Напряжение

– Что, тоже из архива Красильникова? – спросил иронически Изотов, разглядывая фотографии.

– Нет, наши… Окончила два курса электротехнического института, но после рождения детей – у нее два мальчика-близнеца – бросила институт. Муж Михайловой, Федор Павлович, инженер на заводе «Красная звезда», человек незаурядных способностей, но вспыльчивый, крутой. Старше жены на одиннадцать лет, охотник и рыбак, любит выпить. Отношения в семье были, как принято говорить, нормальные. Но в конце апреля у Михайловых что-то происходит. Что? Мы не знаем. Мы знаем только, что окружающие на заводе отмечают его крайнюю растерянность, раздражительность; дважды он приходит на работу нетрезвым – раньше с ним этого не бывало. Дальше. Двадцать седьмого апреля – прошу обратить внимание на даты – Михайлов неожиданно уезжает в командировку в Челябинск, там у них пусковой объект, причем о командировке хлопочет он сам. Вместо полутора месяцев он пробыл в Челябинске всего одиннадцать дней и восьмого мая так же неожиданно вернулся в Ленинград с больничным листом. Пришедший навестить его с работы товарищ застал Михайлова на ногах. В разговоре Михайлов жаловался на сердце и, между прочим, бросил шутливо такую фразу: «Ну и жена молодая осталась, мало ли что может случиться».

Шумский вмял в пепельницу окурок и, помолчав, продолжал:

– Четырнадцатого мая, отметили, да? Четырнадцатого мая Михайлов снова уезжает в Челябинск и остается там до конца командировки. А что Нина Гавриловна? Начиная с майских праздников она чуть ли не ежедневно ходит к своим теткам – они живут вместе, – у которых раньше бывала раз-два в году. Восемнадцатого мая она с детьми и домработницей отправляется в Геленджик. Вот такие дела. В прошлую пятницу Михайлов подал заявление об отпуске, собирается ехать к жене, но отпуск получается внеочередной, и пока ему в этом отказано. И думаю, правильно, – усмехнулся Шумский. – Все это нужно хорошенько обмозговать. Придется поработать. Витя как старый приятель Назарчук, поговорит с ней подробнее о Михайловой. Надеюсь, это доставит ему удовольствие. Мне ничего не остается делать, как познакомиться со старушками – тетками Нины Гавриловны. А тебя, Сережа, ждет особое задание. Сейчас мы с тобой пройдем к Быкову и обговорим все. Ясно? Вопросы есть?

– Да уж какие тут вопросы? Все разжевано, только знай глотай, – сказал Изотов, потягиваясь. – Эх-ма…

Ни тучки, ни белого мазка над морем – бескрайняя синь, нежная, прозрачная, невесомая; вяло набегают волны, шурша и позвякивая камешками… Простор, тишина и эта поразительно ровная, нескончаемая музыка моря умиротворяют, вселяя чувство покоя и безмятежности.

К полудню небольшой пляж Фальшивого Геленджика опустел. Лишь два мальчугана в белых костюмчиках и панамках копошились у самой воды. Возле них сидела девушка и вязала. В стороне под пестрым зонтом лежала женщина в купальном костюме и темных очках. Она читала, поглядывая время от времени на детей, и переворачивалась с живота на бок, потом на спину…

Завидев человека, идущего к ней, сказала девушке:

– Вера, вы идите, пора детей укладывать спать. Согрейте им молока перед сном…

– Добрый день, вы опять всем семейством?

Женщина сняла очки и, приложив руку ко лбу, посмотрела на молодого человека. Лицо его раскраснелось от жары. Светлые волосы свисли на лоб, и он тряхнул головой, отбрасывая их назад.

– А-а, это вы? – удивленно, но и радостно проговорила Нина Гавриловна, словно не узнав его сразу, и опустила руку. – Кто же в такое время приходит на пляж?

– Я! – засмеялся Чупреев, бросив взгляд на ее крепкое загорелое тело, и скинул шелковую рубашку. – Вы купались?

– И не раз… В такой день преступление – сидеть дома.

– А вы уверены, что я сидел дома? Не говорите «да» – ошибетесь: я ходил в Джанхот… Надо же изучать здешние места!

– В эдакую-то жару? – Женщина улыбнулась, приоткрыв маленький рот, на пухлых щеках появились ямочки. – Эх вы, исследователь!..

– Я вам подарок принес, добытый тяжким трудом. Видите, поцарапался, лазал по круче, – весело сказал Чупреев и вынул из кармана гриб. – У нас вы такого не найдете, хоть он и похож на боровик.

– А как он называется?

Чупреев с нарочитой серьезностью осмотрел гриб, подумал, сказал небрежно:

– Это – аманита поганус, что в переводе означает: «Не ешь меня, будет плохо», – и поддел его ногой.

– Вы все шутите. – Нина Гавриловна подобрала обломок шляпки, положила на ладонь. – Какой он жесткий! И сосочки… А я не знала, что здесь растут грибы.

Купался Чупреев долго, наслаждаясь прохладой воды, заплывал далеко – Нина Гавриловна теряла его из виду. Выйдя на берег, он лег возле женщины на горячие камни.

– В реке все-таки плавать лучше, – сказал Чупреев, сооружая из камешков грот. – Как ни стараюсь, а вода в рот забирается, соленая какая-то, горькая, бр-р-р!

– Вы никогда раньше не были на Юге? – спросила Нина Гавриловна, подавая черный с белыми прожилками камень. – Положите его наверх…

– На Юге бывал, но моря никогда не видел. А вы знаете, меня жестоко обманули, – сказал он вдруг грустно.

– Кто? Когда?

– Люди… Мне всегда говорили, что море синее-пресинее, даже у Пушкина оно такое, а, оказывается, оно зеленое и очень светлое. Ничего синего…

Нина Гавриловна засмеялась. Она не могла привыкнуть к его шуткам, произносимым неожиданно среди, казалось бы, серьезного разговора.

Этот студент-юрист нравился ей своей общительностью, неунывающим и покладистым характером. Был он молод, но многое знал, всем интересовался и умел ухаживать, не надоедая, впрочем, своими ухаживаниями. Прошло всего три дня, как он появился тут на пляже, а у Нины Гавриловны было такое ощущение, словно они были знакомы давным-давно.

Снимал Чупреев комнату на соседней улице, вечерами сидел за учебниками, а с утра уходил в горы, в лес…

– Вы дольмены видели? – спросил он, резким движением разрушая груду камешков.

– Дольмены? – удивилась Нина Гавриловна. – А что это?

– О, это великолепные памятники старины. Я давно собираюсь их посмотреть. И вам тоже обязательно надо. Хотите составить мне компанию завтра? Только предупреждаю, идти далеко, километров пятнадцать-восемнадцать, и не по ровной дороге.

– С вами, наверное, можно пройти и тридцать, – засмеялась Нина Гавриловна. Потом, подумав, сказала: – Хорошо, только надо идти пораньше, часов в шесть.

– Отлично, в шесть так в шесть. Но смотрите не проспите.

Он был точен. На его тихий стук в окно белой хаты-мазанки сразу раздвинулась занавеска. Зажимая губами заколки и поправляя волосы, Нина Гавриловна молча кивнула Чупрееву и вскоре вышла в сад. На ней было легонькое шелковое платье с пелериной и красные босоножки.

В этот утренний час солнце еще не вышло из-за гор, с моря тянуло свежестью, было тихо и прохладно.

Нина Гавриловна и Чупреев вышли на дорогу и свернули к виноградникам. Кисти матовых ягод клонились к земле, серой и комковатой. Чупреев срезал перочинным ножом гроздь и высоко поднял ее двумя пальцами.

– Вас не удивляет это творение природы? По-моему, им нельзя не восхищаться. Вы только поглядите, как все рассчитано: ничего лишнего, все необходимо. А какая крепость ветки! И справедливо, иначе бы все развалилось от такой тяжести.

– Вы как будто вышли из заточения! – сказала Нина Гавриловна. – По совести говоря, я никогда так не рассматривала виноград. Я только знаю, что он вкусный. Остальное меня не интересует.

– А ну-ка попробуйте.

Женщина оторвала ягоду и, положив в рот, сморщилась:

– Боже, какая кислятина, еще не созрел.

– Жаль. Но ничего, все же мы возьмем его с собой – будет жарко, вы захотите пить, а это лучше всякой воды.

Потом начались горы, густо заросшие лесами. Поддерживая Нину Гавриловну, Чупреев вел ее по белой тропинке до перевала; там они отдыхали и, держась за руки, спускались вниз, – из-под ног с шумом катились острые, словно кем-то нарочно наколотые, куски известняка…

– А вы знаете, почему наш поселок называется Фальшивым Геленджиком? – спросил Чупреев.

– Представьте, нет. Я как раз думала, что у него какое-то странное название, но все забывала кого-нибудь спросить. И правда, почему?

– Вообще-то, дословно «Геленджик» переводится как «Белая невеста»…

– Вот как? – удивилась Нина Гавриловна. – И это имеет под собой какую-нибудь почву?

– Да. Когда-то турки увозили отсюда в свои гаремы белых женщин. Ну а Фальшивый… Во времена Русско-турецкой войны адмирал Нахимов решил заманить в ловушку турецкую эскадру. Русские корабли стояли в Геленджике, морской крепости. Нахимов приказал все огни притушить, а здесь на берегу – тогда еще этого селения не было – ночью разжечь костры. Турки и попались. Они решили, что это и есть Геленджик, подошли и начали обстреливать пустынный берег, а Нахимов вывел свой флот, запер турок в бухте и всех их потопил…

– Интересно…

– Еще как! – язвительно проговорил Чупреев. – До умопомрачения… Только все это враки!

Нина Гавриловна недоуменно подняла брови.

– Да, да, вранье. Эту занятную историю я слышал от одного разбитного малого – экскурсовода, каких здесь тьма-тьмущая. Экскурсоводам ведь-что нужно – чтобы их слушали разинув рты. Представляете… – Чупреев остановился, вскинул руку и заговорил быстро, изменив голос: – Вот отсюда, с этой башни, высотой шестьдесят семь метров, бросилась в пучину моря княжна… А здесь прекрасный юноша, узнав об измене возлюбленной, превратился в камень, и с тех пор… – Чупреев откашлялся и продолжал: – Легенды, легенды… И с Нахимовым тоже легенда, сочиненная для отдыхающих простачков. На самом деле война с турками закончилась гораздо раньше, чем построили крепость Геленджик. Так что никакой войны уже не было, и Нахимов не мог завлекать турок. Все гораздо прозаичнее. Солдатам в новую крепость русские суда подвозили, как принято теперь говорить, довольствие. А Геленджикская бухта по очертаниям и правда очень похожа на эту. Не помню, как она называлась раньше, – Мезыбь, кажется. Здесь ведь были горцы, черкесы, и селение у них здесь было. Ну а маяков тогда еще не поставили, побережье малознакомое, и капитаны путали Геленджик с этой бухтой… Может быть, и сажали судна на мель, кто знает…

– Чего это вы ополчились на легенды? – запальчиво спросила Нина Гавриловна. – В них столько романтики, красоты. А это все любят, и я тоже. Разве вы не любите красоту?

– Люблю, но не в истории. История не может состоять из одних легенд. История – это прежде всего правда, и неприукрашенная правда.

– А белые невесты – тоже легенда?

– О нет. Но не думайте, что белых невест похищали на вороных конях черноокие юноши. Этих невест бичами сгоняли на корабли, набивали трюмы до отказа, а потом полуживых раздавали в гаремы… Разве это красиво?

Некоторое время они шли молча, пока Нина Гавриловна не сказала:

– Посмотрите, какая прелесть: кизил. Все красно!

Чупреев набрал горсть ягод, пересыпал их в мягкие ладони Нины Гавриловны.

– Что за природа! Все здесь съедобное, все растет само по себе. Грецкие орехи – пожалуйста, алыча – пожалуйста, кизил… И никто не караулит это добро. Сюда бы заготовителей! Надо будет, пожалуй, взять патент на это предложение, как вы считаете? Половина премии вам.

– Я даже согласна на тридцать процентов.

– Скромно. Но вам нельзя даже тридцать.

– Почему?

– Ваш муж увидит у вас капитал и спросит откуда, – шутливо сказал Чупреев. Он остановился, упер руки в бока и, нахмурив брови, грозно и вопросительно посмотрел на Нину Гавриловну: – Да, откуда?

– А я скажу, что шли мы однажды с одним молодым человеком…

– Разве он у вас не ревнивый?

– О, еще какой ревнивый! Не Отелло, а прямо десяток Отелло…

Так, болтая, они прошли почти весь путь. Чупреев шутил, рассказывал, как сдавал зачеты, в лицах изображал разговор профессора со студентом, который проваливается на экзамене. Потом вспомнил, как однажды он решил посвятить себя артистической деятельности и был изгнан «за отсутствием ярко выраженных способностей…». Нина Гавриловна смеялась и не могла понять, что в его рассказах правда, а что вымысел.

Стало жарко, и она сняла пелерину. Круглые загорелые плечи поблескивали от пота.

Неожиданно Чупреев свернул с тропинки, увлекая за собой Нину Гавриловну в чащу. Густая листва скрыла солнце, стало свежо. Сумрак, лесная тишина создавали ощущение неуверенности, таинственности, и женщина почувствовала себя неспокойно. Но Чупреев шагал вперед, пока перед ними неожиданно не раскрылась поляна, посреди которой стояло странное сооружение, напоминавшее дом, сложенный из серых каменных, плит, массивных, тяжелых, без окон, с одной лишь круглой дырой в центре.

– Вот вам и дольмен, что значит «каменный стол», – удовлетворенно проговорил Чупреев. – Хорош столик? Знаете, сколько ему лет? Этак тысяч десять! В нем хоронили старейшин племени во времена бронзового века.

– А дыра зачем?

– Чтобы душа могла ходить гулять и возвращаться. – Чупреев пролез в отверстие и выглянул оттуда. – Я сейчас буду вместо души…

– Что же там внутри?

– Пусто. Хотите сюда?

– Нет уж, я лучше останусь здесь.

Чупреев выбрался обратно. Они присели на траву, развернули завтраки, и Чупреев принялся увлеченно рассказывать о загадках этих древних сооружений, до сих пор не разрешенных учеными. Нина Гавриловна слушала с любопытством и поражалась, откуда он так много знает о дольменах, о которых она никогда не слышала, хотя и отдыхала в Геленджике несколько лет.

Вдруг Чупреев заметил парящего над ними коршуна и замолчал.

– Красивая, сильная птица, но… хищник, – сказал он наконец. – Хорошо бы ее сейчас из ружья… Вы умеете стрелять?

– Нет… Муж у меня охотник. Разве этого недостаточно?

– Неужели вы никогда не пробовали выстрелить?

– Пробовала, только не из ружья…

– Из пушки? – улыбнулся Чупреев.

– Из пистолета… Муж как-то раз дал стрельнуть.

– Разве он у вас военный?

Женщина смутилась и, глядя куда-то вдаль, сказала:

– Да нет, инженер, пистолет у него с войны остался… Так, валяется без дела в письменном столе, иногда Федор берет его на охоту… Но я думаю, это останется между нами…

Как бы не заметив последней реплики, Чупреев спросил:

– Ну и что же, попали? Во что вы метили?

– В кепку – муж ее на дерево повесил, шагах в десяти. Не попала, конечно, да я, по совести, и не люблю стрелять.

– Как же это вы… С десяти шагов – и не попасть… А пистолет что, наш или заграничный?

– Бог его знает, я ведь ничего в этом не понимаю… Ну что, надо, пожалуй, собираться, – сказала Нина Гавриловна, поднимаясь. Она отряхнула платье, причесалась, покрасила губы темной помадой, глядясь в круглое зеркальце. – Вот я и готова…

Сумерки застали их в пути. Горы, леса погрузились в прозрачную синеву. Все предметы приняли синеватый оттенок. Потом сразу стемнело, и Чупреев ощупью повел за собой Нину Гавриловну, боясь потерять тропу и оступиться.

– Не рассчитали мы времени, – с сожалением сказал он. – Но ничего, скоро взойдет луна и станет посветлее.

– И надо было взять с собой что-нибудь теплое, – укоризненно проговорила Нина Гавриловна. – Вот и положись на вас! Так совсем закоченеть можно.

– Легкомысленные люди, – беспечно отозвался Чупреев, на себе ощущая справедливость ее слов.

Вскоре из-за гор показалась луна. Огромная, красно-рыжая, она напоминала раскаленный круг, только что вынутый из горна. Но чем выше диск поднимался, тем скорее остывал, уменьшался и принимал свой обычный мертвенно-серебристый цвет.

Поселок они увидели сверху. Словно выброшенный на берег, лежал он, тихий и безлюдный, у самого моря под черным, усыпанным звездами небом. Желтели в окнах редкие огни, где-то лаяли собаки.

Распахнув ветхую калитку, Чупреев провел Нину Гавриловну в сад. Она остановилась под деревом; ветви касались ее пушистых волос, лунный свет очертил мягкий, нежный профиль. Чупреев взял ее холодные руки, сжал, притянул к себе. Женщина не пыталась высвободиться, и он ощутил прикосновение ее тела, ее частое дыхание… Еще мгновенье – он не выдержит, обнимет и поцелует ее… Но нет, он не может этого сделать, не может… Закрыв глаза, Чупреев отступил на шаг и сказал тихо, боясь нарушить тишину:

– Спокойной ночи, спасибо за прогулку.

– До свидания, – услышал он ее приглушенный голос откуда-то издали. Ее уже нет, она исчезла, а он, постояв еще для чего-то, повернулся и вышел на улицу…

На партийном собрании Быков делал доклад. Разбирая работу оперативных групп, он высказал неудовольствие затянувшимся расследованием дела Красильникова. Самолюбивый Шумский ерзал на стуле и, едва дождавшись конца собрания, пошел объясняться.

– Вы же прекрасно знаете, Павел Евгеньевич, что мы не бездельничаем, – обиженно гудел Шумский, подсовывая прихваченные с собой телеграммы Чупреева. – Зачем же сразу с трибуны? Как будто мы нарочно тянем резину. Нам это дело Красильникова уже самим… Вот оно где… – Шумский постучал ребром ладони по шее.

– Сядь, сядь, не кипятись, – миролюбиво проговорил Быков, доставая очки. – «Отдыхаю хорошо, беспокоюсь экзамены. Валентин». «Здоров, погода неважная, вышлите дополнительно сто. Валентин»… Расточительно живет парень, ничего не скажешь, – и отложил телеграммы.

Шумский насупился, не желая отвечать на шутку, сказал:

– Я серьезно, Павел Евгеньевич.

– Я тоже серьезно. – Быков облокотился на стол, изучающе посмотрел на Шумского. – А ты можешь мне ответить, что за брюки были в портфеле Красильникова? Откуда у него рубашки, куда он все это нес? Чьи это вещи?

– Так ведь…

– Обожди, не перебивай. – От миролюбивого тона ничего не осталось. Быков заводился сразу, и Шумский пожалел, что полез с объяснениями. – Сыщик ты или нет? Откуда у Красильникова такие деньги перед получкой? Что за странная записка в кармане? Хорошо, Чупреев сидит там, а что делает Изотов? Ты говоришь – не тянете резину. А вот мне звонят из парткома завода, где работал этот Красильников, спрашивают, найден ли преступник. Что я могу ответить? Ничего. Два месяца прошло, какое там два, больше, а что у нас есть?

– Но вам же хорошо известно, сколько мы потратили времени на розыск Камневых! А Гуняева? – не сдавался Шумский.

– Я сейчас не об этом, Алексей Иванович. Что сделано, то сделано. Но важен результат, а его нет…

Шумский вышел в коридор, натолкнулся на Галочку.

– А я вас ищу, вам телеграмма.

Не успокоившись еще от разговора с Быковым, Шумский рывком распечатал бланк, прочитал:

«Поздравляю днем рождения Николая, деньги возьмите ящике письменного стола. Валентин».

И тут же вернулся к Быкову.

Обыск в квартире Михайловых делали тщательно. Изотов осторожно переставлял баночки, флакончики, коробочки на трельяже, желая сохранить порядок, существовавший до их прихода. Шумский копался в платяном шкафу, с особым пристрастием рассматривая рубашки Михайлова. Но схожих с теми, которые были в портфеле Красильникова, не нашел. Эксперт, приехавший вместе с Изотовым, снял на пленку отпечатки пальцев, оставленные на электрической лампочке, хрустальном фужере, на бутылках из-под «Столичной».

Михайлов, чернявый, рослый человек, молча и с отвращением наблюдал за обыском. Он стоял возле большого письменного стола, скрестив руки на груди, и хотел казаться непринужденным, но не мог: Шумский видел напряженность в его черных глазах, видел неестественную скованность. От шкафа Шумский перешел к письменному столу. Михайлов не пошевелился. Шумский открыл ящики, бегло осмотрел их, задвинул.

– Извините, я хочу посмотреть и те тоже. – Шумский кивнул на тумбу, которую прикрывал собой Михайлов.

– Там ничего существенного нет, – твердо сказал Михайлов, бледнея. – Чертежи, которые посторонним смотреть не рекомендуется.

– Во-первых, я не совсем посторонний; во-вторых, я думаю, что если бы это были особо секретные чертежи, их бы вам домой не дали.

Михайлов не ответил, но и не двинулся с места.

– Отойдите в сторону, – грубо сказал Шумский, Михайлов презрительно хмыкнул, качнул головой и отошел к окну.

Во всех трех ящиках лежали чертежи, переплетенные в картон. Шумский вынул их. У задней стенки нижнего ящика он нашел завернутый в тряпку пистолет.

Это была чешская «збройовка».

– А вы говорите – ничего существенного. – Шумский повертел на ладони пистолет. – Разрешение на оружие есть?

– Нет, – таким же твердым голосом ответил Михайлов.

– Жаль, – вздохнул Шумский. – Вы же наверняка знаете, что незаконное хранение оружия карается.

Михайлов промолчал.

– Откуда у вас пистолет?

– С войны, трофейный… Валяется в ящике…

– Оно видно, что валяется. – Шумский щелкнул затвором. – То-то он такой чистый, в масле.

Михайлов, не разнимая рук, молча повернулся спиной к Шумскому.

Спускаясь с лестницы, Шумский сказал Изотову:

– Теперь самый раз ехать в Геленджик. Закажи мне сегодня же билет, а сам займись Михайловым.

Нину Гавриловну Чупреев встретил на улице. Она поздоровалась с ним торопливо, без обычной своей приветливости, и Чупреев, видя ее озабоченность, спросил:

– У вас что-нибудь случилось?

– Меня зачем-то срочно вызывают в милицию.

– Ну и что же? С пропиской что-нибудь?..

Нина Гавриловна пожала плечами:

– Но я ведь здесь не прописана.

– Может быть, им понадобились какие-нибудь сведения об отдыхающих, – безразличным тоном проговорил Чупреев. – Хотите, я провожу вас в Геленджик?

Женщина помялась, думая о чем-то своем, ответила нерешительно:

– Мне бы не хотелось затруднять вас…

– Ну, пустяки какие… Мне все равно делать нечего.

– Если так, я буду рада.

В милиции Михайлову приняли сразу. Увалень-дежурный – ни военной выправки, ни четких движений – молча проводил ее в маленькую комнату с двумя распахнутыми настежь оконцами и оставил. Нина Гавриловна села возле обшарпанного стола, на котором одиноко лежала пластмассовая пепельница с придавленным окурком, осмотрелась: чисто, но неуютно, казенно. Голые стены, покрытые до половины синей масляной краской, на подоконниках горшки с сухой землей и чахлой зеленью, в углу железный ящик – сейф.

Вошел порывисто Шумский, мельком, но с любопытством взглянул на Михайлову из-под мохнатых бровей, стукнул тяжелой крышкой сейфа, достал бумаги, потом уселся и сказал своим низким голосом:

– Нина Гавриловна Михайлова. Так? – Она кивнула, стараясь сохранить спокойствие. – Нам хочется познакомиться с вами…

Чупреев не пошел в здание милиции. С Ниной Гавриловной они условились, что он будет ждать ее в соседнем сквере. Откинувшись на глубокую спинку скамейки, в тени под акациями, он закрыл глаза и стал думать. Он знал о приезде Шумского еще накануне, виделся с ним, разговаривал. Знал о предстоящем допросе Нины Гавриловны и сейчас беспокоился за нее не меньше, чем она сама.

Прогулка к дольменам сблизила их. Чупреев не мог подавить в себе чувства, вспыхнувшего в нем при расставании в тот вечер. И сейчас ему явственно виделся ее профиль, рисованный лунным светом, вспоминался ее голос, смех… Кто же такая Нина Гавриловна? Неужели эта женщина?.. Нет, он ничего не мог сказать ни «за», ни «против». Каждый раз, расставаясь с ней, он восстанавливал мысленно их разговор, пытался и в случайно брошенной фразе отыскать подтверждение своим догадкам или, наоборот, отвергнуть их. И все же интуитивно, сердцем чувствовал: не виновата она, что-то не то здесь. Но разве можно в его работе полагаться на сердце? Тем более что оно…

Тени переместились, стали длиннее и гуще. Чупреев сходил в столовую, наскоро пообедал, купил газету и вернулся в сквер. Но читать не мог – глаза скользили по строчкам, не видя их. Почему так затянулся допрос? Если все ясно, то он не должен быть таким долгим. Значит… Или они разминулись, пока Чупреев ходил обедать? Он встал, прошелся по улице мимо милиции, заметил в окне спину Нины Гавриловны и понял, что не может подавить в себе все возрастающее беспокойство.

В сквер он больше не пошел, бродил до угла и обратно, насвистывая для собственного успокоения, пока наконец вдалеке не показалась знакомая фигура.

Подойдя к Нине Гавриловне, Чупреев заметил, что лицо ее заплакано.

– Не знаю… что-то произошло, мне не говорят что, но случилось неладное… В Ленинграде.

– О чем же вас спрашивали?

– О муже, наших отношениях, перебирали всех моих родственников, знакомых… И почему-то очень интересовались Красильниковым.

– А кто это – Красильников? – небрежно спросил Чупреев.

– Есть у меня дальний родственник. – Чупреев отметил слово «есть» и вздохнул облегченно. – Так, седьмая вода на киселе. Откуда я знаю, где он и что делает? Я уже полгода его не видела…

– Ну так что же вы волнуетесь? – повеселев, сказал Чупреев. – Успокойтесь. – И взял ее под руку.

– Нет, знаете, я чувствую, что все это неспроста, меня в чем-то подозревают, но не понимаю в чем. Ах, как неприятно… Я буду сейчас же звонить мужу.