Тайна старых картин

Год 1910, декабрь.

В доме купца первой гильдии, Лыткина Гордея Устиновича, царила суматоха, как от нашествия Батыя: готовились к Рождеству. Во всех комнатах второго этажа большого дома со стен были сняты образа, картины, зеркала. Тяжелые шкафы, комоды и диваны выдвинуты на середины комнат. Сняты драпировки с окон и дверей. Китайские ковры и разного вида половички вынесены на большой двор, развешены по заборам и разбросаны по чистому снежному покрову: ночью выпал новый снег, прикрыв уже притоптанный и посеревший белым девственным покрывалом. Из сундуков и скрыней извлечены платья и кафтаны, праздничные скатерти и салфетки.

По комнатам, с подоткнутыми подолами, босиком, сновала прислуга и нанятые деревенские девки, таскали ведра, ушаты с водой, всюду стояли швабры, веники, валялись мочалки и тряпки. С больших стремянок протирались и мылись хрустальные люстры и тяжелые канделябры, вставлялись свежие свечи, которые будут зажжены лишь в сочельник. Весь дом пропах деревянным маслом со скипидаром, которым полировалась мебель.

Из открытых дверей нижнего этажа, где располагались комнаты прислуги, кухня и дворницкая, валил густой пар: там кухарка и две её дочери стирали белье.

Кучер Данила в окружении хозяйской детворы и кухаркиного сынишки чинил сани, чистил стойла, осматривал лошадей: Лыткин любил выехать на своей тройке в Рождественские катания, устроить экспромтом бега. В простые зимние дни купец лошадей берёг, в Собрание ездил на извозчике, или же запрягалась старая лошадь Уфимка, которая имела привычку остановиться вдруг посреди улицы и находиться в состоянии задумчивости некоторое время. Хлестать её было бесполезно, да и хозяин кучеру запретил это делать, по-своему жалея клячу. А своих рысаков под присмотром Данилы лишь водил по двору, «прогуливал».

Старшие дети, Михаил и Дарья, вместе с матерью своею Домной Кузьминишной, высокой статной женщиной, с броской красотой белого лица, ехали на рынок и в магазины за рождественскими припасами. Купить надо было много, не прогадать бы и с ценами, найти, где торговля дешевле: Домна Кузьминишна цену копейки знала, хозяйкой была разумно рачительной, чем и вызывала уважение своего мужа Гордея Устиновича, и ставилась другим в пример. Продукты всегда были свежими и первосортными, хотя порой приходилось подолгу торговаться, что у молодежи вызывало некоторое раздражение, особенно нервничал сын Михаил, студент Московской практической коммерческой академии. По его мнению, стоять возле громко спорящей матушки было не comme il faut, как он сам выражался – в академии преподавали французский язык, чем молодой человек весьма гордился, и не пропускал возможности воспользоваться знанием языка. Мимо постоянно сновали хорошенькие барышни с сопровождающими их няньками и гувернантками, и, видя, как купчиха торгуется за лишний фунт мяса, прыскали в пушистые варежки и стреляли глазками на красивого студентика, который тотчас же покрывался свекольным румянцем и старался отодвинуться от громкоголосой родительницы своей.

Старшая дочь Лыткиных Дарья нрава была более терпеливого и спокойного. Девушка блистала необычайной красотой. Большие серые глаза, обведенные черными длинными ресницами, под изогнутыми, будто вычерченными бровями, алые полные губы, нежный румянец на персиковых щеках, тонкая талия и полная грудь сводили с ума всех молодых людей города, знакомых с семьей Лыткина лично или же едва знающих их.Но на взгляды, бросаемые на неё, девушка сама не обращала решительно никакого внимания. Трудно было сказать, что занимало мысли молоденькой чаровницы, но в глазах её была некая отрешенность, хотя слова матушки она схватывала тотчас же, стоило только той обратиться к дочери.

В один день куплены были лишь мясные продукты, которые заняли весь возок. За рыбой и птицей предполагалось ехать на следующий день. Сама купчиха с детьми отправилась за подарками младшим детям, прислуге и родственникам. Старшим детям подарки были куплены раньше, упакованы и спрятаны надежно в библиотеке хозяина дома. Следовало купить и множество сладостей. Без них и ёлка не украшалась.

Сама же пушистая красавица намедни была привезена из хвойного лесного бора, расположенного в семи верстах от города, и так же спрятана в дальнем подвале, за баней, куда детям строго настрого запрещалось заходить. Да никто из них и не решился бы спуститься в черную пропасть глубокого погреба, внутрь которого вели старые каменные ступени крутой лестницы. Нянька каждому из детей в свое время рассказывала ужасы об обитателях каменного мешка, хотя Домна Кузьминишна каждый раз ругала старуху за глупости, но дети слушали ту с нескрываемым вниманием, тихонько повизгивая от страха. Таким образом, тайное убежище огромной елки оставалось нераскрытым. Тем радостнее было видеть восхищение детей, входивших в зал с наряженной красавицей в первые часы Рождества.

В нашем же повествовании этот подвал с его лестницей станет частью декорации страшного спектакля, задуманного неизвестным злодеем. А пока… Впереди весёлое Рождество!

Год 1955, январь

Дубовик сидел в своем кабинете. Повернувшись вполоборота, он с интересом разглядывал картину в тяжелой резной раме, стоящую на стульях у стены напротив окна.

Над головой подполковника висел лишь один портрет – самого главного чекиста страны, поэтому появление странной картины в кабинете без его ведома, вызвало у него удивление и раздражение, но, по своей обычной привычке, он осмотрел полотно более внимательно, прочитал подпись автора внизу на правой стороне и задумался.

Дверь тихо скрипнула, и в проеме показалось голова Тамары Тумановой, замполита Управления.

– Андрей, к тебе можно?

– Тамара? Заходи! – Дубовик приветственно кивнул Тумановой и рукой показал на стул у приставного стола.

– Занят созерцанием художественного произведения? – улыбаясь, спросила Тамара, присаживаясь к столу.

– Ты, кстати, не можешь мне сказать, как это появилось в моем кабинете в мое отсутствие? – наконец, повернувшись к ней, спросил Дубовик.

– У нас теперь у всех есть нечто подобное: Степаныч всем разнес, нашел в подвале целую художественную галерею. Ерохин сказал, что ты сам решишь, куда её повесить. Он и занес к тебе.

– Ну, то, что ей здесь не место – это не обсуждаемо, Ерохину за это выговор, а вот содержание самой картины вызывает у меня кое-какие вопросы… – подполковник опять бросил взгляд в сторону яркого полотна. – Весьма интересная вещь… Загадочная… Таинственная…

– Слушай, Андрей, что ты там опять увидел? Очередное убийство? – с иронией спросила Туманова. – Притягивает же тебя к подобным вещам, как магнитом! И хочется тебе мозги об это ломать? И рассуждать тут не о чем! Мещанство и не более!

– Напрасно иронизируешь, – спокойно ответил Дубовик. – Рассуждения – зарядка для ума. А насчет убийства… Ты посмотри на подпись внизу картины.

– Знаешь, товарищ подполковник, порой мне кажется, что если в нашей стране не останется ни одного преступника, ты сам лично начнешь их лепить! Чего тебе спокойно не живется? Ну, что ты там увидел? – она укоризненно посмотрела на Дубовика. – Верно говорит наш генерал: тебя надо пережить, как наводнение или ураган – закрыть глаза, стиснуть зубы и молча ждать, когда всё закончится!

Услышав эти слова, Дубовик расхохотался:

– Ну, вот видишь, генерал понимает, а ты не желаешь!.. А ещё другом называешься! Лучше посмотри, чья фамилия там стоит!

Он вышел из-за стола и, обняв Туманову за плечи, насильно подвел к картине.

Она, обреченно вздохнув, сказала:

– Ну, куда от тебя денешься? И как твоя молодая жена тебя терпит?

– Она не терпит, она меня любит! Как, впрочем, и я её! – улыбаясь, заявил Дубовик.

– О, уж про вашу любовь по всему управлению ходят разговоры! С этим не поспоришь! Ладно, что тут нацарапано? – она наклонилась к нижнему краю полотна и попыталась прочесть имя автора: – Слушай, что-то я не очень разберу… «А…», «…гл…»… «Аглая…», дальше непонятно… Можешь сам сказать, или обязательно мне самой с этим разбираться?

– Подпись гласит: «Аглая Лыткина, 1910 год». Улавливаешь?

– И что? Это твоя родственница? – опять усмехнулась Туманова, но Дубовик не обратил никакого внимания на её иронию, лишь, улыбнувшись, сказал, что историю своего города надо знать!

– Ты мне лучше скажи, чей это дом, в котором расположено наше Управление? – он взял её за локоть и подвел назад к столу: – Садись, поговорим…

– Зачем это тебе? – удивилась она, а потом махнула рукой: – И чего я спрашиваю? Трудно с тобой, подполковник… – она вздохнула. – Князей Уборевичей это дом, и думаю, что ты об этом знаешь не хуже меня!.. Хитрец!.. Ну, может быть, скажешь, что тебя так заинтересовало в этой картине?

– Позже, Тамарочка, позже!.. Я и сам пока до конца не могу понять, что в ней не так… Но фамилии эти мне, несмотря на твою иронию, кое о чем говорят!.. Постараюсь разобраться. А сейчас перейдем к делам насущным.

Туманова возмущенно фыркнула:

– Как же ты любишь заинтриговать!..

Год 1910, декабрь

В вечер перед сочельником, когда уже весь дом Лыткиных после грандиозной уборки дышал чистотой и свежестью, наполняя комнаты благоуханием цветов в жардиньерках, запахом лампадок под образами и теплом жарко протопленных печей, вся детвора вместе с нянькой во главе с самой Домной Кузьминишной, собралась в гостиной за огромным овальным столом. Младшие дети под руководством старшей дочери Дарьи склеивали из цветной бумаги ёлочные цепи и фонари. Матушка с нянькой упаковывали подарки для прислуги, обсуждая, кому и что вложить в коробочку, чтобы никого не обидеть. Домна Кузьминишна при этом добавляла кому пятачок, кому и гривенник. Свою прислугу купчиха Лыткина хоть и держала в строгости, но никогда не порола и не наказывала, а в праздники, особенно в Рождество и Пасху, в меру баловала.

Сын Михаил вслух читал «Сказки голубой феи» Лидии Чарской, а средняя дочь Аглая сидела отдельно ото всех на мягком диване, обитом, как и вся мебель гостиной, шелковой стеганой тканью в желто-зеленых тонах с китайским орнаментом, спинка которого заканчивалась богато оформленной резной полочкой с расставленными по ней дорогими безделушками.

Вообще, вся обстановка дома Лыткиных была богатой и добротной. Гардеробы, комоды, салонные столики, венские стулья были выполнены из клена, дуба, карельской березы со вставками из тисненого металла и поливной керамики. Картины, писанные маслом, вышитые гарусом и даже бисерные, и огромные зеркала – всё в дорогих рамах. Ширмочки, пуфики, подушки обтянуты шёлком в модных серо-зеленых, сиренево-розовых тонах, обработаны золоченым тиснением. Канделябры и модные бра выполнены из металла резным цветочным орнаментом.

«Красный» угол – с образами в серебряных вызолоченных ризах, портрет Государя Императора – в золоченой раме, серебряные лампадки, иконы в дорогих окладах – всё дышало патриархальностью и незыблемостью христианской веры.

Предрождественский Филиппов пост семья соблюдала со всей строгостью. Но домашние никогда не испытывали ущемленности в еде: все сорок дней на стол подавались ароматные щи и супы из разных круп с капустой, грибами и картофелем, вкуснейшие каши также с грибами, фруктами, политые свежим прованским маслом. Китайский чай пили с миндальным молоком, вареньем. Кухарка Аксинья была мастерицей печь ноздреватый хлеб с хрустящей корочкой, лепешки из гречневой и овсяной муки, которые дети с удовольствием макали в мед. Отец, возвращаясь вечером из своей торговой конторы, никогда не забывал одарить всех детей сахарными петушками или тянучками, за которыми отправлял в соседнюю лавку приказчика Макара.

Сам Лыткин занимался торговлей мануфактурой, за которой раз в месяц ездил по ткацким фабрикам, делая оптовые закупки. Иной раз возил с собой старших детей, таким образом, приобщая их к своему делу, переводя его на семейный подряд.

На сочельник уже было приготовлено праздничное сочиво – сладкие пшеничные и рисовые каши с изюмом. И к Рождественскому столу все было закуплено. В кладовой на полках уже остывали холодцы, фаршированная свиная голова, заливные стерляди и языки говяжьи, на чистых холстинах разложены выпотрошенные и промытые тушки поросят, зайцев, индюшки, уток и кур – эти ждали своей очереди в печи. Висели копченые окорока и колбасы. У холодной стены – бочонки с солеными дарами моря. В кухне в дежах поднималось тесто, и запах дрожжей разносился по всем нижним комнатам. На скамьях в больших корзинах стояли краснобокие яблоки, в маленьких – орехи, в коробках лежали пастила, печенье, печатные пряники. Рядом – бочата, бутыли и бутылки с винными напитками. Угощенье на Рождество, как и вся жизнь, у Лыткиных было богатым, и мало кто из горожан не заходил в праздник в этот дом.

В кухне толпилась своя и нанятая со слободки прислуга. Самой Аксинье с дочерьми было не справиться с таким количеством приготавливаемых блюд.

А пока семья проводила вечер в подготовке и ожидании веселой недели.

Слушая сказки, каждый думал о своем: дети, с замиранием, представляли, какой будет ёлка, будут ли подарки ожидаемыми, взрослая молодёжь мечтала о маскараде, хотя Дарья в этот вечер была не спокойна, щёки её постоянно вспыхивали ярким румянцем, то вдруг лицо заливала бледность, что не ускользнуло от внимательного родительского взгляда. И наряду с хозяйскими хлопотами Домну Кузьминишну одолевали мысли о взрослой дочери.

Изменения в настроении девушки она заметила задолго до этого дня, но списывала всё на взросление, и считала, что толчком этому послужили слова Гордея Устиновича о скором сватовстве: так как Дарьюшка уже вошла в невестин возраст, отец подобрал ей знатного жениха – сына своего старого товарища Сысоева Глеба Донатовича, торговца пушниной. Домна Кузьминишна не особо одобряла выбор мужа, так как Петр не отвечал представлениям женщины о хорошем муже, хотя внешностью обладал приятной, но поведение его отличалось вольнодумством и легкомыслием. От своих товарок краем уха слышала также, что Петр втайне ото всех посещает игральный дом. А уж это никак не укладывалось в понятие о крепости духа мужчины, призванного быть главой семьи и сохранять, и приумножать достаток её. Расточительство было едва не главным грехом в обществе крепких купцов, какими являлись на тот момент Лыткин и Сысоев. Даже меценатствовали с осторожностью, дабы не растратить понапрасну накопленные годами ценности.

Нравился ли выбор отца дочери Дарьюшке, Домна Кузьминишна не знала точно, могла лишь предполагать отрицательное мнение её, но повлиять на предстоящее сватовство не могла, слишком уж весомым было слово мужа, и перечить ему никто в семье Лыткиных не осмелился бы никогда.

Так, в раздумьях о своих детях, проводила этот вечер купчиха Лыткина.

В гостиную кухарка Аксинья внесла огромный самовар: из конторы вернулся хозяин, семья собиралась пить чай.

Домна Кузьминишна повернула голову к дивану и жестом поманила сидящую на диване Аглаю. Девочка лишь кивнула: разговаривать она не могла, была глухонемой от рождения. Но отсутствие одного дара заменилось с лихвой другим. Будучи ещё совсем крохой, она однажды вошла в кабинет к отцу, взяла лист бумаги с рабочего стола, карандаш и нарисовала его портрет. Рисунок хоть и дышал детским восприятием, но настолько точно передавал саму суть, что Лыткин и всё его семейство поняли сразу: Господь одарил девочку необыкновенным талантом художника. С той поры отец постоянно покупал ей холсты, палитры, кисти, краски. Написанные готовые картины вставлял в дорогие багеты, и они наравне с полотнами великих художников висели на обитых шелковыми обоями стенах дома.

Однажды некий заезжий художник, расположившийся со своим мольбертом на берегу реки, был весьма удивлен и поражен, когда семилетняя девочка, подойдя к его картине, вдруг взяла у него кисть и двумя мазками исправила то, что он пытался сделать вот уже два дня. Няня, гуляющая с детьми Лыткиных, объяснила молодому человеку, в чем дело. Тот упросил женщину проводить его к родителям девочки. Там он стал горячо убеждать их отдать Аглаю в художественную школу, но отец был неумолим: девочка очень мала, нуждается в уходе и заботе своей семьи. А к этому разговору обещал вернуться через несколько лет. Правда, раз в год художник появлялся в их доме и с удовольствием разглядывал законченные новые работы Аглаи. Молча, указывал ей на её ошибки, а она прекрасно его понимала и в ответ лишь кивала головой. Но с каждым разом работы её становились всё профессиональнее, и молодой человек говорил, что девочку ждёт большое будущее.

Но пока она оставалась для своих родителей просто ребенком, которого все очень любили, жалели и берегли. Она платила им тем же, и очень внимательно следила за каждым из них, порой совершая своей молчаливой заботой чудеса.

Так, в одну из ночей холодной осени девочка внезапно проснулась и побежала в спальню малышей. Там она разбудила няньку и, мыча, показала на кроватку самого младшего сынишки Лавруши. Мальчик непонятно почему задыхался. Нянька схватила ребенка на руки, а Аглая уже привела в детскую мать. Мальчик был спасен. С той поры семья считала девочку не просто чудом, но и своим ангелом-хранителем.

Сейчас же мысли о судьбе Дарьи занимали не только материну голову, ею была обеспокоена и Аглая. Весь вечер она с неутомимым вниманием смотрела на старшую сестру, которую боготворила, и любовь свою к ней выражала в необыкновенных портретах, на которых изображала Дарью прекрасной ланью, окруженной яркими цветами и чудными птицами. За это сестра благодарила девочку нежными объятиями и поцелуями. А обеспокоиться о судьбе сестры Аглаю заставил один очень странный случай, которому она, по своему возрасту, никак не могла дать никакого объяснения, но понимала, что это следует хранить в тайне. Только девочке очень хотелось узнать, в чем она заключалась, и, по мере возможности, помочь Дарьюшке.

Два дня назад дворник Григорий на заднем дворе резал кур и индюшку, которых Домна Кузьминишна привезла с рынка. Отрубив птицам головы, мужик понес их на кухню, сам же там и остался помогать ощипывать тушки. Дарья в это время стояла у окна, выходившего во двор, а Аглая сидела у мольберта и писала очередной портрет своей сестры. Вдруг та встрепенулась и, махнув рукой девочке, что сейчас придет, побежала вниз. Аглая удивилась и выглянула в окно. Там она с удивлением увидела, как Дарья в домашних туфлях и накинутой старенькой шубейке, оглядываясь, с осторожностью подбежала к чурке, возле которой валялись куриные головы, достала из кармана белую тряпицу и помакала ею о кровь птицы. Потом, также скрытно, вернулась назад. Девочка подумала было, что сестра готовится к святочным гаданиям, но, когда на следующий день увидела матушку в комнате сестры, что-то строго спрашивающей у той, Аглая с ужасом увидела, как Дарья показала матери эту тряпицу. Домна Кузьминишна удовлетворенно кивнула и вышла, а сестра быстро сожгла неприятную вещь в топившейся голландской печи.

Теперь, видя смятенное состояние Дарьюшки, девочка интуитивно связывала настроение сестры с тем случаем, но понимала, что помочь не может, и это угнетало её.

Год 1955, январь

Дворник Иван Степанович Ходуля тихонько стукнул костяшками пальцев в дверь кабинета Дубовика. Услышав ответ, приоткрыл дверь и робко вошел.

– Вызывали, Андрей Ефимович?

Дубовик замахал ему рукой:

–Что ты там стучишь, жмешься, проходи к столу, закуривай! – он показал на пачку папирос, лежащую в пепельнице на приставном столе. – У меня к тебе есть дело!

Поняв, что никто не собирается его отчитывать за «самодеятельность» с принесенными картинами, хотя Туманова говорила о недовольстве подполковника, Степаныч сел и, успокоено, затянулся дорогой папиросой.

– Расскажи-ка мне, Иван Степанович, о своей находке. Как это ты удосужился раскопать целую художественную галерею? – пряча улыбку, спросил Дубовик.

– Да какая там галерея? Шутите? Галерея – я знаю – это, как в Москве, в музее! У меня дочь там была, рассказывала! Целый день ходила! А тут!.. Несколько картин, да ещё кое-какие безделушки!.. – махнул рукой дворник. – Но я ничего себе не взял! – он истово перекрестился, хотя Дубовику показалось это не совсем искренним. – Картины, видишь ли, красивые, думал, пусть висят в кабинетах, а всё остальное снес в Красный уголок. Только сову – одну статуэтку – на стол товарища генерала поставил… Да чернильный прибор красивый такой, старинный! Тоже ему отдал! – дворник опять перекрестился.

– Ты что, верующий?

– Да это больше по привычке!.. Жена моя, та!.. А я так, по привычке… – чувствовалось, что вопрос подполковника смутил его.

– Успокойся, это личное дело каждого. Только не крестись ты, где надо и не надо, сам понимаешь, где работаешь!.. – укоризненно произнес Дубовик. – Расскажи лучше, как нашел всё это?

– Так, товарищ генерал распорядился освободить подвал от хлама, там ещё с революции барахло гнилое валяется. Сказал, что бильярдную комнату делать будут. Ну, стены стали чистить с рабочими, а в одном месте штукатурка отвалилась, там, смотрим, заложенная кирпичом дверка. Ну, вот за ней махонькая такая комнатка, кладовочка, значит… А там… Картины в паутине, сундук с книжками и всякими дамскими штучками. Будьте покойны, всё перенесли, ни одной безделицы не взяли, я и за рабочими проследил! – Степаныч пристукнул по зеленому сукну большой ладонью с корявыми пальцами, но тут же застеснялся и убрал руку под стол. – А вам я самую красивую картину принес, вы у нас… такой!..

Дубовик не сдержался и засмеялся:

– Это какой же?

– Ну, красоту понимаете, женщины вас любят! – дворник и сам широко улыбнулся.

– Женщины любят не только меня, а насчет красоты… Что ж в этой картине красивого? Странное – да! – подполковник снял очки и, держа их за одну дужку, протер согнутым пальцем глаза. – Так почему ты решил, что картина самая красивая? Чем она тебе приглянулась? – и, повернув голову, бросил взгляд на полотно, стоявшее, по-прежнему, на стуле у стены.

Дворник, увидев, куда смотрит Дубовик, оглянулся и показал рукой на картину:

– Так там вон какая… – он замешкался, не зная, как правильно сказать, – то ли лань, то ли женщина! Уж больно красивая! Платье, на ней, какое! Ангелочки порхают! А если что, так я унесу?.. – в готовности тут же выполнить распоряжение дворник даже приподнялся со стула.

– Нет-нет! Мы с тобой сделаем следующее: ты все картины, какие разнес по кабинетам, принесешь сюда, а безделушки я посмотрю на месте, в Красном уголке, – остановил его Дубовик.

– И у товарища генерала забрать? – с робостью в голосе спросил Степаныч.

Дубовик улыбнулся:

– Туда я тоже сам схожу… И прямо сейчас! А ты, Иван Степанович, иди, собирай свою «галерею»!

Генерал кого-то строго отчитывал по телефону.

Вошедшему Дубовику он энергично замахал рукой, показывая на стул возле своего стола. Продолжая разговаривать, достал из сейфа бутылку дорогого коньяка и два хрустальных стакана. Поставив на стол, показал жестами, чтобы Дубовик разлил коньяк.

Опустив, наконец, трубку на рычаг, тяжело отдуваясь, генерал Лопахин опустился на стул:

– Ну, давай, выпьем что ли?..

– Причина?..

– А-а, у жены день рождения, а она два дня назад умчалась на курорт! Дети разлетелись, кто куда! Один, как перст!.. – посетовал Лопахин. – А у нас, сам знаешь, не с каждым позволить себе можно!.. – он сделал глоток коньяка, поставил стакан и спросил: – Что там с этими картинами? Я ведь распорядился Тумановой вызвать эксперта из Худфонда, так она примчалась, говорит, дескать, не могу, товарищ генерал, выполнить ваше приказание: у Дубовика очередное «завихрение»!

– Так и сказала? – улыбнулся тот, потягивая коньяк.

– И ещё кое-что добавила, по-мужичьи! Ну, так что с этими картинами не так?

– Пока не знаю!.. Может быть, действительно, поднимаю пыль на пустом месте, но!.. Интуиция моя редко меня подводила. Надо мне покопаться в архивах МВД и областной библиотеки. Что-то мне встречалось такое… – Дубовик покрутил в воздухе пальцами, – …в старых газетах, когда работал по одному делу… Надеюсь, препятствий не будет?

– А они, тебя, что, когда-то останавливали? – с сарказмом спросил Лопахин. – Ладно, занимайся! Разрешаю! Закрою глаза на твоё неслужебное расследование!

– Благодарю за индульгенцию! – спрятав улыбку, козырнул Дубовик.

– Не хами! С Фондом сам свяжешься! Если действительно, что стоящее, пусть забирают! Вот у меня тут, взгляни, сова – интересная вещичка, как думаешь, ценная? Да прибор вот чернильный! – генерал показал на стол, где стояла фигурка совы из какого-то черного металла и чернильница на мраморной подставке.

Дубовик повертел в руках обе вещицы. Сову он отставил сразу, сказав:

– Никакого клейма нет, вряд ли, это представляет какую-нибудь ценность, а вот прибор… Здесь написано… «Торговый дом Романовых»! Ну, это, может быть, что-то и значит для искусствоведов… Ладно, сами разберутся!