговаривал с ним скороговоркой и быстро выпроваживал в коридор.

– После первой встречи вы поинтересовались, кто это?

– Да, я спросил Аркадия. Он мне ответил, что есть тут у него один такой парень Гоша, который отдал ему чинить пиджак…

– Вы видели этот пиджак? – с живостью спросил Шумский, прерывая Кравцова.

– Видел. Очень ветхий, если память не изменяет, коричневый.

– Не этот ли?

Кравцов, усмехнувшись, посмотрел на пиджак, сказал:

– Я говорил, что у меня хорошая зрительная память на лица, но не на вещи. Прошло уже много времени, я могу спутать.

– Ну хорошо, – продолжал Шумский, – Гоша отдал чинить пиджак, и что дальше?

– Пиджак был, как я уже сказал, старый, работы требовал много, Аркадию она была невыгодна, и он, по-видимому, вместо того чтобы отказаться, тянул – не возвращал и не чинил. Так я понял, потому что второй раз Гошу я встретил у Аркадия через месяц, если не больше, а пиджак все висел. Но тогда у нас с Аркадием разговора об этом парне не было. А вот потом, еще через некоторое время, опять попался мне на глаза этот пиджак, и я спросил Аркадия, когда же он все-таки думает им заняться. Аркадий раздраженно сказал: «А ну его, хлам; может быть, я вообще не буду чинить».

– Когда у вас был этот разговор?

Кравцов потер переносицу, поморщился:

– Трудно сказать, в июне или в начале июля…

– А может быть, раньше, в мае?

– Нет, только не в мае. В июне я приехал из дома отдыха, а разговор был после того, как я вернулся.

– И в этот день вы видели Гошу? – спросил Шумский, проверяя Кравцова.

– Нет же, не видел. Я вам сказал, что меня удивил так долго висящий на одном месте пиджак, а потому я заинтересовался его судьбой.

Шумский удовлетворенно кивнул.

– В самом начале вы говорили о сложившемся у вас впечатлении, будто Потапенко был недоволен приходом Гоши. Почему?

– Меня это тоже удивило, – охотно ответил Кравцов, – потому что Аркадий – человек мягкий, гостеприимный, компанейский. И я задал ему тот же вопрос: «Почему?» А он мне знаете что ответил? «Не лежит у меня к нему душа, ненадежный он какой-то. У меня ведь патента нет, так шью, а он стукнуть может».

– Почему у Потапенко сложилось такое мнение о Красильникове?

Кравцов промычал что-то неопределенное, развел руками:

– У каждого человека могут быть свои причины подозревать в чем-то другого, но я не спросил Аркадия, это его дело.

За разговором Шумский не заметил, как надвинулись и сгустились сумерки. Он перестал различать черты лица сидящего напротив Кравцова, видел только контуры его головы, сутулого тела. Шумский зажег настольную лампу и, не переставая слушать, заполнил Кравцову повестку с вызовом на следующий день.

– Все, что вы сообщили мне сегодня, повторите, пожалуйста, завтра, – сказал он, поднимаясь, и увидел изумленные, напуганные глаза Кравцова. – Ничего, ничего, придется повторить, так нужно следствию…

Утром пришла Назарчук. Изотов расстелил перед ней на столе коричневый в полоску пиджак, взятый у Потапенко, и она подтвердила, что видела этот пиджак на Красильникове. Потом явился Кравцов, сел на этот же стул, на котором сидел накануне, и, все еще не представляя отчетливо, зачем он понадобился, настороженно ожидал чего-то.

Озабоченный Шумский, не обращая на него внимания, говорил по телефону, внезапно выбегал куда-то из кабинета, возвращался, снова звонил… Наконец он сел и, подперев кулаком подбородок, словно восстанавливая что-то в памяти, сказал Кравцову после недолгого молчания:

– Сейчас вам предстоит встретиться с человеком, хорошо вам знакомым. От вас требуется одно: говорить все, что вы знаете, откровенно и чистосердечно. – Шумский улыбнулся, больше из надобности, чем по желанию. – Задача предельно простая и легко выполнимая.

Кравцов хотел что-то ответить, но ввели Потапенко, и он осекся. Потапенко грузно сел, едва взглянув в сторону свидетеля.

– Аркадий, – позвал Кравцов, думая, что Потапенко не заметил его.

– Вы, я вижу, знакомы, – сказал Шумский, наблюдая за выражением лица Потапенко. Оно было непроницаемо, глаза устремлены вниз.

– Давненько, еще с войны, – охотно ответил Кравцов.

Потапенко нехотя кивнул.

– Мне необходимо выяснить у вас одну деталь, – сказал Шумский и вынул фотографию Красильникова. – Скажите, кто это?

Потапенко скривился, отвел глаза.

– Вы мне показываете уже в сотый раз, – проворчал он. – Я уже сказал, что не знаю этого человека…

– А вы? – повернулся Шумский к Кравцову.

Кравцов в замешательстве молчал; Шумский, боясь, что Кравцов сдастся и начнет говорить совсем не то, что накануне, сказал, разделяя слова:

– Вам знаком этот человек?

– Знаком… То есть, кажется, я его видел… – запинаясь, начал говорить Кравцов, с опаской поглядывая на Потапенко, который сидел, положив локти на колени и сцепив пальцы.

– Знаком? Или кажется?.. – строго спросил Шумский. – В этих фразах большая разница.

– Знаком. Это Гоша… Кра… Красильников вы сказали?

– Говорите только то, что твердо знаете, – заметил Шумский. – Значит, Гоша, фамилия вам неизвестна. Где вы его видели?

– У Аркадия…

– Ну что ты мелешь? С перепоя, наверно, не проспался?! – вскричал Потапенко. Он резко выпрямился и ненавидяще смотрел на Кравцова. – Когда ты мог у меня его видеть? Мало ли шляется по улице всякой шантрапы, так что, все, по-твоему, приходят ко мне? – качнулся в сторону Шумского. – Не слушайте вы этого пропойцу. Подонок он, бродяга, сволочь, дерьмо… Шкура продажная…