Тайна старых картин
– Кстати, Андрей Ефимович! Взгляни на эту фамилию, – генерал чиркнул пару слов на календарном листке, – знакомая?
– Угу, и что?.. – заглянув в листок, спросил Дубовик.
– Да вот просит в свой Отдел перевести кого-нибудь из нашего Управления, там у них кадровые перестановки, кое-кого уволили, образовались прорехи. А у них, и зарплата выше, сам понимаешь, и столица всё-таки… – генерал вопросительно посмотрел на подполковника.
– Уж не хотите ли вы предложить мне?.. – Дубовик нахмурил брови.
Генерал почесал щёку и вздохнул:
– Не сказать этого я тебе не мог, а как решишь, это уж твое дело…
– Вы прекрасно знаете, что я оперативник до мозга костей, работа за столом с бумагами – не моё! Там я через полгода зачахну от тоски и застрелюсь! – хмуро произнес подполковник.
– И оставишь молодую жену вдовой? – веселея, спросил Лопахин.
– Вот чтобы этого не случилось, не заводите со мной больше этого разговора! И Ерохина не отдам!.. – запальчиво ответил Дубовик.
– Да не петушись ты так! Я и сам не отпустил бы, хоть от тебя одна головная боль! А Ерохин что ж, недостоин? – лукаво посмотрел на него генерал.
– Это мой ученик, я с ним, как вы знаете, работаю уже десять лет! Не отдам! – уже спокойнее повторил подполковник. – Можете забрать у меня Берзеня, если уж так необходимо. Парень он толковый, башковитый! Языки иностранные знает, красавец, спортсмен! Готовый кадр для Москвы. Тем более что учится сейчас там. Вот пусть оставляют его у себя и воспитывают, сами, – язвительно добавил он.
– Ладно, решим этот вопрос! Пойдёшь или?.. – Лопахин щёлкнул пальцами по бутылке.
– Увы! Вынужден откланяться! Работа! – Дубовик встал: – Разрешите?
– Да иди уже, иди!.. – генерал махнул рукой в сторону двери, убирая коньяк в сейф. И уже в полузакрытую дверь крикнул: – Как продвигаются другие дела? Даже не доложил!
Дубовик вернулся и с порога сказал, козырнув:
– Работаем, товарищ генерал! Доклад завтра по полной программе! – на что Лопахин удовлетворенно кивнул.
Год 1910, декабрь
Наступил канун Рождества – сочельник.
С самого утра по дому сновала прислуга, крахмалили и гладили скатерти для обеденных столов, жарко топили печи в комнатах, хотя большой мороз на улице отступил, временами даже пролетал лёгкий снежок.
– Ну, если завтра тепло будет – жди хлеба темного, густого! – потирая руки и прохаживаясь по гостиной, говорил Гордей Устинович своей супруге, которая пересчитывала тарелки, выставленные стопками на столы: хватит ли? Закусок великое множество, да и гостей будет немало – это уж как повелось!
– Верно, говорите, батюшка! – кивала она, поддакивая мужу. – В этот-то году урожай подвел маненько, Бог даст, на следующее лето уродится хлебушек! Да и то сказать, грех жаловаться на судьбу! Детки справные растут, закрома полны! Глядишь, к лету Дарьюшку замуж выдадим! Внуки пойдут! – проводя пальцами по тарелкам, всё решая, не принести ли ещё посуды, задумчиво бормотала Домна Кузьминишна.
– Погоди, со свадьбой-то! – досадливо махнул рукой Лыткин.
– Ой, да что это ты, батюшка?.. Уж не стряслось ли чего?.. – Домна Кузьминишна в волнении присела на краешек шелкового кресла, приложив батистовый платочек к побелевшим губам.
– Чего это ты, матушка, помертвела? – испуганно глянул на жену Гордей Устинович. – Просто, прослышал я, что Петр-то, Глеба Донатовича сынок, повадился в игральный дом! – Домна Кузьминишна промолчала о том, что ей известен сей факт. – А я такого допустить не могу! Разнесет все состояние, нажитое вот этими руками, – Лыткин потряс толстыми ладонями перед лицом жены, – и!.. поминай, как звали!.. Не было ещё ни одного, кто по своей воле уходил бы оттуда. Сысоев упирается, не признает! Ну, ещё бы! Дела-то у него пошатываться стали, теперь уж я подозреваю, не сынок ли его тому виною? Так что, Домна Кузьминишна, ты об этом пока помалкивай, особо не распространяйся, чтобы Дарья-то больно не радовалась! Я ведь вижу, не слепой, не особо ей Петрушка Сысоев глянется. Начнет от свободы на других парней заглядываться! Ты, матушка, с ней теперь построже будь, девка-то в самом соку! Вон и князь молодой, Уборевич, глаз не сводит с неё.
– Это который Аркадий? – всплеснула руками Домна Кузьминишна. – Да тебе-то, откуда ведомо? Дарья-то ведь и не бывает нигде! Только у сестры твоей в деревне, у купцов Гавриловых да на прогулках с детьми!
– Вот-вот! «На прогулках»! С прогулок-то всё у молодых и идет! Там он и ручку ей целует! – желчно заметил Лыткин. – И судебный следователь там же прогуливается, и почтовые, и учитель прыщавенький рядом трется! Уж этот-то совсем!.. А!.. Черт бы подрал этих!.. – не в силах подобрать нужного слова, чтобы не выглядело слишком грубо, он только в сердцах сплюнул и, повернувшись к образам, истово закрестился, испрашивая прощения у Господа за поминание нечистой силы.
– Ой, батюшка, в святой-то день! Так ругаешься! Крести, крести лоб-то! – она и сама зашептала молитву, крестясь и кланяясь на иконы. – А может, Гордей Устинович, так оно и лучше? С князем-то? Худого в этом ничего нет, по моему разумению. Как-никак, дворянское сословие! – заглядывая в глаза мужу, спросила Домна Кузьминишна.
Лыткин провел рукой по окладистой бороде:
– Так-то оно, матушка, так! И разуменье твое вроде и правильное… Да только князья-то уже на ладан дышат, бедноваты стали-с!.. Да-с… А вот маскарад молодежь пусть гуляет! Первый раз у нас такое устраивается! – он вдруг улыбнулся и шутливо ущипнул супругу за пышный бок. Та тихонько ойкнула, но тоже заулыбалась. – А за молодёжью строго смотри сама, никому не доверяй! Особо, за девицей!..
Из церкви возвращались, когда уже смеркалось. Настроение было особенным, в доме уже стоял запах елки, двери в гостиную были плотно закрыты от любопытных детских глаз. После легкого морозца в столовой было особенно уютно и тепло. Дождавшись первой звезды, сели ужинать. Распаренное сочиво казалось необыкновенно вкусным – весь день держали самый строгий пост, не ели ничего, только младшим детям давали пустой чай и хлеба.
После ужина взрослые отправили детей в сопровождении няньки поспать до самого торжественного момента, а сами пошли в гостиную наряжать ёлку, раскладывать подарки.
Наступало самое приятное время, когда душа ждала праздника, замирая и радуясь.
И вот!..
Дети, одетые в самые нарядные платья, с замирающими сердечками стоят у дверей гостиной, сзади них – Дарья и Михаил, отец с матерью, нянюшка, кухарка, прислуга – все сегодня одной дружной семьей. Для всех приготовлены подарки, разложены под елкой, не забыли никого. Вместе с хозяйскими детьми встречи с праздничной елкой ждали и маленький сын кухарки Василек, смешливый рыженький мальчишка, и две дочери – Татьяна и Таисия, такие же рыжие, курносые, как брат.
Дверь открыл кучер Данила, в праздники выполнявший роль дворецкого. Одетый в праздничную ливрею, с расчесанной окладистой бородой и набриолиненными волосами, он был преисполнен важностью и гордостью за доверенную ему роль.
С веселым гомоном, шутливо толкаясь, все вошли в гостиную залу, где в самом центре стояла четырехметровая красавица, украшенная игрушками, свечами, конфетами, пряниками и ещё, Бог знает, какими безделицами, которые приводили детей в неописуемый восторг. Старшим детям было доверено зажигать свечи. Нанятый на вечер молоденький тапер заиграл торжественную музыку. Елка засверкала огнями! Дети тут же кинулись разбирать подарки. Зала наполнилась визгом и смехом. Каждый хвастал своим подарком и благодарил других за подношения. Взрослые выпили вина.
Под окнами раздались песнопения проходивших нищих.
Под Рождественский кондак «Дева днесь пресущественнаго раждает!» старшие дети, накинув шубы, выбежали на улицу, чтобы одарить славивших родившегося Христа, желая хозяевам добра и благоденствия. По улице из всех домов выходили горожане, слышны были смех и песни. В окнах светились ёлки. Молодежь собиралась в стайки, чтобы прогуляться по улице и вернуться домой далеко за полночь. Договаривались о Рождественских встречах, маскарадах, катаниях на тройках.
У Лыткиных также был назначен праздник для молодежи на третий день Рождества. Михаил пригласил своих товарищей-студентов. Несколько девушек, знакомых по гимназии, пригласила и Дарья. Также обещались быть молодой князь Уборевич, тайно вздыхавший по девушке, молодой судебный следователь Зуев Кирилл Федорович, Петр Сысоев с друзьями и их барышнями из мещан. Всем было наказано прибыть в маскарадных костюмах.
А пока шла первая Рождественская ночь…
Год 1955, январь
Захватив с собой картину, Дубовик поехал домой.
Со дня свадьбы прошло чуть больше месяца, и Варя пока ещё только привыкала к роли хозяйки, и очень старалась, хотя после жизни с отцом в несколько стесненных жизненных обстоятельствах она с трудом постигала новую для себя кулинарную науку. Ещё не многие могли похвастать стоящим в кухне холодильником, особенно живущие на окраинах страны, совсем недавно появились в домах и телевизоры. Дубовик же, как и многие его коллеги, уже имел всё это в своем арсенале, только телевизор хозяин включал лишь для того, чтобы посмотреть новости, и то, в крайне редкие минуты пребывания в квартире, а уж холодильник до поры был вообще пуст. Андрей Ефимович, как и многие холостые мужчины, предпочитал обедать и ужинать в столовой Управления. А свободные вечера очень часто проводил в ресторане, иногда и с симпатичными спутницами.
Но теперь всё в его жизни изменилось, и он с удовольствием привозил домой целые сумки дорогих продуктов из спецраспределителя. Только для Вари это пока ещё было мукой. И если с колбасой и сыром она справлялась, то с парной свиной вырезкой совершенно не знала, что делать. Но в такие минуты её спасала соседка Полина Тихоновна, вдова генерала Шубина, очень интеллигентная пожилая женщина, которая с удовольствием преподавала Варе азы кулинарного искусства. Мало того, сам Андрей Ефимович, видя мучения молодой жены, весьма деликатно преподнес ей в подарок замечательную яркую, иллюстрированную книгу «О вкусной и здоровой пище». И никогда не пенял ей за пережаренный кусок мяса, который просто выносился дворовым собакам, хотя Варя, привыкшая к экономии, очень страдала и даже тихонько поливала слезами свои неудачные опыты. Андрей Ефимович, как мог, утешал её, говоря, что опыт приходит с годами. В благодарность за его слова молодая жена всё-таки очень старалась, и сегодня ей вполне удался борщ, который Дубовик с удовольствием съел и похвалил Варю от души, чем несказанно порадовал её.
Выпив чаю, Андрей Ефимович поднялся и, подойдя к жене, нежно чмокнул её, похвалив ещё раз.
– Варечка, милая, огромное спасибо за обед, после такого хочется отдохнуть, расслабиться, я бы и не прочь побыть с тобой, но меня ждут дела, а тебе предстоит ещё посмотреть картину, которую я привез, и оценить её, насколько это возможно, – он взял жену за руку и повел в комнату.
Варя довольно долго рассматривала полотно, Дубовик же терпеливо ждал, понимая, что никогда не следует торопить людей с выводами, если хочется получить положительный результат.
Наконец, она сказала:
– Очень странная картина, я бы сказала – тяжелая: здесь перемешаны стили и направления, мне очень трудно сказать что-либо конкретное. Что-то в ней не так… Какая-то раздвоенность…
– Варечка, я абсолютный профан в живописи, поэтому, если можно, простым языком, – Дубовик обнял жену и легонько дотронулся губами до её уха. Варя засмеялась и, шутливо хлопнув его по губам, сказала:
– Я тоже не большой профессионал, и мне, в самом деле, трудно понять, какой диссонанс присутствует в этой картине. Могу вам, Андрей Ефимович, только предложить отвезти её моему учителю. Кстати, я опоздала на занятия, – кинув взгляд на большие часы, вздохнула девушка.
– Ну, думаю, я смогу оправдать тебя перед твоим мастером, поехали! – Андрей решительно поднялся.
Художник Лебедев находился в своей мастерской, где принимал учеников. Два молодых человека сидели у мольбертов и сосредоточенно водили кистями по полотнам.
Увидев Варю, Алексей Кириллович осуждающе покачал головой, но, когда Андрей объяснил ему причину её опоздания, засуетился и, взяв в руки картину, понес к свету. Поставил на мольберт и, отойдя в сторону, стал внимательно разглядывать.
– Сразу не скажу ничего. Картина неординарная по своему написанию и содержанию. Даже стиль так сразу не определить. Позвольте мне поработать с ней немного? – обратился он к Дубовику. – Насколько я понимаю, для вас эта вещь важна, и абы что, сказанное мною, вас не устроит?
– Правильно понимаете. Я вернусь за ней, когда скажете, – он попрощался и, уходя, обнял и нежно чмокнул Варю в щёчку, чем вызвал у всех некоторое смущение, которого сам не заметил, раздумывая о словах художника.
В архиве областной библиотеки царили полумрак и тишина. Запах старых книг щекотал ноздри. Слышен был лишь тихий шелест переворачиваемых страниц: за одним из столов сидела молоденькая девушка и просматривала старые фолианты, которые внушительной стопой возвышались над ней.
Архивариус Нина Евдокимовна, весьма интересная женщина лет пятидесяти пяти, встретила Дубовика несколько высокопарно:
– А я помню вас, вы уже бывали здесь, смотрели подшивки старых газет! Очень приятно, что в нас ещё есть нужда, что мы необходимы не только простым гражданам, но и таким значимым людям, как сотрудники Госбезопасности! – она показала на свободный стол с зеленой настольной лампой: – Проходите, пожалуйста!
– Нина?.. Простите, запамятовал отчество, – спросил Дубовик, проходя к столу.
– Евдокимовна! – подсказала женщина.
– Нина Евдокимовна! Мне необходимы все имеющиеся у вас документы, газеты периода с 1910… ну, и, наверное, по 1914 год. Пока будет достаточно!
– Скажите, товарищ?..
– Подполковник.
– Поздравляю! В прошлый раз вы были, по-моему, в звании, майора? – Дубовик кивнул. – Товарищ подполковник! Возможно, вас интересует что-то конкретное? Так мне будет легче сделать вам подборки газет, ведь были и совершенно специфические издания…
– Пожалуй, вы правы, – согласился подполковник. – Меня интересует купечество того времени, в частности, Лыткин. Вам, случайно, не знакома эта фамилия? Ведь он был купцом, насколько мне известно из истории нашего города.
– Да, конечно! – воскликнула женщина, приложив руки к груди. – Представьте, я помню такую семью! Мне в то время было девять лет, я имею в виду 1910 год, но мы с детьми Лыткиных, как впрочем, и с детьми других купцов и мещан, играли в парке, катались на горках. Дети ведь не делают различий в сословиях… – как бы оправдывалась она. – Но прошло много времени: сначала империалистическая война, потом революция, гражданская война, сталинские времена, ещё одна война – многое позабылось, но фамилия эта у меня в памяти сохранилась. Правда, об их семье я не очень много знаю, пожалуй, только то, что касалось детей… – Она задумалась, потом вдруг вскинула глаза: – А знаете, я помогу в большем, нежели просто документами из архива! Я дам вам адрес преинтереснейшего человека – это просто кладезь исторических событий, энциклопедия! Сам он служил по почтовой части, а его старшие братья – в полиции. Так что, вам прямая дорога к этому человеку! Но газеты я принесу! – она направилась вглубь комнаты.
Дубовик с удовлетворением подумал, что его расследование уже на начальном этапе может обрести важных свидетелей.
Нина Евдокимовна положила перед подполковником две подшивки газет за 1910 год.
– Когда вы просмотрите эти, я принесу ещё. Слишком много подшивок, не зря мы их в войну сберегли. Знаете, немцы ведь хотели поджечь библиотеку, но среди них, на наше счастье, оказался один офицер – любитель русской классики, он даже отобрал для себя несколько ящиков очень хорошей литературы. А вот вывезти не успел – так они убегали, что побросали даже свои вещи. – Она друг наклонилась к уху Дубовика и тихо сказала: – Когда они уезжали, у этого офицера выпала одна вещь… Хотите, я вам её покажу? Думала отдать в исторический музей, но там посчитали, что это не имеет исторической ценности.
– Ну, что ж, если настаиваете, пожалуй, я посмотрю, что там у вас, – кивнул подполковник.
Женщина удалилась в дальнюю часть помещения, и через некоторое время принесла небольшой сверток, перевязанный бумажным жгутом. Распаковав его, она достала небольшой блокнот в кожаном переплете и протянула его Дубовику.
Тот с удивлением открыл его и прочитал написанное на титульном листе: «Личная вещь Дитриха фон Лемке», полистал, пробегая глазами некоторые строчки. Это был дневник немецкого офицера. Немного подумав, Дубовик протянул блокнот Нине Евдокимовне, стараясь не задерживать её внимания на нем, и умело скрывая свой интерес:
– Тут, действительно, много личного и ничего существенного. Но, например, для изучения немецкого языка может вполне пригодиться.
Но последующие слова женщины убедили его в тщетности своих усилий:
– Вот и директор исторического музея так же сказал, но у меня другое мнение. Вы, по-моему, тоже обратили внимание на его содержание. Я более тщательно ознакомилась с этим дневником. Немецкий язык я знаю в совершенстве. Там есть упоминания о наших местах, даже некоторые русские фамилии встречаются. Но эти записи будто зашифрованы. И, кстати, есть фамилия Лыткина! – женщина торжествующе взглянула на подполковника, перехватив его удивленный взгляд. – Это не может вас не заинтересовать!
– Вы так считаете? Ну, что ж!.. А вы молодец! – он одобрительно похлопал её по руке, внутренне удивляясь её любознательности и проницательности. – Если я вас правильно понял, вы отдаете мне этот дневник?
– Да-да, конечно! Теперь он, надеюсь, попал в нужные руки!
Год 1910, декабрь
Рождество входило в свой апогей.
Купцы в этом празднике ставили на первое место сакральное – потому с утра посещали церковь, истово молились и жертвовали деньги неимущим.
После этого мужья ехали друг к другу в гости, оставляя жен своих дома для приема гостей. Женщины лишь во второй день Рождества немного освобождались от хлопот первого дня и отправлялись наносить визиты.
Во второй день и прислуга могла повеселиться всласть: пели песни, наряжались, мазали лица сажей, плясали камаринскую и казачка.
Столы в гостиной Лыткиных ломились от яств. Главным блюдом стола был жареный поросенок, за ним следовали фаршированная свиная голова, «наряженная» индюшка – ей добавили фазаний хвост, вводя некоторых несведущих гостей в заблуждение. Вокруг стояли коцинские окорока, куры, зайцы в сметане, баранина, жаренная большими кусками, гусь с яблоками. На тарелках и блюдах всех мастей разложены были всевозможные заливные, колбасы, сыры, осетрина паровая, копченая, икра красная и черная! А уж стряпни было столько, что можно было накормить Малую городскую слободу! Пироги открытые, закрытые, с начинками мясными, рыбными, сладкие. А уж, каковы были кулебяки, курники, лодочки, расстегаи, шаньги и ватрушки! Многое тут же отправлялось в нищенские торбы славильщиков и детей из бедноты, им же выдавались и мелкие монетки.
Некоторыми суммами наделялись и гости. Заходил священник, пел тропарь перед образами, и кропил святой водой всякого, кто прикладывался к кресту.
А гости наезжали беспрестанно, одни сменялись другими. Так и блюда на столе, одни съедались, на их месте тут же появлялись новые, свежие!
Детей вели в вертеп – там показывали историю рождения младенца Христа, потом и в цирк. Дома с ними водили хороводы, угощая разными сладостями и фруктами, стоящими в гостиной прямо в корзинах и лукошках. На простыни, натянутой в малой гостиной, показывали туманные картинки посредством волшебного фонаря. Разрывали хлопушки, наряжали малышей в бумажные маскарадные костюмы. Шумно было в доме и необычайно весело!
Михаил и Дарья готовились к маскараду.
Но если молодой человек был радостен и возбужден предстоящим праздником, то Дарья пребывала больше в задумчивости, чем вызывала у матери очередной приступ озабоченности и беспокойства. Домне Кузьминишне не терпелось порадовать дочь отложенным сватовством, так как она и сама видела, что ей избранник отца не был приятен. Но слово мужа было свято! Успокаивая себя тем, что вскоре же после праздников он снимет этот запрет, и девушка вздохнет веселей, Домна Кузьминишна опять принимала гостей и ехала сама с визитами.
Дарья же несколько раз выходила в переднюю, осматривая серебряный поднос с Рождественскими поздравительными открытками, и, перебирая бесконечно цветные квадратики, перечитывая их, уходила в свою комнату с озабоченным лицом. Увидев кого-нибудь из домашних, она тут же высказывала веселость, но стоило ей остаться одной, как крупные слезы вдруг скатывались из прекрасных глаз.
Но к вечеру второго дня всё резко поменялось: наконец было получено приятное известие, так как девушка, схватив конверт, пахнущий лавандовой водой, поднесла его к губам, и, необыкновенно радуясь, побежала вверх по лестнице, кружась и напевая.
Молодежь съезжалась на маскарад.
С визгом и хохотом вваливались по три-четыре человека в переднюю, из-под масок лиц не выказывали, говорили грубыми или, напротив, тонкими голосами, и старались угадать, кто кем обрядился.
Парни побойчее щипали прислугу, принимавшую шубы и шинели молодых людей.
В гостиной зале на рояле играл всё тот же молоденький, нанятый в первый вечер, тапер, только музыка нынче приняла другое направление: бравурные марши сменялись полонезом и вальсами, мазуркой и кадрилью.
Порой уставшего тапера сменяли девицы, получившие начальное музыкальное образование. Нескладность ладов вызывала лишь смех и шутки.
Кроме друзей Михаила, судебного следователя и молодого князя Уборевича, на маскарад допустили гостей и более низкого сословия: прибыли в костюмах и телеграфист, и фельдшер, недавно окончивший училище, немного стесняясь, появился молодой учитель словесности. К вечеру зала была полна молодых людей и девиц.
Домна Кузьминишна, помня наказ мужа, время от времени заходила в залу посмотреть на веселящуюся молодежь. В маскарадных костюмах мало кого можно было распознать, но князя Уборевича она признала сразу: в длинном черном плаще, с такою же маскою на бледном лице, которую вскоре снял за ненадобностью, он выделялся среди всех мрачностью настроения, сидел на небольшом диванчике в нише за роялем. Сквозь прорези маскарадных очков, а потом и в открытую, с лихорадочным блеском на всех смотрели черные глаза. Уголки плотно сжатых губ были опущены, и лишь изредка по лицу пробегала тень улыбки, когда взгляд его натыкался вдруг на кружащуюся в парах Дарью.
Аркадий Алексеевич ревновал девушку со всей страстью, какая могла уместиться в его палящей жаром груди. К своему великому ужасу, он понимал, что не имеет у Дарьи ни малейшего шанса на успех. Кто был её избранником, молодой князь не мог понять: девушка вела себя со всеми ровно, в роли хозяйки маскарада не нарушала принятого этикета. Но всем своим влюбленным существом Аркадий понимал, что такой человек все-таки существует. И как бы много он хотел отдать за знание тайного имени, но оно умело было скрыто ото всех. Бедному князю оставалось лишь молча страдать в выбранном им углу.
Домну Кузьминишну, напротив, такое поведение дочери радовало. Только позже она поняла, что при всей своей заботливой опеке над Дарьей, все-таки не смогла до конца узнать всей её души, которая хранила и бережно несла в себе тайну, ставшую страшным проклятьем дружной семьи. В этот час Рождественского вечера мать со странным спокойствием удалилась в столовую, где прислуга накрывала стол для молодежи.
Старые блюда были убраны, их место заняли более нежные и легкие закуски, соответствующие возрасту и вкусам нынешних гостей. Фрукты и сладости вносились в гостиную залу, где прямо в корзинах и красочных коробках расставлялись под елкой.
Молодой гимназист в костюме пажа разносил почту. То один, то другой, получивший письмо, кидался к столику с письменными принадлежностями, чтобы немедленно написать ответ. Паж стоял в ожидании, и, получив очередную записку, мчался к адресату. Повсюду слышался смех, стали образовываться пары, которые старались хоть ненадолго уединиться у окна, или в нише на диванчике, который был занят князем.
Тот же, увидев очередных влюбленных, лишь отстранялся к краю и, отвернув мрачное лицо, тяжело вздыхал. И в очередной раз, взглянув на Дарью, он вдруг увидел, что она читает письмо, которое вмиг преобразило её. Щёки зарделись радостным румянцем, мечтательная улыбка осветила нежное лицо, что придало настроению тайного наблюдателя ещё большую мрачность, и утвердило его в своих догадках о неизвестном избраннике девушки.
Ещё некоторое время длилось веселье, и вот молодежь приглашена к столу.
Рассаживались так же шумно, шутливо толкали друг друга.
Окинув веселую компанию, расположившуюся вокруг большого овального стола, Домна Кузьминишна окликнула сына Михаила, спросив его, где Дарьюшка.