Тайна старых картин

Как ни сыт был Лыткин, даже после двух часов послеобеденного сна, но от такого угощения он не мог отказаться. Выпив рябиновой настойки, протер ладонью окладистую бороду, собрав её в кулак.

– А расскажи-ка мне, Назар Трофимович, что это у тебя с кузнецом приключилось? Говорят, помер? – Гордей Устинович украдкой посмотрел на жену Силина Акулину, которая, по словам Гликерии Устиновны, знала больше других о смерти Гаврилы. Та с испугом глянула на мужа, но, встретив его грозный взгляд, тут же скрылась за ситцевой занавеской.

– Помер, что ж поделать?.. Обпился самогоном, да и отдал Богу душу… Да один ли он такой? Вон, их, сколько на погосте-то отдыхают!.. – Силин кивнул на окно, из которого были видны кресты могил. – Да тебе-то, Гордей Устинович, что за забота о мужике? – Лыткин вдруг почувствовал, что староста внутренне напрягся, ожидая ответа на свой вопрос, но решил пока умолчать о подозрениях, высказанных своею сестрой.

– Так ведь, что за жизнь на селе без кузнеца? И сестра моя озабочена: лошадь подковать негде, не тащить же за сто верст в другое село? – услыхав тайный вздох Силина на его ответ, Лыткин точно убедился в скрытности причины смерти кузнеца.

– Да нет причин теперь для беспокойства, Гордей Устинович, переманил я молодого кузнеца из соседнего села, там, видишь ли, отец с сыном работали, вот и согласился парень перебраться сюда. Теперь только избу ему надо будет поставить, он недавно женился, – болтая обо всем этом, староста, по мнению Лыткина, уводил его в сторону от разговора о смерти Гаврилы, чем вызывал лишние на себя подозрения. Только вот в чем была причина этой скрытности?

Отобедав, Гордей Устинович поднялся:

– Ну, разреши, Назар Трофимович, откланяться! Премного благодарен за угощения! – он повернулся, было, к двери, но тут взгляд его упал на комод из светлого дуба, по моде, непривычной для села, заставленный безделушками. – А ты, я вижу, жизнь поворачиваешь на столичный лад? – он кивнул на кружево, по которому расставлены были разные фигурки. Подойдя ближе, пару из них повертел в руках, а одну – птицу – даже царапнул ногтем. – Ишь ты, тяжелая вещица!

Силин с угрюмостью во взгляде наблюдал за гостем. Тот всё терялся в догадках о поведении старосты. Сам Лыткин был человеком открытым, за исключением тех моментов, когда дела касались его торговли, дабы не дать конкурентам в руки козырей. А вот, что за тайные переживания были у Силина, оставалось загадкой.

Распрощавшись с хозяином, Лыткин направился домой, решив не ломать себе головы в рассуждениях о смерти – в самом деле! – какого-то мужика, решив, что всё это вздор!

Промаявшись вечер в безделье, Гордей Устинович вдруг подумал, что можно было бы поговорить с фельдшером. Ведь вреда от беседы не будет никакого, а польза может и дать о себе знать. Крикнув сестриного кучера с крыльца, дал ему задание сходить за эскулапом, вроде для консультации по поводу непонятных болей у себя в животе, чем весьма встревожил свою супругу. Едва успокоив её, он поспешил навстречу фельдшеру, который замаячил в глубине двора, уже чуть различимый в темноте. Но это и сбило его с толку: с кучером пришла худенькая женщина неопределенного возраста, представившись женой Кузьмы Кузьмича, чем несказанно удивила Гордея Устиновича. На вид она была простовата, но разговаривала грамотно, в словах не путалась. Чувствовалось в ней гимназическое воспитание. Гордей Устинович потому, было, подумал, что она практикует вместе с мужем, но та поспешила заверить в ошибочности его выводов, сказав, что у неё есть к нему разговор, чем ещё больше заставила Лыткина недоумевать по поводу своего визита. Проводя женщину в комнату и шагая вслед за ней, он лишь пожимал плечами. Но вскоре всё стало на свои места.

Достав из небольшой холщевой сумочки пузырек с темной жидкостью, она протянула его Лыткину со словами, что это лекарство снимет неприятные ощущения в его животе, по крайней мере, до утра. Её муж до того времени просто не в состоянии осматривать не то, что пациента, но и себя не может видеть, так как пьет беспробудно, вот уж какой день!

Гордей Устинович в нетерпении ерзал в кресле, так как не понимал совершенно, чем мог быть полезен этой женщине, пока она не заговорила:

– Муж стал пить с того дня, как умер кузнец. Я подозреваю, что его так взволновало: к нему приходили сначала волостной старшина с урядником, потом староста. О чем они говорили, я не знаю, но муж расстроился необыкновенно.

– Вы уж простите меня великодушно, но я пока не понимаю степени моего участия в вашем муже, – осторожно проговорил Лыткин.

– Я уж, батюшка, понимаю ваше недоумение, но нашла я у своего мужа в кармане смятую бумагу, это был акт по осмотру тела кузнеца. Там написано, что он выпил отравленный самогон. Но если эта бумага у него в кармане, значит, волостному старшине и уряднику он отдал другую. – Она замолчала, вытирая краем платочка воспаленные глаза. – Мой муж болезненно честен, именно, потому я подозреваю в нем этот душевный излом – ему пришлось подписывать фальшивый документ. А если это было не просто отравление, а убийство?.. Он не сможет долго молчать!.. Вы человек влиятельный, у вас найдутся знакомые в жандармерии и суде? Я думаю, что этот акт – настоящий – надо передать кому-то из них. Пусть мужа моего как-то накажут, но лишь это сможет вернуть ему его честное имя, которым он дорожит! Прошу вас, помогите! – женщина молитвенно сложила ладони под подбородком.

Лыткин, поморщившись, вдохнул:

– Вы ставите меня в не очень ловкое положение, предлагая роль почтальона в несколько сомнительном предприятии, но… – он задумался. – Хорошо, я скажу вам фамилию, вы напишите её на конверте, запечатаете, а уж я брошу в почтовый ящик городской жандармской управы. Таким образом, оно попадет в нужные руки. Я же со своей стороны каким-нибудь боком узнаю о результате. Так вас устроит? – говоря это, Гордей Устинович внутренне страдал от авантюрности дела, предложенного ему этой женщиной. Самого фельдшера он не знал, и мог предполагать, что всё не так, как говорит его жена. Но слово было сказано, его следовало держать.

Уложив подписанный конверт во внутренний карман сюртука, Лыткин проводил женщину, заверив в том, что обещанное будет исполнено.

Утром за завтраком Гордей Устинович был задумчив, чем в очередной раз обеспокоил Домну Кузьминишну. Спрашивать о поздней гостье она не решалась, так как знала, что муж не станет без особой причины объясняться в своих поступках. А если молчал, значит, так и должно.

Гликерия же Устиновна, напротив, не видела ничего странного в том, что вместо самого фельдшера явилась его жена, так как о неприятном состоянии Кузьмы Кузьмича уже была извещена своими товарками. А узнав, что брат больше не испытывает нездоровых ощущений в своем организме, взялась с новой силой потчевать гостя «здоровой» пищей.

Разговор у женщин живо касался всего происходящего на селе. Обсудили гулящего волостного старшину, который мало того, что ходил к сельской вдовушке, так ещё и жену свою поколачивал, вымещая на ней недовольство поведением любовницы, которая не гнушалась принять и другого в отсутствии вышеназванного любовника.

– И дела-то свои забросил, лысый черт! – поругивалась Гликерия Устиновна, при этом, не забывая повернуться к образам и обнести лоб крестом. – И что ж ему за дело до покойного Гаврилки-кузнеца!.. Тут бы со своей кралей ему разобраться! Вот и прошлый год, когда археолога убили в лесу, по дороге в город, и ограбили, не пошевелился! С урядником лишь накушался водки да орал песни. А ведь говорили, что с соседней волости набегали худые люди и баловали в наших лесах. Тогда же и Федьку-хромого ограбили! А у Лёньки Рябого корову свели со двора и хлев сожгли!

– А что ж, так никого и не поймали?! – удивился Гордей Устинович, отошедши от своих дум. – А в газетах что-то смутно было такое прописано, вроде бы, одного-двух отловили.

– Что ж с того! Награбленного так и не нашли! А шептали тогда, что археолог-то этот отыскал «гирелу»! – понизив голос до шепота, сказала Гликерия Устиновна.

– Ты, матушка, много слушаешь постороннего! – попенял ей брат. – Это ж, сколько веков слухам-то этим? Со времен Чингисхана ползет, и, коль что-то было, так уж и отыскали давно! А наши людишки всё копаются, копаются!.. Холмы-то уже, как сыр, дырявы! – произнося это, Гордей Устинович говорил всё медленнее, как бы прислушиваясь к своим мыслям. И замолчал совершенно. Глаза его стали вновь задумчивы и темны.

Женщины решили не тревожить более его и стали рассуждать о домашних делах своих. Но Гордей Устинович вдруг вновь обратился к сестре с вопросом:

– А кто ж шептал-то, матушка? Кто-то ж разносил такой слух?

На это Гликерия Устиновна живо откликнулась:

– Акулина Силина – археолог-то у них комнату снимал! Она будто сама видела, как тот прятал фигурку, – женщина заглянула в лицо брата. – Что, заинтересовался, никак? А я тебе и раньше говорила, что точно было что-то у этого копателя! Ты всё меня не слышишь! А он ведь тогда как? Сидел, сидел тут, и вдруг сорвался – бегом в город! А в лесу его и встретили разбойнички! Только жандармские ничего так и не узнали! А если вез он «гирелу»?

Гордей Устинович замахал руками:

– Полно, матушка! Уж не следствие ли проводить задумала? – он засмеялся. – Пусть другие головы об этом ломаются, а у нас свои заботы! У меня разговор к тебе об нынешнем урожае. Да и сенокос начинается! – говорил об этом Лыткин спокойно, но в голове билась мысль, которая требовала серьезного обдумывания.

Рассказ о «гиреле» взволновал его, но он всеми силами пытался сдержать себя. Уйдя после завтрака в сад покурить, купец сильно призадумался. После некоторого времени раздумий вдруг пробормотал: «А ведь верно, мог… Мог… Ай, да хитрец! Только на твою лисью голову найдется другая умная голова!» Встав со скамьи, он зашагал к дому.

Год 1955, январь

Утром Дубовик первым делом попросил дворника Ходулю принести всё найденное в подвале к нему в кабинет.

Принесенное «богатство» не заняло много места, но осматривать их подполковник взялся со всей тщательностью.

Пришедший Ерохин застал своего начальника, стоящим над картинами и погруженным в глубокое раздумье. Когда он попытался заговорить с Дубовиком, тот только, молча, показал на стул.

Некоторое время спустя, он, наконец, обратился к капитану:

– Ну, докладывай, как наши дела? Отчет генералу готов? Хомича следователь допросил?

– Всё, товарищ, подполковник, в норме! С отчетом можете ознакомиться! – он положил перед Дубовиком несколько исписанных убористым почерком листов.

Подполковник углубился в чтение, а Ерохин, тем временем, принялся разглядывать картины. Видя, что Дубовик удовлетворенно кивнул, подписывая бумаги, обратился к нему:

– Товарищ подполковник! А вот эту фамилию вчера на допросе наш диверсант упоминал! – он показал пальцем на подпись внизу картины.

– Какую? Лыткина? – глаза Дубовика заблестели. – А в связи с чем он её упоминал? – но тут же жестом остановил попытавшегося что-то сказать Ерохина. – Так, лучше я сам, пожалуй, побеседую, с этим гражданином, без предвзятости. – Он поднял трубку телефона и, переговорив с невидимым собеседником, сказал:

– Чувствую я, друг мой, Ерохин, интересную подоплёку всей этой истории с картинами… Наберись терпения – и я тебя посвящу в тайны одной семьи. А пока… – подполковник поднялся, – я к генералу с докладом, а ты посиди здесь, дождись, когда приведут Хомича. Я скоро! – он вышел.

Вернувшись от генерала, Дубовик застал арестованного Хомича, сидящим у двери на стуле. Руки его в наручниках нервно подергивались, и сам был неспокоен, с желтоватого лица стекали крупные капли пота. Подполковника он проводил настороженным взглядом.

– Итак, гражданин Хомич, – Дубовик сел за стол, – сегодня меня ваша преступная деятельность, как таковая, уже не интересует. Всё, что зависело от нас, мы уже сделали, – он с иронией посмотрел на бледного арестанта, – и прекратите стучать зубами. Свое дело вы тоже уже сделали. Меня интересует некто Лыткин. Вам эта фамилия о чем-нибудь говорит? – Хомич энергично затряс головой. – Вот и прекрасно. Расскажите всё, что знаете об этом человеке. Подробно и с самого начала.

– Товарищ начальник…

– Гражданин!..

– Извините, гражданин начальник, можно папиросочку? – Хомич заискивающе посмотрел на Дубовика и двумя пальцами дотронулся до своих губ.

– Капитан, дай ему закурить! – кивнул подполковник Ерохину.

– С начала войны рассказывать? Кое-что вы уже знаете… Рассказывать? – попыхивая папиросой, спросил арестованный. Получив молчаливое согласие, начал говорить: – Я, когда немцы пришли в город, сидел в КПЗ – брательника подстрелил по пьяному делу, как я уже говорил. Со мной ещё двое. Так, мелкота, хулиганы. Вот, значит, вечером пришел наш следователь, сказал, что утром всех перевезут. Объяснять, почему, не стал, но мы и сами догадались – канонада была слышна уже за городом, понимали, что немцы близко. Но, видно, начальство не рассчитало время, не успели за нами приехать, а, может быть, и не захотели возиться. Только утром услыхали мы, что танки идут по улицам, и речь слышна гавкающая. А в СИЗО к тому времени уже полная тишина стояла. – Он звякнул наручниками, поднося папиросу ко рту. – Просидели мы так сутки. А потом вдруг затопали в коридоре, открылась дверь, и появились на пороге немцы. Один офицер, один гражданский и двое солдат. Офицер с гражданским холеные такие! Пахло от них дорогим одеколоном. Гражданский в тонком пальто, при галстуке и шляпе. Офицер через него нас допрашивал. Спросил, не желаем ли мы работать на немцев, ну, полицаями, значит. Или, сказал, расстрел… А что было делать? – нервно спросил Хомич, и, встретив вместо ответа тяжелый взгляд Дубовика, опустил глаза. – Повели нас в комендатуру, а там этот гражданский спрашивает, местные мы или нет. Я родился здесь, вернее, в районном центре, но учился здесь в институте, на инженера. Так и сказал. Этот гражданский спросил, не знаю ли я, где дом купца Лыткина. А я как раз очень хорошо это знал, он располагался на одной улице с нашим общежитием, городские все об этом знали. Рассказывали, что там до империалистической войны страшное убийство произошло. Вроде, как дочь этого Лыткина убили. Ну, он ко мне, значит, кинулся: показывай! Ну, пошли мы с ним к тому дому, там до войны интернат для детей был. Их, видно, успели, эвакуировали. Так вот, заходит этот гражданский в дом, и прямо с лица сменился, белый весь стал, и так принюхивается, что ли… Потом упал на колени и зарыдал!.. Тогда я понял, что он домой пришел. Спрашиваю, так ли это? Он кивнул и говорит: «Я младший из Лыткиных – Лавр. Совсем маленьким был, когда вывезли меня из России». Вот оно что, думаю! Он поднялся с колен, схватил меня за лацканы и дышит мне в лицо: «Помоги мне, а я тебе помогу остаться в живых!» В общем, рассказал, что папаша его в этом доме спрятал семейные драгоценности, их надо найти, особенно, какую-то статуэтку девушки. И как-то назвал её… Я не помню… Прислал он на помощь мне тех ребят, что со мной в КПЗ сидели, надсмотрщика приставил. Ну, взялись мы за дело, стали стены простукивать, в подвалах искали…

– Нашли что-нибудь? – затаив дыхание, спросил Дубовик.

– Нашли, шкатулку небольшую, в ней были какие-то безделушки, но, как я понял, не особо ценные. Деньги бумажные нашли, много. Только кому они такие нужны? Бумага и больше ничего!.. Только Лавр этот, ну, никак не отставал от нас: ищите, дескать, должна быть эта статуэтка где-то. Короче, дом чуть не по камню разнесли, нет ничего, и всё тут!.. Немец тот тоже приходил, злиться стал, с Лавром ругались они, только не знаю, о чем – говорили по-немецки. Одним словом, отстранили нас от этой работы… Правда, Лыткин сдержал свое слово, направили они меня в школу диверсантов. Ну, дальше вы всё знаете…

– А как звали того немецкого офицера? Звание? Можете сказать?

– Штандартенфюрер СС, а имя его… Лямке, что ли?

– Дитрих фон Лемке? – подсказал Дубовик.

– Да-да! – закивал Хомич. – Лыткин звал его по имени Дитрих. И потом это имя я слышал не раз, когда учился там, у них… – арестованный опустил голову и замолчал.

– Что-нибудь ещё упоминал этот Лавр? Называл имена? Описывал статуэтку, которую просил найти? Что, вообще, она из себя представляла?

– Да я так понял, что он и сам точно ничего не знал, так только, говорил, что очень дорогая вещь… – он задумался на некоторое время, потом несмело произнес: – А ещё там один дворник постоянно ходил к нам покурить, поболтать. Так вот он много рассказывал про эту семью. Правда, я мало, что помню. Про дочь их говорил, что она рисовала хорошо. Только, вроде бы, с ума сошла, что ли… А дворника я того знаю! Он живет на Гоголя, там ещё такой дом большой красный, номер то ли 45, то ли 49… Дворник этот такой белый весь уже – седой, борода, усы…

– Хорошо, спасибо за информацию, – Дубовик поднял трубку телефона, чтобы вызвать охрану. – Если что вспомните, скажите дежурному, он нам передаст.

Ерохин закрыл дверь за Хомичем, которого увел вызванный охранник, и обратился к Дубовику:

– Товарищ подполковник, а что это за статуэтка такая? Поделитесь, – он сел напротив своего начальника.

– Что она из себя представляет, не знаю… Пока… А вот то, что касается семьи купца Лыткина, уже понемногу приобретает определенность. Я, когда увидел у себя в кабинете одну из этих картин, по обыкновению, решил повнимательнее разглядеть, и наткнулся на знакомое имя. Сначала не мог понять, откуда оно мне известно, но пошевелил мозгами и вспомнил, что года два назад это имя – Аглая – я уже слышал. – Дубовик встал, подошел к окну и, отодвинув тяжелую штору, открыл форточку, впуская в кабинет морозный воздух. Потом повернулся к Ерохину: – Если напряжешь память, то тоже вспомнишь, что тогда в райцентре произошло громкое убийство супружеской пары. Оба были заколоты ножом. Тогда об этом на всех совещаниях и в Райкоме, и в Обкоме говорили, только вот преступника, по-моему, так и не нашли.

– Да, я помню, ещё здорово кого-то из милицейских песочили, упрекали в непрофессионализме. Даже в газетах, по-моему, писали.

– Вот-вот! Но имя женщины – Аглая – произносилось. Его-то я и запомнил. Мало того, я несколько месяцев назад просматривал газеты начала века, искал кое-что по делу… ну, ты помнишь! Так вот там мне встречались заметки о купцах, во многих мелькала фамилия Лыткина. А в одной газете, за 1910 год, было написано об убийстве их старшей дочери Дарьи. И об Аглае в тех газетах тоже упоминалось. Я все газеты пересмотрел заново. Сопоставил все факты, и они меня заинтересовали. И, знаешь, не зря! В газетах также встречалось имя князя Уборевича – он занимал не последнее место в политических кругах. Дом, в котором мы с тобой сейчас сидим, – подполковник постучал указательным пальцем по зеленому сукну стола, – если помнишь, принадлежал именно этому князю. А вот сын его, Аркадий, по словам одного свидетеля, женился на Аглае Лыткиной. И когда я вспомнил, что убитого мужчину из супружеской пары звали Аркадий, мне многое стало ясно! Вот тогда я понял, что не зря меня заинтересовала эта картина. Ведь именно потому, что Аглая стала женой Аркадия, можно объяснить и то, что это полотно оказалось здесь, в подвале. А о статуэтке я услышал сегодня впервые, так же, как и ты. Только думаю, что это и есть подоплёка всей этой истории. Ведь не зря же приехал младший Лыткин сюда в войну. А посему, надо раскладывать всё с самого начала по полочкам, копаться в архивах и работать со свидетелями.

– Так приказывайте! – Ерохин выпрямил спину, готовый встать и откозырять.

– К сожалению, капитан, у нас с тобой есть ещё и другие дела, более важные. Так что, для этого расследования мы можем выделять не так много времени. Ну, что ж, будем выкраивать… Хотя… Знаешь, Володя, это расследование неофициальное, пока не обнаружатся более серьёзные факты, поэтому приказывать тебе не буду. Захочешь помочь – буду рад, – Дубовик испытующе посмотрел на Ерохина.

Тот запальчиво воскликнул:

– Товарищ подполковник! Вы будете работать, а я, значит, спокойно вечерами дома книжки читать? – он обиженно надул губы. – Да меня совесть замучает! И потом… мне тоже интересно!

Дубовик засмеялся:

– Ладно, не сердись! Вот тебе дневник штандартенфюрера СС Дитриха фон Лемке, – он достал из ящика стола блокнот, переданный ему Ниной Евдокимовной, и протянул Ерохину. – Прочитай спокойно, вечером, дома, – он улыбнулся и добавил: – Чтобы совесть не мучила. И неплохо было бы пометки сделать, если что-то заинтересует. Задание понятно?

– Так точно! – капитан в ответ также улыбнулся.

– Кстати, и немецкий свой подтянешь…

Год 1908, лето

Ночью, маясь на жарких перинах, Гордей Устинович всё обдумывал разговор с сестрой своей о «гиреле», золотой статуэтке, о которой знали в каждой избе села. Не было такой семьи, которая не поковырялась бы в холмах в поисках счастья. От дедов и прадедов ещё со времен нашествия монгольского шла молва об этой драгоценности. И, даже не сама фигурка девушки, по пересказам стариков, имела большую ценность, а алмаз, вставленный в неё. Был он необыкновенного желтого цвета, огромный, как голубиное яйцо. И «гирелу»-то никто не видел, а уж камня тем паче, но ведь верили, верили людишки, что была, была такая вещица. И подарил её, по слухам и летописным бумагам, то ли сам Чингисхан, то ли кто-то из его полководцев своей наложнице, которую полюбил и желал сделать женой, только умерла девушка, а, может, была и убита своими сородичами за любовь с врагом. И была похоронена вместе с нерожденным ребенком, которого оплакивал любовник покойной, а за то и подарок свой положил вместе с нею в могилу.

«Но ведь не бывает слухов на пустом месте» – рассуждал Гордей Устинович, растеряв от волнующих мыслей остатки сна. И, вроде, не был безмерно жаден, а вот ведь разбередили душу слова сестры, и страстно захотелось вдруг купцу узнать, верны ли слухи о находке археолога. А если так, то и «гирела» здесь где-то, рядом. Решив поговорить с волостным старшиной, узнать от него обо всем обходными путями, Гордей Устинович, наконец, уснул.

Утром, едва раскрыв глаза, Лыткин утвердился в своих желаниях. Наскоро позавтракав, чем в очередной раз оставил свою жену в недоумении, он распорядился запрячь гнедого в двуколку и отправился на другой конец села к волостному старшине Прову Савельевичу Ступице, известному волочиле за дамскими юбками. И, заметно, по подушкам легкомысленных мещанок истер он голову с рыжими когда-то кудрями, остатки которых, редкими кустиками лохматились на толстом загривке сластолюбца.

Уездное начальство не раз наезжало с намерением наказать виновника многих семейных разладов, и из-за любвеобильности своей манкировавшего обязанностями своими на государственной службе, но встреченное обильным застольем, каждый раз отправлялось домой в низлежачем состоянии. И уж ни у кого не было сил журить или, тем паче, наказывать хлебосольного хозяина, когда в ноги отъезжающим ставилась огромная корзина с деревенскими подношениями, а в карман сюртуков клалась хрустящая «катенька».

Пров Савельич встретил гостя, как и всякий другой в этом селе, с широким гостеприимством, но с тайным вопросом, чем вызвано такое внимание. Гордей Устинович по своему положению в уездном собрании стоял не ниже многих именитых горожан. В один год был избран городским головой, но бюджет уезда был слаб и трещал по швам, и, чтобы не уронить себя в глазах своих избирателей, Лыткин вынуждался вкладывать свои, нажитые богатой торговлей, средства. Потому постарался быстро отойти от этой маетной должности, но уважение горожан всех сословий к себе сохранил. Содержал он и сиропитательный дом, в котором, как шелестел слушок, был у Гордея Устиновича свой интерес. Только вот совершенную истину так никто до конца и не разгадал.

Пройдясь от резных ворот под, краснеющими крупными ягодами, вишнями, хозяин с гостем взошли на большую террасу, где на огромном столе, покрытым вышитой скатертью стоял пузатый самовар из красной меди с большим фирменным клеймом фабрики Баташева. Сам стол был подготовлен под поздний завтрак. Худая желчная жена старшины покрикивала на молодую, кровь с молоком, девку, снующую между кухней и террасой.