Запах счастья. Рассказы взрослого мальчика

Родом из детства

Петя смотрел, как Лёня ел бутерброд с маслом (а на масло был насыпан сахар!). Это неприлично? Но, может быть, очень вкусно? Вокруг громоздились сугробы серого снега и переминались ребята, а у Лёни зимнее пальто с меховым воротником было расстёгнуто на нижнюю пуговицу, и всем своим видом он насмехался над Петей. Нет, хуже: он не принимал его во внимание, не учитывал. Петя помнил, что мать Лёни работала в домоуправлении и её прозвали Камбалой за то, что у неё не было одного глаза. Но как она потеряла глаз, Петя не знал. Главное же было не в этом. Главное было в том, что Петя не знал вкуса бутерброда с маслом, посыпанным сверху сахарным песком. Зато ему был знаком вкус ежедневного бутерброда с красной или чёрной икрой, которым его кормила няня. Бутерброд с икрой полагался к тарелке жидкой каши из детской муки неопределённого палевого цвета. Эта икра… паюсная чёрная икра! Она имела обыкновение задираться на бутерброде и, что самое противное, приклеиваться к зубам…

Лёня носил простой сатиновый галстук, линялый и завязанный кое-как. Пете хотелось такой же, но родители повязывали ему тщательно отглаженный шёлковый, неприятно алого цвета, да он ещё норовил забраться со стоячего воротника форменной гимнастёрки на шею, и приходилось его всё время поправлять. В конце концов бабушка пришила к воротнику крючочки, которые были призваны не пускать галстук на шею. Мама шить не умела. Эти крючочки (ну конечно, женские!) не остались без ребячьих насмешек.

Ещё Лёня был двоечник и очень гордился этим. Ох, как Петя завидовал этой недоступной гордости иного мира! – он, отличник, боявшийся троек, а двойки представлялись ему просто концом жизни.

В домоуправлении работала и Никанориха – таинственная женщина, которая родила мёртвого ребёнка. Об этом Пете рассказывала няня, когда они спускались в подвал двадцать четвёртого дома. Она показывала Пете стол, за которым сидела Никанориха, и Петя представлял старую женщину с маленьким гробиком, и хотел скорее выбраться из подвала наверх.

Весной парк заливала талая вода, и мальчики сооружали плоты и катались на них между кустов. Петя тоже катался, но боялся промочить ноги и очень завидовал Лёне, который смело ступал в глубокую воду, и заливал сапоги, и не боялся заболеть: вот счастье! О, как же ему хотелось пройти безоглядно по воде и промочить ноги, не обращая на это никакого внимания!

Многие ребята так и делали, тот же Игорь, что учился с Петей в одном классе. Он жил рядом с парком в красном кирпичном доме на третьем этаже. Он учился на тройки и всегда мялся, отвечая у стола учительницы. Дом, где жил Игорь, был похож на него самого. Почему? Этого Петя не смог бы объяснить, но чувствовал всем существом.

Когда играли в войну, Петя больше всего любил, объявив всем, что он в засаде, потихоньку уйти домой – и пусть его поищут! Сигналом к уходу служила передача «В братских странах социализма», начинавшаяся в 13 часов 10 минут (радио в парке не смолкало никогда).

Учился Петя во вторую смену, и после гулянья, перед школой, няня впихивала в него обед из трёх блюд. Папу и маму Петя видел только по вечерам, когда возвращался из школы. Уроки часто откладывались на утро. Нет, отличником Петя был до пятого класса, а потом съехал. Но мальчики почему-то всё равно считали его отличником, что было обидно и стыдно.

В октябре запустили первый спутник, и Саша, толстый, но при этом самоуверенный мальчик, подошёл к Пете с ехидным вопросом:

– Ты знаешь, что произошло?

Петя не знал, так как у них в семье чёрная тарелка репродуктора чаще всего была выключена.

– Ну, подумай умом отличника! – приставал Саша.

– Я не отличник, – пробурчал Петя, остро ощущая всю нелепость своего оправдывания.

Зато вечером они ходили с папой в тёмный переулок смотреть спутник. Он летел по зеленоватому небу и мигал.

Но больше всего хотелось лета и ехать на пароходе. Хотя летом надо было целый месяц жить вдвоём с бабушкой, строгой и жёсткой, которая заставляла вести дневник, читать книжки и бдительно следила за тем, чтобы Петя не пристрастился к детскому греху. Лето не наступало долго.

Зимой Петя катался с Лёней и Валерой на трамвае, стоя у кабины знакомого водителя, и завороженно наблюдал, как тот двигает ручку реостата. А потом они подкладывали на рельсы монеты, ложки и даже гайки и болты и ждали за деревом, как вагон подпрыгнет с грохотом и треском. Петя немного опасался, что их поймают, но про свои опасения никому не говорил. Их на этом не поймали.

Их поймали на другом занятии.

Как и кому пришло в голову бить лампочки о стену? Петя этого не помнил. Главное, лампочки были с вакуумом внутри, и потому разбивались с великолепным хлопком, почти как подожжённый водород на уроках химии. Лампочки, приносимые ребятами, скоро кончились.

Петя поначалу не приносил лампочки из дома, так как боялся папы. Но тут втянулся: ведь дома было много старых перегоревших лампочек, окрашенных папой в разные цвета. Папа их кисточкой раскрашивал, акварелью. Говорил: чтобы свет не был слишком ярким, чтобы не бил в глаза. Раскрасит и положит на батарею сушиться. Потом от люстры на тарелках были розово-зелёно-жёлтые круги. Петя старые раскрашенные лампочки (а иной раз и новые) потихоньку брал в карманы пальто и приносил, чтобы бить вместе с ребятами. Он даже гордился тем, что обеспечивает товарищей лампочками.

Как-то Лёня сказал, что, чем из дома таскать, лучше выкручивать везде, где найдём. Ну и стали выкручивать – в основном в подъездах. Валера, хотя и участвовал во всех этих делах, но больше рассуждал. Он был не по возрасту долговязым и нескладным, да к тому же в очках. Он ходил в зимнем пальто, с поясом, подвязанным чуть ли не у груди. Однако насмешкам одноклассников Валера не подвергался, и Петя с ним очень подружился. Мама Валеры, женщина в шубе из гладкого чёрного меха с подложенными по моде 30-40-х годов плечиками, наводила на всех тоскливый ужас: она всё время повторяла: «Мы, партийные!..» Папа Валеры служил милиционером. Вот эта мама, она постоянно ругалась с классной руководительницей: почему Валера сидит на последней парте, у него плохое зрение; почему у Валеры такая маленькая парта, она ему по росту не годится…

Однажды они увидели, что в лавке висит огромная, вероятно, 150-свечовая лампа. И дверь в лавку раскрыта. И никого там нету!

– Большая! Давай вывернем! – предложил Валера.

Вывернул Лёня. Петя стоял «на стрёме». Метрах в двадцати от лавки была глухая жёлтая стена. Ух как эта лампища взорвалась! И зачем они вернулись? Петя ещё на подходе заметил суматоху в лавке и понял, что надо смываться, но пошёл за всеми. Хозяин, увидав мальчишек, кинулся на них:

– Это вы вывинтили мою лампу?!

Валера дал дёру, а Петю и Лёню хозяин схватил.

– А ну, покажите, что у вас в карманах?!

У Лёни не было ничего. Зато у Пети в кармане лежали домашние раскрашенные лампочки, старые, перегоревшие.

– Ага! – заорал хозяин.

– Это из дома… они у меня из дома, они перегорели… – слабо оправдывался Петя.

– Из дома? Ну так веди меня к себе домой! – взревел хозяин.

– У меня дома никого нет сейчас, – пролепетал Петя.

Но его последняя надежда на выскальзывание из страшной ситуации была раздавлена хозяином:

– Тогда веди меня к своему приятелю!

Кругом царила оттепельная слякоть, ныли трамваи, сыпал снег вперемежку с дождём… И Петя, преисполнившись «праведным гневом на их предосудительное поведение», повёл хозяина домой к Валере, потому что Лёня тоже сказал, что у него все на работе. Дома у Валеры они застали только бабушку, хозяин что-то орал, потом все ушли.

Придя домой, Петя с трепетом рассказал обо всём папе. И стал плакать. И оправдываться. И снова плакать. На другой день мама Валеры звонила Петиному папе и говорила о подлом поступке его сына и о том, что с этих пор Валере запрещёно дружить с Петей. Некоторое время они действительно не дружили. Но вскоре переходный возраст всё стер, и они снова сошлись.

Через много лет Петя, уже будучи студентом первого курса, случайно столкнулся с Валерой у выхода из метро. Валера остался столь же долговязым и нелепым, но при этом пошло рассказывал о своих отношениях с девушками и ожидал сочувственного восхищения. В это время у Пети ещё не было ни одной девушки, и он поспешил вежливо отделаться от Валеры.

Больше они не встречались никогда. Впрочем, как и с Лёней.

Но это всё было потом. А пока Петя с завистью смотрел, как Лёня ел бутерброд, посыпанный по маслу сахарным песком, и сознавал, что вкус этого бутерброда свободы он не узнает никогда.

20–21 июня 2013 г.

Урок музыки

Петя сидел, насупившись и чуть не плача от обиды на папу. Ведь папа, папа… он же так его любил, папа был главным существом в мире! А тут за какую-то ошибку в этюде Черни, – ну ладно, не за одну, да, он был сегодня невнимателен, – и вдруг папин крик: «Уходи из-за рояля! Больше не будешь играть!» И ещё: папа грубо закрыл крышку прямо на Петины руки. Нет, больно не было, просто Петя сопротивлялся как мог, хотел продолжать урок. Но папа крикнул негромко, но тем страшнее: «Я упорнее тебя!» – и с силой закрыл крышку рояля. И быстро вышел из комнаты. А Петя остался сидеть на круглой табуретке, сидение которой можно было поднимать и опускать с помощью красивого стального винта.

В хорошие времена Петя любил раскручиваться на этой табуретке… Рояль «Rud*Ibach Sohn»… Ох, как пахли его клавиши из слоновой кости! С этим запахом у Пети ассоциировались звуки разучиваемых им пассажей… Но теперь были плохие времена. Что делать? Жизнь кончена? Как же теперь? Неужели он никогда больше не услышит папин смешливый голос и не увидит его улыбки под усами? Какой ужас… А задачки по арифметике? «А если папа… умрёт? Как я буду решать задачки?» – думал Петя.

Они почему-то часто ругаются с бабой Каней. Она кричит (Петя слышал!): «Вы привели мою дочь к себе на диван!» Хм… Ну, диван.

И что? Такой самодельный, с тумбочками по обеим сторонам, куда складывались картины в подрамниках, с ящиками внизу, с красивыми красными подушками, которые, когда Петя был совсем маленький, были сизыми. На этом диване спал папа.

А мама спала на раскладушке рядом с роялем. И папа, если вечером работал над книгой или проверял домашние задания, то загораживал лампу обложкой школьной тетради, чтобы свет не мешал спать маме.

Папа кричал бабе Кане: «Дядя Ваня стрелял в профессора!» Какой это дядя Ваня? И профессор, что – Леонидыч? Он профессор-кожник, это Петя хорошо знал. Именно Леонидыч сопроводил Петю к врачу Богоявленскому, чтобы вырезать аденоиды. Мама написала эту странную фамилию на деревянной линейке и рядом телефон, а Петя бритвой пытался выскоблить имя и телефон ненавистного врача, сулившего боль. Но до конца выскоблить не получилось… Потом аденоиды всё-таки вырезали. Летом. И пичкали мороженым, а его и не хотелось совсем! Да…

А завтра придет Эсфирь Иосифовна, учительница музыки, в ботиках прямо со снега, такие следы остаются на паркете! Она будет подпевать Петиной игре, нервничать, выговаривать Пете: «Петенька, ты же не дурачок? Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю!» И маме за шкафом: «Ириночка Викторовна, что это там у вас скрипит?»

А мама записывала в тетрадь все реплики Эсфирь Иосифовны во время урока, даже её пение («ля-ля-ля»). Мы потом читали и хохотали. Скрипело перо, воткнутое в оранжевую самодельную деревянную ручку, подаренную маме её учениками. На ручке красовалась надпись «Орловская И. В.» Перо же было № 86. Были перья и № 11, но это считалось слишком вызывающим для школы. Почему – Петя не понимал.

У Эсфирь Иосифовны очень смешная фамилия: Кран! Надо же выдумать такую фамилию! Кран – это наш жёлтый медный кран в кухне. Он один. Из него только наливают воду, а посуду моют на столе в миске. Эсфирь Иосифовна никогда не раздевается и не снимает ботиков, несмотря на осторожные предложения мамы и папы. Но учительница она очень хорошая, Петя слышал, как говорили взрослые: «Эсфирь Иосифовна, конечно, прекрасный педагог…»

Зато на новогодних каникулах занятия отменялись! Ура! Можно было два дня не играть на рояле по полтора часа! Ещё можно было не играть, когда умер Пал Сергеич – сосед по квартире, и Петя втайне радовался нежданным каникулам. Пал Сергеич жил за стенкой той части комнаты, где спал Петя. Раньше он играл на гармошке и пил, а все пели «Ой, рябина кудрявая, белые цветы…» и «Шумел, гремел пожар московский», а потом заболел раком (опять странное название!) и весь день кричал, наверное, и ночью, но Петя не слышал. Когда Пал Сергеич умер, Мариванна, его жена, «голосила», то есть что-то кричала нараспев. Взрослые объяснили, что так надо. А зачем?

Вот ещё: рояль-то был «тяжёлым», то есть механика его работала от сильного нажатия на клавиши (это Петя понял много позже), но все – и родители, и учительница, – хвалили такую «тяжесть» рояля, которая развивала моторику пальцев, и играть на иных, более «лёгких» инструментах было бы легко и просто. В этом Петя смог убедиться в девятом классе, играя в Доме Учителя на рояле фирмы «Steinway», который, как показалось ему, звучал несколько стеклянно и поддавался пальцам слишком легко.

На том концерте еврейка-музыкантша успокаивала Петю (хотя он вовсе и не волновался): «Удел всех артистов – ждать!» Но Петя ждал не своего выступления, а того вожделенного момента, когда ученица Надя Бузенкова из 10 класса, то есть на год старше (!), которая нравилась Пете до самозабвения, начнёт читать письмо Татьяны к Онегину. Читала Надя отрывисто, как-то не так, как привык внутренне слышать Петя, но влюблённость покрыла всё. Они ещё с Борькой ходили вниз от Таганской площади к дому Нади, и видели её в окне первого этажа… О, какое юное сладострастие!.. И Петя готов был полюбить и подругу Нади – Зою Грибовскую, которая всегда на переменах ходила с Надей под руку. Петя прозвал её «адъютант».

На переменах полагалось прохаживаться парами по коридору. Однажды Петя услышал: «…но он такой стеснительный мальчик!» Эти слова сказала его Надя! Про него! Какой ужас! И какая сладость: он существует для Неё! В этом её «но» заключалась вся огромная надежда. На что? Петя не смог бы сформулировать, но ощущал надежду всем своим существом.

Запах клавишей рояля «Rud*Ibach Sohn» исчез после ремонта. Но это случилось позже, гораздо позже, чем то время, когда Петя разучивал этюды Скрябина, которые ассоциировались у него с удивительной девушкой в клетчатой ковбойке из параллельного класса – вместе с ней они ездили на Поля орошения в теперешнем Марьине. Имя её Петя забыл, зато хорошо помнит Игоря Суханова, легко поднимавшего носилки с дерьмом двумя руками, чего Пете не удавалось. С этой девушкой Петя так и не познакомился, особенно после того, как он увидел её с противным пошловатым парнем на очередном школьном вечере.

Папа сходил на улицу прогуляться. Вернулся остывший и немного безразличный.

– Давай учи! Выстукивай! Завтра…

Петя поиграл немного, но как-то не игралось.

Завтра приходила Эсфирь Иосифовна Кран, поворачивала два раза вертушку звонка, на котором была отлита надпись «Прошу повернуть!», вваливалась на паркет в промоклых ботиках, и начинался урок, цель которого для Пети заключалась в его окончании.

4 декабря 2013 г.

Дурной переулок

Чик-чак, чик-чак, чик-чак… Сквозь сон слышит Петя метроном правильного времени. Радио включила мама. Ей тоже идти в школу к первому уроку.

– «Последний короткий сигнал даётся в семь часов по московскому времени!» – вещает чёрный репродуктор.

Вставать пора… но не хочется! В школу, в школе, из школы… хфух… ещё бы поспать…

Но баба Каня подходит, сдирает одеяло и вытирает мокрой, смоченной в солёной воде тряпкой всего Петю, начиная с ног.

– Аааааааааааааааа!..

Это делается ради закалки Пети.

По радиотрансляции звучит начало «Пионерской зорьки»:

– «Здравствуйте, ребята! Начинаем…»

НЕНАВИЖУ!!!

Нет, Петя ненавидит вовсе не «Пионерскую зорьку», а мокрую солёную тряпку…

Но потом как-то всё устраивается: высокий белый кофейник, бутерброды с красной икрой, манная каша или каша из детской муки. А перед тем – поход в кухню на умывание. Здесь надо соблюсти очередь: ведь жильцов двадцать один человек! А школьников?! Петя выходит в кальсонах. И это вызывает негодование Славы, юноши уже призывного возраста, который иронически замечает: «Культура!..»

Да, но если полностью одеться и потом полностью раздеться, чтобы потом опять полностью одеться в школьную форму! С галстуком! И что, всё это ради Славы?!

Но осадок стыда остаётся и гложет Петю ещё несколько дней.

И ещё. Ну что это за привычка у мамы: засовывать резаную газету в мешочек, висящий на боковой двери туалета, выходящей на кухню?! И именно тогда, когда Петя там, в туалете, сидит!

А «Пионерскую зорьку» Петя слушал всю до конца во время завтрака.

Дорога до школы была никакая. Петя её не помнил. А в школе было много того, что привлекало – нет, засасывало, – Петю. Например, Люба Труханова, с которой Петя сидел за одной партой. Люба была татаркой, а отец её пил… Но Петя так быстро сдружился с человеком-Любой, не с девочкой, а именно с человеком. Они так любили друг друга, вовсе не осознавая своих чувств. Любили без примеси сексуального вожделения. По крайней мере, со стороны Пети.

На переменах Петя истово носился по школьному коридору и приходил на урок весь в поту. За что получал запись в дневник от Софьи Васильевны: «Пришёл на урок красный и потный». Но папа не обращал внимания на эти записи. Особенно это касалось весеннего и осеннего времени, когда гулять младшие классы на большой перемене выпускали в школьный двор, и нянечка перед началом следующего урока выходила с колокольчиком в руках и вовсю звонила…

Во втором классе Пете сказали записаться в школьную библиотеку. Петя этого понять не мог: ведь у них дома была огромная библиотека в несколько тысяч книг. Но пришлось записать-с я. И первой книжкой, которую Пете выдала библиотекарша, была тоненькая книжечка о Павлике Морозове, правда, в твёрдом переплёте. Петя прочитал её и даже плакал, когда Павлика убивал его дедушка. Впрочем, на этом знакомство Пети со школьной библиотекой закончилось, потому что папа написал классной руководительнице записку, что, дескать, у них дома много книг и Пете вполне этого хватит.

Потом мальчики из других классов рассказывали, как их учительницы велели им открывать первую страницу учебника и вырывать портрет Сталина… Но Петя такого не испытал.

В пятом классе, когда изучали историю древнего мира, Пете пришлось худо: надо было отвечать хронологию, а она, как нарочно, начиналась от Рождества Христова! Но сказать такое было нельзя. Учитель истории, Израиль Григорьевич Гордин, как-то обходил этот вопрос. Но Петя обойти не смог и сказал: «Первый год – это год рождения Иисуса Христа… которого… не было». И Пете стало страшно вдвойне: и потому что он сказал, что Христа не было, когда знал, что Он есть, и потому что он таки назвал Имя Иисуса Христа, что было запрещёно. Однако Израиль Григорьевич пропустил весь пассаж мимо ушей.

А через год, о, что случилось через год! Израиль Григорьевич вошёл в класс и сказал: «Зовите меня теперь ИЛЬЯ Григорьевич». «И зачем это? Какая разница? – думал Петя. – Вот у нас же ведёт географию Анна Павловна Ханина, она не меняет ничего…»

В шестом классе Петю со всеми перевели в соседнюю школу, а ту, где он учился, сделали школой для умственно отсталых детей. До революции в этом здании была женская гимназия, и некоторые соседи по коммуналке, где жил Петя, учились в этой гимназии. Во время революции в помещении гимназии выступал Ленин, о чём было написано на доске возле дверей школы. Да, переулок, в котором располагалась школа (бывшая гимназия), назывался Товарищеский, но до революции он был Дурной переулок, так как там жили воришки…

В конце Товарищеского переулка, который упирался в церковь Сергия Радонежского, жил Миша Сыромля, белокурый мальчик ангельской красоты (Петя каким-то образом понимал это уже тогда!). Он нравился Пете, и они даже сидели некоторое время за одной партой, и есть фотография их вдвоём у длинной чёрной доски с мелом в руках, якобы во время решения задачки. У Миши Сыромли была только мама, страшно похожая на него, и он болел за «Динамо», а не за «Спартак». Пете все эти «болезни» были безразличны, так как он не ощущал никакой разницы между «Спартаком» и «Динамо». Подумаешь…

«А в церкви Сергия крестили моего папу, он сам рассказывал, – иногда вспоминал Петя. – А вниз по Ульяновской я родился в родильном доме имени Клары Цеткин, так красиво! И мама рассказывала, что когда она меня рожала, то медсестра пела, и мама подумала: наверное, ребёнок будет музыкантом…»

9 декабря 2013 г.

По Большой Коммунистической

Дом культуры Метростроя.

Далеко.

Надо идти всю Большую Коммунистическую, потом мимо церкви Сергия (где крестили папу! и где живет Миша Сыромля), через мост с трамвайной линией, где направо Андрониковский монастырь, подновлённый, выбеленный, но пустой, и вдали – железнодорожный мост через Яузу с крутыми арками пролётов (арки вызывали у Пети сладострастное восхищение).

Шли сосредоточенной гурьбой, потому что предстояло играть роли: кому с горном, кому со знаменем, кому с барабаном, а кому просто петь «Интернационал».

Районный пионерский слёт.

Пете было непонятно, почему это мероприятие называется «слёт», может быть, лучше – сход? Но интеллигентные мысли быстро испарялись, когда Петя видел шедшую впереди Наташу.

В ДК шумно расселись и галдели, но дружно смолкли, когда раздалась барабанная дробь и фальшивый звук горна. Внесли знамя пионерской организации района. Все его встретили, стоя в пионерском приветствии, то есть поднявши правую руку, согнутую под углом. Это было здорово! И Петя аж привстал на цыпочки, и вовсе забыл о Наташе, которая сидела на один ряд впереди.

Потом запели «Интернационал», и Петя тоже пел, и ему даже захотелось плакать: предательски защипало в носу – настолько ему нравилась музыка, а больше – тот душевный подъём, ради которого человек может пойти на любое преступление. Таких умозаключений Петя не делал, но плакать хотелось.