– В пользу Партии, конечно, – снова стал расхаживать туда-сюда Форос, стуча металлическими ступнями о холодно-каменную поверхность. – Но да ладно. Те, кто подвергаются внутри душевному распаду и впадают в безумие творения единоличного, получают статус «Богемы».
– Секундочку, – всеми силами Пауль попытался не выдать возмущение. – То есть вы не поощряете единоличное творчество?
– Да, доктрина напрямую говорит, что творчество в одиночестве порождает индивидуалистское инакомыслие, которое может навредить Директории Коммун, ибо в одиночестве он может творить крамолу против неё. А когда его окружают товарищи, следящие за человеком и контролирующие все аспекты жизни его, не будет и мысли против порядка коммунистического. Директории признаёт только народное творчество, то есть созидаемое коллективом.
Форос вновь опёрся на латунный посох, вспыхнув взором рубиновых диодов и устрашив своих слушателей, а после его голос стал более тихим, но не менее грубым, при каждом сотрясении звука, трогая и дух Пауля:
– Ладно, обо всех классовых статусах и их особенностях вы узнаете из «Biblium Communistic» или Коммунарии, – его рука опустилась под одежды и снова появилась с зажатыми в металлических заострённых пальцах двумя книгами. – Отсюда вы подчерпнёте уникальное знание о нашем миропорядке. Обычно, младшие товарищи всё познают в ходе процесса обучения в школах, а вам придётся это пронять за одну-две ночи.
Пауль и Давиан с опаской протягивая руки к механизированному существу, осторожно взяли книги и запихали себе в карманы, снова поднимая на него глаза и как только Форос увидел, что ему внимают, продолжил:
– Основу Доктрины вы уже видели, знаете – «Всё решается по воле народа и им самим. Народ контролирует все аспекты жизни партийца, устанавливая диктат над ним, во имя общественной безопасности. Нет собственности частной, даже ваше нижнее бельё может быть предано обществу, ибо всё ему принадлежит, – голос сделался более глубоким и проникновенным, а свет в глаз таинственно притух, переливаясь уже багровыми тонами. – Есть один из самых важных постулатов Доктрины, который выше остальных, – девятый, и вы должны заучить его наизусть, дабы в будущем не оскверниться преступлением антикоммунальным.
Давиан и Пауль настроились слушать, что здесь чтится выше всего, при этом интерес первого вызван пристрастием к идеям Коммуны, верностью им, а второй юноша жаждет услышать, что ещё учудила Партия, внимая тихим, но томным речам Фороса:
– Мы, общество, следующее дошедшим заветам главных первокоммунистов этого мира – Маркса и Энгельса во всех аспектах. И грань взаимоотношений мужчины и женщины нас не обошла стороной, вобрав сущность идей философов-пророков Маркса и Энгельса, а отсюда следует, что такого явления, как старая традиционная семья, порождавшая кумовство, верность родственникам и прочую гадость, не существует у нас, она побита и разрушена.
Ужас, смешанный с отвращением и негодованием тронул душу Пауля, как только железо отчеканило последнее слово, рождая целую бурю трудно передаваемых эмоций. Рассудок не может принять того, что прежнее мироустройство, построенное на традиционных идеалах, где есть семья, где отцы и матери, воспитывают детей и пребывают в любви, осталось за стеной. Теперь нет всего этого для него, а что же есть? Максимально обезличенное общество, в абсолютно сером мире, где старшие партийцы и символы Коммуны – яркие вспышки, приковывающие к себе всё внимание. Пауль оглянулся и его взгляд упал на людей, идущих в «храм идеологии», что рядом с ними. Полная бездна в очах, посреди которой убийственно мерцают угольки верности хозяевам из Партии.
«Не люди, которые станут инструментами, но инструменты, с человеческими душами» – подумал о жителях Коммуны Пауль.
Пауль обратил взор на Фороса, но увидел не представителя просвещённого народа, а маркиза дьявольской знати, которая ради самой власти сотворила из людей душевных калек, вырвав их них практически всю душу. Но зачем? Пауль находит только один-единственный ответ – тут власть не средство, а цель… власти ради власти.
– Ка-как так? – голос Пауля дрогнул в вопросе.
Форосовы глаза запылали неожиданно ярким пламенем, а речи стали жутко-фанатичным:
– Доктрина говорит, что отношения между мужчиной и женщиной порождают межличностное собственничество, стремление быть вместе, а не с народом, а для идеологов Директории Коммун – это опасность, великая. Семьи, то есть высший результат процесса собственничества между людьми, порождают полную атрофию коммунизма как такового, ибо народ не может быть задействован в великих процессах общественной жизни, да и если люди друг из друга делают собственность, равенства и общности быть априори не может. Поэтому они и стали пылью, а вместо них производством населения заняты Народные Инкубаторы.
– А п-п-почему вс-всё так?
Ответа не последовало, лишь молчание. Но Пауль и сам находит ответ, который скрыт в таинственном молчании Фороса. Они сделали народ мешаниной, ватой для того, чтобы им можно было легко управлять. В Рейхе семья была центром церковной и государственной пропаганды и власть имущие силой горячего слова приковывали всё внимание людей к семье, уводя их от желания воевать за власть. Тут процесс иной, людей лишили права на семью с одной целью – приковать их мысли к идее, поработать души
Пауль не заметил какого-либо смущения в глазах товарища, который восхищённо взирает на два метра металла и плоти, пропитанных мыслью абсолютного равенства и краха чувств.
– А что нам при нарушении девятого пункта доктрины грозит? – спросил Пауль.
Существо простучало пальцами левой руки по посоху и правую ладонь
– Если вы попытаетесь абсолютно любого партийца вовлечь в отношения, выходящие за рамки «общенародных» или сами будете вовлечены, то вас ждут страшные муки, прилюдные истязания, а затем казнь.
– Для чего всё это? – с нескрываемым изумлением вопрошает юноша.
– Всё это имеет великую цель! Сама доктрина, которую разработали на первом заседании Великой Коммунистической Партии, это средство к выполнению цели. Постулатами её мы созидаем великое общество, просвещённое и принадлежащие всецело идее коммунизма!
«И Партийным верхам» – добавил про себя Пауль. – «Это как надо было изувечить душу людскую, чтобы этот порядок стал естественным?»
Лёгким движением шестипалой ладони Форос отпустил их, отогнал как надоевшую мошку и Пауль, и Давиан пошли прочь от лишённого человечности… существа, чьё сердце заменила идея, её мотор. Но вот каждый из парней уходит с разными чувствами – Давиан проникся любовью и уважением к Партии, к «Народу» и тому, что они породили, но вот Пауль… он сейчас тоже может выделиться средь городского серого холста, только разве что мрачностью, так стал темнее грозовой тучи. Юноша понимает, что долго он тут в здравом рассудке не сможет находиться, «доктрина» рано или поздно изувечит его, сделает таким же серым, как и всё вокруг.
Глава четвёртая. Партийная Империя
Спустя два дня. Утро. Площадь перед «Домом Идеологической Мудрости».
– И именно поэтому Рейх есть ничтожнейшее из проявлений человеческих организаций! – заголосил Давиан, а микрофон, у рта передав полыхающий рвением голос в динамики, расставленные по всему периметру площади, многократно усилил звучание слов, превратив их в самый настоящий гром речи, трясущий пространство и души. – Рейх, он даже хуже, чем Либеральная Капиталистическая Республика, тем, что попирает фундаментальные права масс народных, заковывая народ и его волю в оковы морали и ограничений!
– Да-да! Долой тех убогих буржуазных и клерикальных дикарей! – взревели люди, исторгая вопли гордыни. – Нет народа праведнее нас! Нет тех, кто был бы лучше нас!
Давиан вещает с площадки, на которой зиждутся массивные колонны, держащие исполинскую крышу и под тенью «храма идеологии», на его фоне, он вещает о том, что есть Рейх, а точнее поливает его грязью, дабы усладить слух партийных чинов, да и обычных людей, жаждущих услышать, что кроме места, в котором они живут ничего лучше нет. Кажется, что за спиной Давиана изящным сплетением камня, мрамора, гранита и золота, возвышается языческой капище древних греков, а он уподобился древним иерофантам, несущих народную истину пламенным словом растопляя души. И народ, тысячи людей, заполнивших площадь, в единой серой одежде уставили пустые, с бездной вместо души, глаза на парня, который продолжает говорить, не стесняясь такого количества:
– Да, в северной стране, которая провозгласила себя оплотом свободы, люди освобождены от моральных догм и власти религиозной, что уже существенный шаг к свободе! Но не обольщайтесь, ибо там всем правят гнилые буржуа и рынок апофеоз всего, что порождает другое рабство – капиталистическое! Но даже это лучше чем Рейх, ибо власть государства и церкви есть зло первородное, вредящее воле народной! Рейх стал домом всего мракобесия и дремучести проклятых порядков! Откуда я знаю, вы спросите. Да, я знаю, что твориться в той империи камня и веры, ибо сам пришёл оттуда!
В тот момент, когда с уст юноше сорвались слова о том, что он путник из далёкой по идеям страны, он ожидал, и даже надеялся, что люди сейчас проявят бурю эмоцию, охнут в унисон хотя бы, но ничего не последовало – серая безликая стена взглядом тысячей глаз продолжает взирать на парня, никак себя не проявляя. В один момент в мыслях юноши поселилась сомнение, что ему кто-то рад, или желает слушать, но лёгкий кивок недалеко стоящего Фороса заставил продолжить Давиана речь:
– Я уже говорил, что Рейх есть явление антинародное и все его деяния – это удары по обычным людям! Он не позволяет людям голосовать по всякому вопросу, товарищи там не следят за личной жизнью других товарищей, что исключает контроль народный! – вновь Давиан, стоящий смирно на площадке под сенью колонн, обращает взгляд на толпу и желает увидеть в них хоть крупицу эмоций, но снова натыкается на стену холодного безразличия. – Но я не говорил, что поимо государства, в том краю проклятых душ существуют и семьи, те, традиционные, опрокидывающие саму основу построения коммунизма!
– Да, всё для коммунизма, всё для народа коммунального, всё для нас – для народа святоидеалогоизбранного! – снова взяли пламенное слово люди. – Народ, всё для него, всё для нас!
Стоило только юноше это сказать, как шесть, блеснувших в отражении светло-серым небом, пальцев Фороса сжались в кулак и вздёрнулись в едином порыве с рукой к небесам и Давиан понял, что это знак призыва к действию. Гул тут же наполнил площадь, но это не крики осуждения, не радостные возгласы, это похоже на песнь живых мертвецов, монотонную и холодную, проникающую в душу ледяным завыванием, которое не возьмёт даже северный арктический ветер.
На секунду Давиану стало жутко, но он моментально собрался, отбросив весь страх, и вспомнив, что это… побочный эффект от «народного бесчувствия», которое направлено к единой великой цели – привести всех к равенству.
Рука Фороса припала к поясу, а затем поднеслась к посоху, лязгнув металлическими пальцами о его латунную палку и странный неестественный гул спал, люди умолкли, уподобившись инструментам в руках мастера душ, а вместо него из решётки, вместо губ, раздалась механическая, без намёка на чувства, речь:
– Скажи отрицатель Рейха, а что там с хозяйством народным? Кому блага экономически принадлежат? Чья экономика?
Услышав вопрос, поняв его суть голова Давиана опустилась и поднялась в лёгком кивке и последовал ответ, в противоречии с ледяным тембром Фороса, пронизанной пламенностью живой, рождённой в огне ненависти к Рейху:
– Экономика? У тех недоумков вся экономика государственная и меньшей степени частная! Они лишили себя благословения передать всё в народные руки и вместо коллективов производственных всем правят бюрократы паршивые, а хозяйства мелкие отданы не людям в правление общее, а частным лицам! – яростно взревел Давиан, исторгая личную ненависть к Рейху в массы. – Экономика там антинародная, не такая как здесь… тут в магазинах всем управляют продавцы, на шахтах – шахтёры, в полях – фермеры; иначе говоря, тут установлена трудовая диктатура пролетариата. Да, пускай это делается при мудром посредничестве Великой Коммунистической Партии, которая умело направляет трудовую мысль в русло нужное, но главное, что всем на производствах управляется массами людскими! Рейх лишён этого, он дремуч и убог, ибо там до сих пор существуют такие понятия как частная и государственная собственность.
Давиан заметил, что Форос доволен… неизвестно откуда – он из-за решётки не улыбается, его глаза продолжает тлеть угольками, но юноша чувствует, что его… патрон рад сказанному, удовлетворён ответом.
– Люд просвещённый! – воззвал яро Давиан. – Вы живёте в прекрасное стране, в Директории Коммун, где делается всё для народа и этим самим народом, а посему вы просто не имеете права жаловаться! Это самое прекрасное место на свете и это говорю вам я, человек который пришёл из Рейха и знает о Либеральной Капиталистической Республике! – решил приукрасить слова Давиан, добавив в них про «республику». – Так что не прельщайтесь истинами лживыми, а живите по истине коммунисткой – народу – народное, а Партии – партийное! – Давиан повторил один из лозунгов Директории, говорящий, что Партия в Директории Коммун это её ведущий локомотив, меньшее из зол – не будь Партии, было бы государство, а поэтому наставление её чинов необходимо слушать и воздавать им и ей хвалу.
Тем временем Форос, снова обращает к небу ладонь, сжатую в кулак и люди опять монотонно загудели, будто это толпа зомби, людей из которых с холодной методичностью выбили жизнь и из звука, доносящегося с их ртов непонятно, то ли они радуются, то ли негодуют.
– Хорошо, просто чудесно, – донеслось звучание стального перезвона. – Я думаю, на сегодня, поругание Рейха можно закончить. Как-никак нашему исповеднику истин антиимперских нужен отдых и вдохновение на слово новое. – Только сказав это, Форос поднял блеснувшее металлом древко посоха над собой и вихревым движением указал в сторону города. – Идите! – сказал он, и они пошли; тысячи людей, в едином порыве устремились прочь с площади, и оцеплению народной милиции пришлось разойтись, выпуская гигантские толпы людей, стремящихся каждый по своим делам.
«И всякий винтик великого производственного механизма вернётся на своё место, присоединиться к собратьям по труду, и станет работать на благо красной империи, влившись в монолит Коммун» – восхитился Давиан.
Спустя минуту площадь практически опустело, перекати поле, и сущие единицы оставались тут, но только для того, чтобы пойти в Дом Идеологической Мудрости, дабы услышать слово о «Становлении институтов общенародных».
Давиан проследовал взглядом по всей площади и, не заметив ничего интересного, обратил взор к небу. Серое, такое же унылое, монохромное и минорное, как и города под ним, смотря на твердь над головой, складывается чувство, что идеи Коммуны о «Цветном равенстве» поразили и небеса, скинув с них моменты солнечных дней и установив печальное бытие, сделав продолжением самих себя. Отчасти в этом есть истина – многие заводы у городов специально создают лёгкий слой туч над головой, а дроны в небесах, распивающие вещества для образования облаков, создают такую атмосферу. Однако всё это делается, чтобы доказать величие человека над природой и естественно для торжества идей о равенстве в цвете, пригвоздив всё внимание только к цветастым символам Коммуны.
«А в городах идёт снег?» – появилась новая мысль в уме Давиана, который не видел, чтобы Улей №17 утопал в снегопаде, хотя всё вокруг им засыпано, и юноша понял, что это делается тоже, чтобы мысли людей не привлекать к снегу, а приколоть его к знатным партийцам, символике, наполнить разумы идеей – «Ничего кроме Директории Коммун».
– Давиан, – обращение вернуло парня из мыслей, заставив посмотреть на взывающего.
Двухметровая фигура, облачённая в тёмно-багровые одежды, смахивающие на облачение кардиналов, цокая металлическими ступнями по плитке, а затем и по мраморным ступеням, рассматривая парня полыхающими рубинами, приблизилась к Давиану, встав по левое плечо.
