Напряжение

Ленинград дали через полтора часа. Чупреев, стоя у полуоткрытой двери кабинки, слышал, как Нина Гавриловна говорила мужу:

– Федя, ради бога, не надо сейчас ворошить прошлое, я не намерена к этому возвращаться. Ты должен понять, что для меня это были кошмарные дни… Хорошо, прощаю. Отпуск пока не бери, если тебе дают. Знаешь, тут на меня свалились неприятности… Только что вызывали в милицию… Что?.. Обыск?.. Что ты говоришь! Значит, мой вызов не случаен. Господи, ты тоже, наверное, нервничаешь, как и я здесь. Завтра я выеду, заберу всех… Узнай, пожалуйста, где Георгий, племянник Анастасии. Мне кажется, он натворил что-то, из-за него все это… Что? Хорошо… Я тоже… Скоро будем вместе…

Чупреев вдруг ощутил острую неприязнь к совсем незнакомому человеку, разговаривающему с Ниной Гавриловной, и почувствовал себя лишним. Ему стало грустно от мысли, что она куда-то стремится, что ее ждут и скоро они будут вместе. И еще оттого, что завтра он, Чупреев, с ней расстанется, и навсегда…

В полдень из Фальшивого Геленджика отходил автобус. Чупреев помог Нине Гавриловне донести вещи до остановки. Усталая от пережитых волнений, от бессонной ночи, она была печальна и молчалива. Чупреев тоже молчал. Спросить ленинградский адрес? Зачем? Он знал его не хуже самой Нины Гавриловны. И нужен ли он ему?

Шофер включил скорость. Нина Гавриловна помахала Чупрееву. Он кивнул, дождался, пока автобус не исчез за поворотом, и пошел на пляж. Ему хотелось побыть одному в этот последний день, – приказ, лежащий в кармане, предлагал немедленно вернуться в Ленинград.

Шумскому нелегко было переломить себя и отказаться от мысли, что Михайловы замешаны в убийстве Красильникова. Вспыльчивый, неуравновешенный характер Михайлова, его необузданная ревность, странные, ничем не оправданные, казалось, метания в апреле и мае, наконец, неожиданный, спешный отъезд Нины Гавриловны в Геленджик – все давало повод Шумскому сильно подозревать Михайлова и его жену. Поэтому «збройовка» ничуть не удивила Шумского, наоборот, она лишь подтвердила правильность нащупанного пути.

Но дальше все пошло кувырком. Оказалось, «збройовка» Михайлова тут не к месту: экспертиза заключила, что в саду стреляли из другого пистолета. А Михайлов, напуганный ожидающими его неприятностями, в первый же день допроса выложил Изотову все.

Глупая, банальная история. Тогда, в конце апреля, Михайлов пришел домой нетрезвый около двух часов ночи. К его удивлению, жены дома не оказалось. Домработница ничего определенного сказать не смогла, записки не было. Уже потом, опомнившись, Михайлов узнал, что жена ночевала у теток – в последние дни он заявлялся домой поздно, почти всегда хмельной, и Нина Гавриловна грозилась от него уйти. Но тогда он не верил ее угрозам и спьяну начал звонить в милицию, «Скорую помощь», морги… Утром ушел на работу, так и не зная, где жена. Встретились только вечером. Разразился скандал, взвинченный Михайлов, терзаясь ревностью, обругал, оскорбил жену и ударил. Нина Гавриловна выставила его вон, и он уехал в Челябинск. Через две недели вернулся, надеясь восстановить отношения, но Нина Гавриловна была непреклонна. Тогда он снова укатил в командировку, а жена с детьми и домработницей отправились в Геленджик.

Все было так. Двадцать пятого апреля в милиции зарегистрировали звонок Михайлова, разыскивавшего жену. Его собутыльники назвали места, где они проводили время, – их показания совпадали и подтверждались. Нина Гавриловна рассказала Шумскому то же самое, и теперь, как ни верти, приходилось сознаваться, что и эта, с такой тщательностью подготовленная, версия разлетелась вдребезги.

Надо было все начинать сызнова. Шумский ходил насупленный, раздражался по пустякам, отвечал колкостями. В такие дни лучше его было не трогать.

Изрядно разбухшая, потертая, кое-где порванная на сгибах папка с делом Красильникова лежала у него на столе. Шумский отложил более поздние показания свидетелей и взялся за протоколы первых дней после убийства. Но ничего не вытанцовывалось, никаких зацепок, за что можно было бы ухватиться. И мысль не шла…

Шумский вскакивал, мерил шагами комнату, раздумывал, так же резко садился за стол, что-то торопливо записывал на обрывке бумаги и снова принимался расхаживать, засунув руки в карманы. Потом, очистив стол, раскидывал фотографии, снятые им в ту ночь, и разглядывал каждую подолгу, придирчиво.

– Какие же мы, однако, олухи царя небесного, кретины! – шумно вскочив, воскликнул он вдруг повеселевшим голосом. – Поразительные кретины!

– Это что-то новое, – пробурчал Изотов. – А конкретнее?

– Ломимся в открытую дверь. Ищем женщину, которой, может быть, вовсе и не было.

– То есть? – не понял Изотов.

– Скажи, тебе не приходило в голову, что кому-нибудь нужно было заставить нас искать женщину? Разве не мог этот человек обдуманно мазнуть помадой щеку Красильникова, чтобы пустить нас по ложному следу? Хитер! А мы попались на его удочку, как несмышленыши. Разве не олухи?

Изотов покачался на стуле, не торопясь высказаться. Шумский воспламенялся мгновенно, каждую версию обосновывая логически точно, верил в нее и считал ее единственно правильной. Спорить с ним было трудно. Но Изотов все же сказал, сомневаясь:

– Подожди себя и нас бичевать. Ты говоришь так, будто у тебя под рукой уже готовые доказательства.

– Нет, конечно, но версия вполне допустимая. Как я прошляпил!.. Посмотри-ка на этот снимок. – Шумский положил фотографию, весь кадр которой занимала голова убитого Красильникова – на щеке проступала темная полоса. – Это же явный мазок. Если от губ, то, я полагаю, он должен быть либо смазан, либо уж полукруглым или даже в два полукруга. А здесь ровная черта. Как ты считаешь?

– Не знаю, – ухмыльнулся Изотов, – я не специалист по поцелуям. Можешь, конечно, дать задание, тогда попробую…

– Сыщик должен быть специалистом во всем, – строго сказал Шумский и засмеялся. – Но я тоже не очень… Может быть, Сергей? Он у нас парень холостой… Где он, кстати?

– Сегодня уехал. Ты же сам хлопотал ему недельный отпуск за свой счет.

– А, черт, забыл совсем… Ну хорошо, давай разрабатывать эту версию, – сказал Шумский, в нетерпенье потирая руки. – Придется вызывать Назарчук. Поговорим с ней вместе.

Шумский заражал своей энергией. Рядом с ним нельзя было быть вялым. Изотов, подчеркивая расторопность, поплевал на ладони, одернул рукава и принялся выписывать повестку. Затем тут же вызвал курьера…

Утром Назарчук явилась в управление, благоухая дешевыми духами, и, здороваясь с Изотовым, как со старым знакомым, сказала удивленно:

– Я думала, что я вам уже больше не нужна.

– Как видите, нужны, и очень, – ответил он с располагающей улыбкой и широким жестом пригласил Назарчук сесть. – С вами всегда приятно поговорить.

– Это надо понимать как комплимент? – Назарчук заложила нога на ногу, открыв круглые колени, Изотов с удовольствием посмотрел на них и отвел глаза.

– Безусловно. Только как комплимент.

Шумский молча сидел в стороне за бумагами, а Изотов, избрав легкий, непринужденный тон, шутил, не торопясь переходить к делу. Разговор шел о любви, изменах, коварстве мужчин, умении одеваться… Со стороны могло показаться, что знакомые собрались за чаем, у них пропасть свободного времени и им приятно толковать о людских делах, их слабостях. Назарчук чувствовала себя вольно, смеялась, и Шумский с завистью подумал, что женщинам, должно быть, нравятся такие вот обходительные, не слишком серьезные мужчины, как Изотов, и, будь у Изотова побольше свободного времени, он наверняка причинял бы жене немало хлопот.

– Как вы уже сами догадались, мы люди чрезвычайно любопытные, – говорил Изотов весело, – стараемся в этом плане не отстать от женщин. Так вот, любопытство заставляет меня просить вас подумать, с кем еще был знаком Красильников? С мужчинами, женщинами, быть может, это были непродолжительные знакомства, – все равно. Подумайте хорошенько.

Назарчук поднесла согнутый палец ко рту, потупилась, вспоминая.

– Жорж был замкнутым человеком, и знакомых у него было немного. Во всяком случае, так мне казалось. Мы о них не говорили, так только, иногда, между прочим.

– Ну а конкретнее?

– Раза два или три были мы с ним в гостях у моей подруги, Нели Самыгиной. Нельку я с детства знаю, в одном дворе жили. Жизнь у нее сложилась лучше, чем у меня, муж у нее шофер, человек веселый, компанейский, зарабатывает прилично, ну они иногда приглашают гостей. Соберут человек пятнадцать и гуляют до утра. Выпьют, потанцуют, попоют… Мы с Жоржем у них чувствовали себя как дома.

– Хорошо, это ваши знакомые, – упорствовал Изотов. – А к его знакомым вы ходили?

– Нет. Да у него знакомых-то… Раз, два… Был у него один, Павел, кажется, так тот тоже в общежитии живет, холостой. Зачем же из одного общежития в другое ходить?.. Радости мало.

– Он что – рабочий, служащий? Где он работает?

– Вроде бы рабочий, на станкостроительном, или подсобник. Они с Жоржем вместе в армии служили и демобилизовались в один день.

– А фамилию его вы знаете?

– Не помню, – покачивая головой, сказала Назарчук. – Жорж мне ее не называл. А если и называл, то я забыла. Ни к чему мне…

– Эх, память девичья, – вздохнул горестно Изотов. – Значит, Павел. А еще?

– Еще? – Назарчук нахмурила лоб в задумчивости, потом подняла глаза на Изотова. – Был еще какой-то музыкант, на аккордеоне играет. Как же его звали?.. Аркадий? Да, по-моему, Аркадий. Жорж еще говорил, что у Аркашки очаровательная жена… Как мне кажется, он довольно часто бывал у них: хотел учиться играть на аккордеоне, может, даже уроки брал.

– Вам это, разумеется, не нравилось…

Назарчук слегка покраснела, ответила сердито:

– Из того, что я вам раньше рассказывала, можете вывод сделать сами.

– Понятно. Вы Аркадия видели когда-нибудь?

– Никогда.

– Что же, вас Красильников не приглашал к ним?

– Не знаю.

– А где этот Аркадий работает?

Назарчук засмеялась коротким, отрывистым смехом.

– Вы, наверное, меня сейчас выгоните, потому что я ничего путного не могу вам сказать. Честное слово, не знаю. Кажется, он работал в эстраде, но потом его уволили. Куда он устроился, понятия не имею. И фамилии его не знаю. Видите, какая я бестолковая! Разве вам это что-нибудь даст?

Изотов махнул рукой:

– О нас, пожалуйста, не беспокойтесь.

– Кстати, – подал наконец голос Шумский, – как нам кажется, Красильников неплохо одевался. Одежду он покупал или шил у кого-нибудь, вы не знаете?

– Зимой он купил костюм в Гостином дворе, а больше, по-моему, ничего не покупал. За тот год, что мы были знакомы. Ведь одежду не каждый день покупают.

Шумский кивнул, опечаленный, погладил свой острый подбородок, спросил без особой надежды услышать то, что хотел бы:

– А старую одежду он где чинил? В ателье?

– Старую?.. Вы думаете, у него было много старья? Ошибаетесь. Он только начинал жить. Хотя… Постойте… Он отдавал перешивать какому-то мастеру пиджак. Коричневый у него был пиджак в темную полоску. Но кому, хоть убейте, не знаю.

– Пиджак? – заинтересовался Шумский. – А перешивать брюки он не собирался?

– Господи, спросили бы что-нибудь попроще, – устало проговорила Назарчук. – Вы заставляете вспоминать вещи, о которых я могу ничего не знать. Я же не жена ему была! И не ходила за ним по пятам.

– Что поделаешь, такая у нас работа, – шутливо сказал Изотов. – Все-таки подумайте.

– Думать-то нечего… Я вспомнила один разговор… Жорж еще смеялся, что получил от тетки из Ташкента брюки. Старуха, наверно, забыла, как он выглядит, и прислала штаны на толстого мужчину…

– Не эти ли? – спросил Изотов, раскрывая сверток.

Женщина с любопытством взглянула на брюки и отвернулась.

– Он мне их не показывал, может быть, эти.

– Значит, по-вашему, он мог отдать их частнику?

– А почему бы и нет? Наверное, мог…

– Ну что ж, и на том спасибо. У тебя еще вопросы есть, Алексей Иванович?

Шумский выразительным взглядом показал, что ему Назарчук больше не нужна, и Изотов отпустил ее.

– Ну, какое впечатление у тебя осталось?

– Приятная женщина, ничего не скажешь, – уклончиво ответил Шумский. – Однако надо работать. Отправляйся-ка на станкостроительный, а я поеду в эстраду.

В списках уволенных из Ленгосэстрады за два с половиной года значилось 83 человека. Шумский просмотрел личное дело каждого. 78 папок сдал обратно в архив, оставив личные дела аккордеонистов. Теперь надо было посмотреть, кто из аккордеонистов женат и какого возраста. И еще Шумского интересовали фамилии, начинавшиеся с «П» или «И».

Три дела пришлось отправить за остальными. Остались два – Иноземцева и Потапенко. Иноземцеву Семену Викторовичу было тридцать два года. Его жена, Зинаида Алексеевна, не работала. Аркадий Игоревич Потапенко был пятидесятичетырехлетним холостяком, и это смутило Шумского. Но имя! Не такое уж оно распространенное. И потом – А.И. Если это тот Аркадий, о котором упоминала Назарчук, то что могло связывать двадцатидвухлетнего парня с пожилым человеком? Любовь к музыке? Но никто, кроме Назарчук, не говорил о ней. И в вещах Красильникова не было ничего, что бы подтверждало эту любовь.

Личное дело Потапенко было тощим. Анкета и несколько приказов:

«За появление на концерте в Выборгском Доме культуры в нетрезвом виде объявить Потапенко А.И. выговор»; «За неявку на праздничный концерт в Доме культуры энергетиков и срыв программы объявить Потапенко А.И. строгий выговор».

Последним приказом Потапенко был уволен

«за систематическое нарушение трудовой дисциплины и аморальное поведение».

Прихватив личное дело, Шумский поехал на Васильевский остров. На 19-й линии, неподалеку от Малого проспекта, он вошел под арку большого серого здания и спустился по щербатым, перекошенным ступеням в полуподвал, где помещалась домконтора.

Рыхлый, с бабьим лицом управхоз, узнав, что Шумский интересуется Потапенко, сказал коротко:

– Скандальный мужик.

– Вот как? Чем же он вам досадил?

– Чем? – Управхоз поскреб большим пальцем редеющую макушку. – Да вот жильцы из нижней квартиры завалили жалобами. Пьянки у него по ночам, спать мешают: шум, музыка – потолок пляшет. А мы – разбирайся…

– И что же вы делаете?

– А что мы можем? У нас руки связаны. Будь моя воля, я бы с такими… – Управхоз сжал кулачище, помахал. – А тут – вызовешь, постыдишь, а он еще и куражится: «Не имеете права, я буду жаловаться…» В общем, пришел – одолжение тебе сделал, и ты же сам вроде бы виноватым перед ним остался. Ну раз человек по-хорошему не понимает, мы все заявления соседей собрали – и участковому.

– Кто у вас участковый?

– Лейтенант Малахов, Петр Владимирович. Тут еще Потапенко сам нам заявление подал, печь у него дымит, а у меня, как на грех, печник запил. Что ты будешь делать? Уж неделю не выходит на работу. Можно, конечно, уволить. А кого брать? Сами понимаете, профессия сейчас редкая. Вот и маюсь без печника… А Потапенко какое дело до наших трудностей? Явился вчера под мухой, скандал закатил, как на базаре.

– Одним словом, вы друг друга из виду не упускаете, – сказал, улыбаясь, Шумский. – Ну а где он работает?

Управхоз постучал в стенку.

– Это мы сейчас установим, один момент…

Тотчас явилась паспортистка с домовой книгой, и управхоз начал листать страницы, приговаривая: «Это мы сейчас…»

– Вот, служил в эстраде, уволился. Устроился в кинотеатр «Художественный», тоже уволился… Полтора месяца проработал, – сказал он, взглянув укоризненно на Шумского. – Дальше… Клуб вагоноремонтного завода. Уволен. Два месяца… Видите, подлец, что делает. Устраивается на работу, волынит два-три месяца и увольняется. Бездельничает, пока участковый не вспомнит о нем, тогда снова устраивается куда-нибудь.

– На что же он живет?

– Кто его знает… Музыканту не так уж трудно заработать. Тут сыграл на свадьбе, там уроки дал и, глядишь, сыт. А еще поговаривают, – управхоз понизил голос, придвинулся к Шумскому, – будто шьет он.

– Что?! – Шумскому показалось, что он ослышался. – Повторите, что вы сказали.

Управхоз не ожидал и не понял, отчего проявился вдруг у следователя такой интерес к его словам, стушевался и стал сбивчиво объяснять, что это покамест слухи, ничем не подтвержденные, и исходят они все от тех же соседей, которые по злобе могут и придумать и оболгать человека.

– Ну-ка покажите заявление, – попросил Шумский, не слушая больше управхоза.

Тот порылся в ящике, приподнимая напиханные бумаги и заглядывая под них, потом наконец вытянул помятый листок.

– Будет у него завтра печник, двадцать шестое домохозяйство дает мне на два дня…

Шумский поднес к глазам заявление, и первый мгновенный взгляд на почерк возбудил в нем смутное, неосознанное ощущение где-то уже виденного, знакомого, но потом ощущение это притупилось и исчезло вовсе.

– Вот что. Я беру его с собой, – сказал Шумский, складывая бумагу, – отметьте где-нибудь. И о нашем разговоре никому пока ни слова. Понятно?

Управхоз кивнул, а Шумский, повернувшись, попрощался и вышел на улицу.

Утро следующего дня Шумский провел в районном отделе милиции и вернулся в управление к обеду.

– Как дела? – спросил он Изотова, хмуро барабанившего пальцами по столу.

– Да все так же… Знаешь, говорят, будто врач иногда сожалеет, что нет больных. Вот и я что-то вроде такого врача. Проболтался вчера полдня на заводе. Ну узнал, что за Павел. Балабанов. Могу тебе все рассказать о нем, но незачем. Все это типичное не то. – Изотов скривил губы и медленно покачал головой: – Совсем не то…

– Ну и хорошо, радуйся, чудак ты…

– Радуйся… Времени жалко.

– На то, чтобы оправдать человека, времени не жалко. Так что не горюй. А у меня кое-что есть…

Последние слова против воли Шумского прозвучали хвастливо, как у мальчишки, у которого есть тайна и которого распирает от желания поскорее ею поделиться. И Шумский действительно хотел поразить своей удачей Изотова.

– Так вот, – торжествующе произнес он, – нашелся-таки Аркадий! Он же аккордеонист и портной. Аркадий Игоревич Потапенко. Улавливаешь? – И, заметив заинтересованный и завистливый взгляд Изотова, продолжал: – Самое любопытное, что на Потапенко в Васильевском райотделе заведено досье. Так что собирать по крупицам ничего не нужно. Все собрано. Для нас тут есть много интересных вещей. Практически он нигде не работает, но время проводит весело. Предположим, что живет на случайные доходы – аккордеон, шитье. Но это еще надо проверить, тем более что несколько лет назад он привлекался по сто седьмой, за спекуляцию. Правда, дело было прекращено за недостаточностью улик, но тем не менее. Теперь вот что. Однажды соседи Потапенко сказали, что вот уже месяца два у него живут без прописки какие-то люди. Участковый установил, что это были рижане – Далматов и Калныня. Известно также, что и Потапенко довольно часто бывает в Риге.

– Ну и что? – спросил Изотов.

– А ничего, – вдруг раздражаясь, с вызовом ответил Шумский. – Я излагаю факты. Может быть, они нам пригодятся, а может, и нет.

– Да ты не сердись, – миролюбиво проговорил Изотов. – По-моему, самое ценное – то, что ты сказал в самом начале.

– Самое ценное еще впереди, – самодовольно сказал Шумский, – хотя разве мы можем сейчас сказать, что именно самое ценное? Ну-ка посмотри сюда.

Резким движением Шумский расчистил стол от бумаг, вынул из дела записку, найденную у Красильникова, рядом положил анкету из эстрады, которую заполнял Потапенко, и его заявление управхозу.

– Есть что-нибудь общее?

– Хм… Вроде бы есть, – сказал Изотов, всматриваясь и сличая почерки. – Пожалуй, записка написана тем же человеком, но левой рукой.

– Мне тоже так кажется. Но не будем гадать. Пускай экспертиза даст точный ответ. Если ее писал Потапенко, надо брать ордер на арест.

Ватными хлопьями падал снег. Освещенные лучами фар, хлопья стремительно неслись навстречу «Победе», словно боясь попасть под колеса, и таяли, разбиваясь о лобовое стекло. Шумский подумал, что так же летят мотыльки-однодневки на пылающий костер, летят тысячами и гибнут… Он любил ночные рыбалки: плывешь неслышно на челне, тиха черная вода, черные кусты таинственно клонятся к реке… Потом недолгий, рваный какой-то, чуткий сон возле костра, и снова журчит под челноком вода. Уж светает, туман над рекой… И вот в руке мокрый, туго натянутый шпагат размотанной жерлицы…

– Налево, Алексей Иванович? – спросил шофер, заставив Шумского очнуться.

– Налево. Ты что, Витенька, молчишь, спишь, что ли? – Шумский живо обернулся к сидящему сзади Изотову. – Сейчас приедем.

– Нет, не сплю, пригрелся малость…

«Победа» свернула на Средний проспект, потом на 19-ю линию и остановилась недалеко от дома, где несколько дней назад побывал Шумский.

Они поднялись по крутой, плохо освещенной лестнице на третий этаж. Перед обитой клеенкой дверью Шумский остановился, вынул пистолет, снял предохранитель и снова положил в карман. Изотов последовал его примеру.

На звонок долго не открывали. Пришлось нажать кнопку сызнова. Наконец послышались шаги, и мягкий, вкрадчивый голос спросил:

– Кто там?

– Нам нужно видеть Потапенко, – ответил Изотов.

Стукнула щеколда. В дверях стоял невысокий полный человек с круглым животом, без пиджака. Худосочная прядка из нескольких волос на темени была зачесана, прикрывая огромную лысину.

– Это я Потапенко.

– Мы должны произвести у вас обыск, – сказал Шумский.

– Обыск? Ничего не понимаю. Почему у меня? Это какое-то недоразумение! – торопливо заговорил Потапенко, не впуская пришедших в переднюю.

Шумский энергично прошел вперед, заставив хозяина отступить. Изотов закрыл за собой дверь.

– Проводите нас к себе.

Комната Потапенко была большая и странной, необычной формы – трапеции. В углу, возле печки, стояла ножная швейная машинка, которую освещала медицинская лампа с блестящим членистым корпусом. Лампа была согнута, и свет падал на не вынутую из-под иглы материю. Шумский включил люстру. Рядом с машинкой стоял шкаф, на наружной стенке которого висел расправленный на вешалке коричневый пиджак в темную полоску.

Подоконник ничем не задрапированного окна был заставлен винными бутылками; на кровати, покрытой грубым шерстяным одеялом, валялись газеты, выкройки, ноты, куски сатина. Обеденный стол не прибран…

– Ничего не понимаю. – Потапенко ходил мелкими шажками по комнате, задевая стулья. – Ничего не понимаю…

– Присядьте, – сказал Шумский. – Я думаю, вы сами все прекрасно знаете. Между прочим, чей это пиджак?

Он снял пиджак с вешалки, осмотрел карманы, подкладку, пуговицы и повесил обратно на шкаф.

– Мой… Старый он, все хочу переделать, да времени не хватает.

– На что у вас время уходит? Где вы работаете? – Шумский открыл дверцы. В шкафу висели серые, черные, коричневые костюмы. Некоторые были отутюжены, другие еще недошиты: рукава и полы не подрублены, на месте лацканов – мешковина, приметанная крупными стежками.

– Сейчас временно не работаю.

– Шьете? – кивнул Шумский на шкаф.

Потапенко вдруг ожесточился, сжал кулаки; толстые губы перекосились, но в глазах, вдавленных в мясистое, дряблое уже лицо, застыла мучительная неизвестность: что эти люди знают о нем?

– Из-за патента все это, да? Стукнули, подонки… Ненавидят меня соседи, житья не дают…

– За что же?

– Кто их знает, может, рожей не вышел…

– А, – улыбнулся Шумский. – Скажите, а на какие средства вы живете? От шитья? – И подумал: «А он не дурак, хорошо разыгрывает жертву доноса. За беспатентное шитье – штраф, предупреждение… Ему выгодно сейчас быть такой жертвой».

– В основном на эти.

– В основном? – саркастически заметил Шумский. – Кому вы шили?

– Разным знакомым, товарищам.

Шумский обследовал комнату, прощупал кровать, потом подошел к машине, открыл ящик. Среди иголок, старых наперстков, шпулек он заметил желтый тюбик, вынул и открыл его. Цвет помады был темный, вишневый.

– Вы холосты?

– Холост.

– А как попала к вам губная помада?

Потапенко сделал попытку улыбнуться, развел руками:

– Ей-богу, не припомню. Должно быть, кто-нибудь из женщин оставил… заказчиц…

– Вы ведь шьете мужское платье.

– Да, но может быть… это были и не заказчицы, – взывая к пониманию, сказал Потапенко.

– Все может быть, – ответил Шумский, откладывая в сторону тюбик.

Сидя на корточках возле старинной тумбы с запыленным бюстом Оффенбаха, Изотов молча перебирал книги, тетради, журналы, которые он извлек из тумбы. Потом встал, подошел к столу и, разложив перед Потапенко два журнала мод, общую тетрадь и телефонный справочник, спросил:

– Это все – ваша собственность?

Потапенко недоуменно посмотрел на Изотова:

– А чья же? В моем доме все мое.