Тайна булгаковского «Мастера…»
Герой булгаковского рассказа видит только один способ избавиться от пристрастия к морфию – с помощью яда:
«Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую – нет, нельзя. Лекарство у меня под рукой. Как я раньше не догадался?
Ну-с, приступаем. Я никому ничего не должен…»
И доктор Поляков кончает жизнь самоубийством.
Но так порвал с морфинизмом герой вымышленный. А как сумел освободиться от цепкой наркотической зависимости вполне реальный доктор Булгаков? Как удалось его жене в одиночку совершить то, с чем не смогли справиться даже в специализированной московской клинике?
В «Белой гвардии» завеса над этой тайной слегка приподнимается – в эпизоде, где описаны страдания раненого и заболевшего тифом Алексея Турбина. Врач, приглашённый к нему, заявил, что «надежды вовсе никакой нет и, значит, Турбин умирает». И тогда сестра его Елена, встав на колени перед иконой Богоматери, стала молиться:
«– На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо…
Шёпот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но её речь была непрерывна, шла потоком. Она всё чаще припадала к полу, отмахивала головой, чтоб сбить назад выскочившую из-под гребёнки прядь».
И то, на что так страстно надеялись, произошло.
«Второго февраля по турбинской квартире прошла чёрная фигура с обритой головой, прикрытой чёрной шёлковой шапочкой. Это был сам воскресший Турбин. Он резко изменился. На лице, у углов рта, по-видимому, навсегда присохли две складки, цвет лица восковый, глаза запали в тенях и навсегда стали неулыбчивыми и мрачными».
Так в «Белой гвардии» описано то чудодейственное выздоровление. Без каких бы то ни было медицинских подробностей, один голый факт: была молитва, мольба о чуде. И чудо свершилось – герой воскрес. Но в виде совсем другого человека – у него появилась новая внешность, он стал походить на мастера из последнего булгаковского романа: мрачного, неулыбчивого, в чёрной шёлковой шапочке на голове…
Завершив написание эпизода об этом чудесном выздоровлении, Булгаков прочёл его жене. Татьяна Николаевна впоследствии вспоминала («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«Однажды он мне читал про эту… молитву Елены, после которой… кто-то выздоравливает…
Я подумала: „Ведь эти люди всё-таки были не такие тёмные, чтобы верить, что от этого выздоровеют “…
Я ему сказала: „Ну, зачем ты это пишешь?“ Он рассердился и сказал: „Ты просто дура, ничего не понимаешь“».
Татьяна Николаевна действительно не поняла тогда, что это её, жену-спасительницу, вывел Булгаков в образе Елены.
Молилась ли она, прося дать мужу исцеление? Нам это неизвестно. Скорее всего, молилась. Уж очень безнадёжен был муж-морфинист. И Булгаков это помнил.
В «Мастере и Маргарите» Булгаков как бы невзначай заметит:
«Ну, а колдовству, как известно, стоит только раз начаться, а там уж его ничем не остановишь».
Так что и нам теперь придётся смотреть во все глаза, чтобы не пропустить, где и когда на жизненном пути нашего героя объявится очередное «колдовство».
Создавая в конце 30-х годов «Дон Кихота», Булгаков вложит в уста своего героя слова, которые вполне могли быть высказаны и им самим (в момент исцеления от морфинизма). Хитроумный идальго благодарит бакалавра Сансона, который помог ему избавиться от помутнения рассудка. Освободившийся от наркотической зависимости военный доктор теми же словами мог благодарить за своё спасение ангелов (или дьяволов):
«Мой разум освободился от мрачных теней. Вы своими ударами вывели меня из плена сумасшествия».
Попробуем подвести некоторый итог. Поскольку истинную причину загадочного булгаковского выздоровления раскрыть весьма затруднительно, придётся принять на веру «дистиллированную» версию. А она гласит, что, как только наркотический раствор был заменён обыкновенной водой, настал день, когда морфинизм, казавшийся неодолимым, был повержен. И побеждён окончательно.
Вот только окончательно ли?
Цепкая, как спрут, наркотическая зависимость покинула организм больного, но оставила в его душе незаживающие раны. На исцелившегося морфиниста стали периодически накатываться волны пугающей неуверенности и беспричинных страхов. В иные дни события повседневной жизни казались ему причудливым фантастическим сном, а загадочные сновидения представлялись подлинной явью.
Любой опытный нарколог мог заметить в булгаковских глазах отблеск недавно бушевавшего заболевания:
«В глазах этих…, на самом дне их – затаённый недуг».
Мы взяли эту фразу из булгаковского романа о французском драматурге Мольере. Но не себя ли самого, не последствия ли своей собственной тяжкой болезни имел здесь в виду Михаил Афанасьевич?
Как бы там ни было, но злой недуг отступил. И наш рассказ о коварном морфинизме подошёл к концу.
Но не зря говорят, что свято место пусто не бывает. Болезнь ушла, но ей на смену тотчас пришёл не менее страшный враг – пора смут и всеобщих беспорядков.
Смутное время
В ту пору Украиной правил бывший кавалергард и генерал царской свиты П.П. Скоропадский, которого избрали гетманом. Однако истинными хозяевами страны были немцы, оккупировавшие после Брестского мира украинскую территорию.
Гетманское правление длилось недолго – в полном соответствии с фамилией верховного правителя он очень «скоро пал»: в Германии произошла революция, и оккупанты бежали, прихватив с собою и гетмана. Это случилось 14 декабря 1918 года. Власть в стране перешла в руки петлюровцев. Потом Киев заняли большевики. Через несколько месяцев их прогнали белогвардейцы… В написанном через несколько лет фельетоне «Киев-город» Булгаков так охарактеризует те смутные времена:
«По счёту киевлян у них было 18 переворотов…, я точно могу сообщить, что их было 14, причём 10 из них я лично пережил».
Властная чехарда (на протяжении всего лишь года с небольшим) породила полнейшую анархию. Практически всё мгновенно обесценилось. И, прежде всего, сама человеческая жизнь. Каждый мог быть отправлен на тот свет в любую минуту. И абсолютно безнаказанно. Но при этом все, кто оказывался у властного руля, начинали вдруг остро нуждаться в медицинских услугах. При гетмане и Петлюре, при большевиках и белых профессия врача стала одной из наиболее востребованных.
И Михаилу Булгакову пришлось вновь надевать форму военного врача. Сначала его призвали в гетманские вооружённые формирования. Вот как это описано в рассказе «Необыкновенные приключения доктора»:
«Меня мобилизовала пятая по счёту власть…
Пятую власть выкинули, а я чуть жизни не лишился…»
Затем доктором Булгаковым заинтересовались петлюровцы:
«Меня мобилизовали вчера. Нет, позавчера. Я сутки провёл на обледеневшем мосту. Ночью 15 ниже нуля (по Реомюру) с ветром… Потом все побежали в город. Я никогда не видел такой давки. Конные. Пешие. И пушки ехали, и кухни… Мне сказали, что меня заберут в Галицию. Только тогда я догадался бежать…»
О том, что произошло дальше, известно из воспоминаний Татьяны Николаевны:
«В час ночи – звонок…, побежали, открываем: стоит весь бледный. Он прибежал совершенно невменяемый, весь дрожал. Рассказывал: его уводили со всеми из города, прошли мост, там дальше – столбы или колонны… Он отстал, кинулся за столб…. и его не заметили…
После этого заболел, не мог вставать… Была температура высокая. Наверное, это было что-то нервное».
Занятие Киева частями Красной армии тотчас отразилось на жизни дипломированного медика Михаила Булгакова. Читаем в том же рассказе о «приключениях доктора»:
«17 февраля.
Достал бумажки с 18 печатями [о] том, что меня нельзя уплотнить, и наклеил на парадной двери, на двери кабинета и столовой.
Меня уплотнили…
21 февр[аля].
… И мобилизовали».
22 февр[аля].
К счастью, и у красных служба оказалась непродолжительной. 31 августа 1919 года Киев заняли полки белого генерала Бредова, и доктор Булгаков сменил красноармейскую форму на белогвардейскую. Татьяна Николаевна рассказывала:
«Он получил мобилизационный листок, кажется, обмундирование – френч, шинель. Его направили во Владикавказ, в военный госпиталь».
Воспоминания Татьяны Николаевны слегка расходятся со сведениями, содержащимися в документах. Сохранилось предписание, выданное киевским начальством мобилизованному медику:
«М.А. Булгаков, врач военного резерва, направляется для прохождения службы в Пятигорск».
Младший брат Михаила Афанасьевича, Николай, в тот момент как раз тоже получил назначение в Пятигорск. Туда же, видимо, попросился и брат старший.
Впрочем, не столь уж и важно, куда на самом деле направили Булгакова – в Пятигорск или во Владикавказ. Гораздо интереснее другое: во время остановки поезда в Ростове-на-Дону военврач зашёл в бильярдную. Мгновенно вспыхнувший азарт игрока неудержимо потянул его к шарам и кию. Чем закончилась та игра – в рассказе Татьяны Николаевны (муж называл её Тасей):
«Он там сильно проигрался в бильярд и даже заложил мою золотую браслетку. Эту браслетку мама подарила мне ещё в гимназии. Михаил всегда просил её у меня „на счастье“, когда шёл играть. И тут выпросил в дорогу – и заложил. И случайно встретил в Ростове двоюродного брата Константина… и сказал: „Вот тебе квитанция – выкупи Тасину браслетку!“ И отправился дальше во Владикавказ».
Прибыв в пункт назначения, Булгаков вызвал к себе жену. Она приехала, и супруги отправились в Чечню, где Третьему Терскому конному полку срочно требовался начальник медицинской службы. Вскоре Михаил Афанасьевич вступил в эту должность.
Татьяна Николаевна впоследствии вспоминала:
«Когда я приехала во Владикавказ, он мне сказал: „Я печатаюсь“. Я говорю: „Ну, поздравляю! Ты же всегда этого хотел!“»
Начало своей литературной деятельности описал и сам Булгаков. В октябре 1924 года, сочиняя одну из первых своих автобиографий, он предал гласности такие подробности:
«Как-то ночью в 1919 году, глухой осенью, едучи в расхлябанном поезде, при свете свечечки, поставленной в бутылку из-под керосина, написал первый маленький рассказ. В городе, в который затащил меня поезд, отнёс рассказ в редакцию. Там его напечатали».
Автобиография сочинялась в большевистской Москве и предназначалась большевистскому журналу Поэтому Булгаков и не мог назвать город, в который «затащил» его поезд – всем сразу стало бы ясно, что его литературный дебют состоялся в белогвардейской газете. В те годы напоминать об этом было опасно.
Много лет спустя (уже в 70-х годах) первую булгаковскую публикацию разыскали. Рассказ, написанный в «расхлябанном поезде», назывался «Грядущие перспективы» и был подписан инициалами «М.Б.». Газета, которая опубликовала его, издавалась в городе Грозном и тоже называлась «Грозный».
«Грядущие перспективы» были напечатаны 13 ноября 1919 года. Как тут не встрепенуться и не воскликнуть: «Опять! Опять это дьявольское число – «13»! Как прочно «привязалось» оно к Михаилу Булгакову!».
Но вернёмся к рассказу. Вот небольшой отрывок из него:
«Наша несчастная Родина находится на самом дне ямы позора и бедствия, в которую её загнала „великая социальная революция“… Перед нами тяжёлая задача – завоевать, отнять свою собственную землю. Расплата началась. Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю… Но придётся много драться, много пролить крови, потому что, пока за зловещей фигурой Троцкого ещё топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, – жизни не будет, а будет смертная борьба…
Безумство двух последних лет толкнуло нас на страшный путь, и нет нам остановки, нет передышки. Мы начали пить чашу наказания и выпьем её до конца».
Иными словами, доктор Булгаков, сам с таким трудом избавившийся от безумной наркотической зависимости, теперь ставил диагноз всей стране, заявляя, что Россией тоже овладело «безумство», за которое ей ещё предстоит расплачиваться. И цена этой расплаты будет безмерно высока:
«Там, на Западе, будут сверкать бесчисленные электрические огни, лётчики будут сверлить покорённый воздух, там будут строить, исследовать, печатать, учиться… А мы… Мы будем драться. Ибо нет никакой силы, которая могла бы изменить это. Мы будем завоёвывать собственные столицы».
Статья, подобная этой, могла появиться только в белогвардейской прессе. Всякого, кто попытался бы рассуждать о красном «безумстве» в большевистских газетах, без всяких рассуждений поставили бы к стенке.
Удачный дебют вдохновил начинающего литератора, и очень скоро его статьи-фельетоны стали печатать многие кавказские газеты. Газеты (подчеркнём ещё раз) белогвардейские. Именно с белым движением связывал тогда Булгаков свою дальнейшую судьбу. В том числе и литературную.
Тем временем Красная армия перешла в наступление, нанося добровольческим частям поражение за поражением. Белая гвардия с боями отходила к Новороссийску.
Булгаков смотрел на происходившее «с ужасом и недоумением». Ему давно уже надоело кромсать и штопать тела, изувеченные в братоубийственной бойне. Несмотря на весь свой гуманизм интеллигентного человека, он больше не хотел этого делать ни за что на свете («Необыкновенные приключения доктора»):
«Довольно глупости, безумия. В один год я перевидал столько, что хватило бы Майн Риду на десять томов… Я сыт по горло и совершенно загрызен вшами. Быть интеллигентом вовсе не значит обязательно быть идиотом…
Довольно!».
Сменить профессию Булгаков собирался уже давно. И много лет спустя в одном из писем написал о том, что он…
«… пережил душевный перелом 15 февраля 1920 года, когда навсегда бросил медицину и отдался литературе».
Да, ему очень хотелось навсегда оставить беспокойные врачебные дела и посвятить себя литературе, ремеслу, как ему казалось, тихому и абсолютно безопасному Но для этого надо было бросить службу
Надо… Но как это сделать в разгар войны? Ведь его тотчас объявили бы дезертиром, и поступили бы с ним в полном соответствии с законами военного времени?
И всё же с военной службой он распрощался.
Новые испытания
В разгар ожесточённых боёв за Северный Кавказ Михаил Булгаков познакомился с уже известным тогда писателем Ю.Л.Слёзкиным (писавшим под псевдонимом Жорж Деларм). Позднее Юрий Львович, вспоминая о тех временах, скажет:
«С Мишей Булгаковым я знаком с зимы 1920 г. Встретились мы во Владикавказе при белых. Он был военным врачом и сотрудничал в газете в качестве корреспондента. Когда я заболел сыпным тифом, его привели ко мне в качестве доктора. Он долго не мог определить моего заболевания, а когда узнал, что у меня тиф – испугался до того, что боялся подойти близко и сказал, что не уверен в себе… позвали другого…»
Рассказанный эпизод свидетельствует о том, с каким паническим страхом относился тогда Булгаков к смерти преждевременной, случайной. Едва выкарабкавшись из одной страшной болезни, он безумно боялся стать жертвой какого-либо другого, не менее ужасного заболевания.
Но так уж заведено в этой жизни, что удары судьбы в первую очередь, как правило, обрушиваются на тех, кто больше всего их боится. Свалила болезнь и Булгакова. И именно та, которой он так остерегался. Её приближение он почувствовал в вагоне поезда, когда возвращался из кратковременной поездки в Пятигорск. Через три года он напишет в дневнике:
«… вспомнил вагон в январе 20-го года и фляжку с водкой на сером ремне, и даму, которая жалела меня за то, что я так страшно дёргаюсь».
О начале заболевания рассказывается и в повести «Записки на манжетах»:
«Голова. Второй день болит. Мешает. Голова! И вот тут, сейчас, холодок странный пробежал по спине. А через минуту – наоборот: тело наполнилось сухим теплом, а лоб неприятный, влажный. В висках толчки… Лишь бы не заболеть…
Боже мой, боже мой, бо-о-же мой! Тридцать восемь и девять… да уж не тиф ли, чего доброго?..
Тридцать девять и пять!».
А вот что рассказывала Татьяна Николаевна:
«… головная боль, температура – сорок. Приходил очень хороший местный врач, потом главный врач госпиталя. Он сказал, что у Михаила возвратный тиф:
– Если будем отступать, ему нельзя ехать».
Затем наступил кризис, сопровождавшийся всё той же высокой температурой и бессвязным бредом. Впрочем, так ли бессвязен был тот бред («Записки на манжетах»):?
«Мне надоела эта идиотская война! Я бегу в Париж, там напишу роман, а потом в скит…
Опять сорок и пять!..
– Доктор! Я требую… Немедленно отправить меня в Париж! Не желаю больше оставаться в России!.. Если не отправите, извольте дать мне мой бра… браунинг!» («Записки на манжетах»)
И снова слово – Татьяне Николаевне:
«Однажды утром я вышла и вижу, что город пуст. Главврач тоже уехал… Михаил совсем умирал, закатывал глаза… Во время болезни у него были дикие боли, беспамятство… Потом он часто упрекал меня:
– Ты – слабая женщина, не могла меня вывезти!
Но когда мне два врача говорят, что на первой же остановке он умрёт, как же я могла везти? Они мне так и говорили:
– Что же вы хотите – довезти его до Кавказа и похоронить?»
Из воспоминаний Юрия Слёзкина:
«По выздоровлении я узнал, что Булгаков болен паратифом. Тотчас же, ещё едва держась на ногах, пошёл к нему с тем, чтобы ободрить его и что-нибудь придумать на будущее».
А придумывать надо было – город уже заняли бойцы 9-ой армии РККА, которой командовал Иероним Уборевич. И оба литератора (выздоровевший и выздоравливавший) стали составлять план действий («Записки на манжетах»):
«Беллетрист Юрий Слёзкин сидел на шикарном кресле…
– Что же те-перь бу-дет с на-ми? – спросил я и не узнал своего голоса. После второго приступа он был слаб, тонок и надтреснут…
Слёзкин усмехнулся одной правой щекой. Подумал. Вспыхнуло вдохновение.
– Подотдел искусств откроем!
– Это… что такое?..
Взметнулась хозяйка.
– Ради бога, не говорите с ним! Опять бредить начнёт…
– А что с нами? Бу-дет?..
– Мишенька, не разговаривайте! Доктор…
– Потом объясню! Всё будет! Я уж заведывал. Нам что? Мы аполитичны. Мы – искусство!..
– А я?
– Ты завлитом будешь. Да».
Такие строили они планы. Но чтобы воплотить их в жизнь, сначала нужно было выздороветь. А это было непросто («Записки на манжетах»):
«Ночь плывёт. Смоляная, чёрная. Сна нет: лампадка трепетно светит. На улицах где-то далеко стреляют. А мозг горит. Туманится…
Строит Слёзкин там. Наворачивает. Фото. Изо. Лито. Тео. Тео. Изо. Лизо. Тезо… Ингуши сверкают глазами, скачут на конях… Шум. В лупу стреляют. Фельдшерица колет ноги камфарой: третий приступ!..
– О-о! Что же будет?! Пустите меня! Я пойду, пойду, пойду…
После морфия исчезают ингуши. Колышется бархатная ночь…»
Вот как оно обернулось! Ему опять кололи морфий! Ему, с таким трудом излечившемуся от наркотического пристрастия? Значит, Булгаков вновь был на волоске от рецидива коварной болезни?
К счастью, всё обошлось. Несмотря на практически полное отсутствие квалифицированной медицинской помощи, Татьяна Николаевна спасла мужа и на этот раз – выходила. В мае 1920-го он с трудом, но встал на ноги. Ходил с палкой, опираясь на руку жены.
На этом история доктора Булгакова, который на досуге сочинял статьи-фельетоны, закончилась. Начался новый виток жизни. Вчерашний военврач принялся всерьёз овладевать профессией литератора. Профессией, которой предстояло стать главным делом его жизни.
Глава вторая
Становление мастерства
Литературная секция
На всём Северном Кавказе уже прочно установилась советская власть, а Михаил Булгаков продолжал ходить по Владикавказу в шинели белогвардейского офицера. Другой верхней одежды у него просто не было.
В книгах о Булгакове почему-то не указывается, до какого звания дослужился он у белых. Косвенные сведения дают основания предположить, что оно вполне могло быть полковничьим (возглавлял медицинскую службу полка). Но пусть он даже был майором или капитаном, всё равно белый офицер у красных должен был чувствовать себя не очень уютно. Два раза в месяц ему надлежало являться в местное отделение ЧК для перерегистрации. На вопросы об образовании он теперь отвечал, что закончил естественный факультет университета, а не медицинский – чтобы не мобилизовали.
А в городе уже многое изменилось. Об этом – в дневнике Юрия Слёзкина:
«Белые ушли – организовался ревком, мне поручили заведование подотделом искусств. Булгакова я пригласил в качестве заведующего]литературной секцией».
О том, как начиналась служба у большевиков, рассказано в повести «Записки на манжетах»:
«После возвратного – мёртвая зыбь. Пошатывает и тошнит. Но я заведываю. Зав. Лито. Осваиваюсь».
Через год, 1 февраля 1921 года, в письме к двоюродному брату Константину (он находился тогда в Москве) Михаил Афанасьевич подробно обрисовал свою жизнь периферийного литератора:
«Ты спрашиваешь, как я поживаю. Хорошенькое слово. Именно я поживаю, а не живу…
Весною я заболел возвратным тифом, и он приковал меня… Чуть не издох, потом летом опять хворал».
По поводу своих эпистолярных занятий Булгаков сообщал следующее:
«Я живу в скверной комнате на Слепцовской улице…. пишу при керосиновой лампе… За письменным столом, заваленным рукописями… Ночью иногда перечитываю свои раньше напечатанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? Где имя? Где утраченные годы?
Я упорно работаю…»
Из чего состояла это работа? На первых порах он принимал участие в просветительских вечерах, которые устраивались на летних эстрадах и в кинотеатрах. Об этом и написал брату Константину:
«Это лето я всё время выступал с эстрад с рассказами и лекциями».
За выступления платили деньги. Не очень большие, но для семейного бюджета весьма ощутимые. На подобное «жалованье» жили тогда многие из тех интеллигентов, кто волею судеб оказался в большевистском Владикавказе.
Местным властям были явно не по душе эти «рассказы» и «лекции» вчерашних белогвардейцев. И в один прекрасный день («Записки на манжетах»):
«Кончено. Всё кончено… Вечера запретили…
Ума не приложу, что ж мы будем есть? Что есть-то мы будем?»
Запрет лекций перекрывал источник поступления хоть каких-то денег. Ведь за работу в подотделе не платили ничего. Выручала лишь Татьяна Николаевна («Жизнеописание Михаила Булгакова»):
«Жили мы в основном на мою золотую цепь – отрубали по куску и продавали. Она была витая, как верёвка, чуть уже мизинца толщиной. Длинная – я её окручивала два раза вокруг шеи, и она ещё свисала… С тех пор, как родители мне её подарили, я всегда её носила не снимая… И вот на эту цепь мы жили!»
В литературный отдел, которым заведовал Булгаков, часто заглядывали гости – писатели, поэты. Среди них были и довольно известные личности.
«… Осип Мандельштам. Вошёл в пасмурный день и голову держал высоко, как принц. Убил лаконичностью:
– Из Крыма. Скверно! Рукописи у вас покупают?..
– Но денег не пла… – начал было я и не успел окончить, как он уехал. Неизвестно куда…
Беллетрист Пильняк. В Ростов, с мучным поездом, в женской кофточке.
– В Ростове лучше?
– Нет, я отдохнуть!!
Оригинал – золотые очки…»
В стране, завершавшей гражданскую войну, поэты и писатели искали тепла, участия. Но, прежде всего, им нужны были средства для пропитания. Лишь двадцатисемилетний Борис Пильняк рискнул поехать просто «отдохнуть». Неслыханная по тем временам роскошь. Булгаков ни о чём подобном даже подумать не мог, ведь само его существование зависело от золотой цепочки жены. И пока было что от неё отрубать, он писал. Много писал. И не только рассказы и фельетоны. Пробовал себя в драматургии. В том же письме брату Константину сообщал:
«… на сцене пошли мои пьесы. Сначала одноактная юмореска „Самооборона“, затем написанная наспех, чёрт знает как, 4-х актная драма „Братья Турбины“.
О «Братьях Турбиных» впоследствии воспоминал и Юрий Слёзкин: