Александр Васильевич Колчак: «Нет ничего выше Родины и служения Ей»

Александр Васильевич как-то оговорился: не часто, но бывают моменты, когда ему как бы и тепло и уютно, но стоит закрыть глаза, как он видит остров, людей, которые приходят на берег, а потом долго и напряженно вглядываются в туманную даль. Ждут помощи…

15–17 июля. Оленин с промышленниками уехали на север острова. В Михайловом стане осталась основная партия.

18 июля – шторм, лед тронулся, отошел от берега, море тяжело и грозно зашевелилось. Колчак приказал быстро грузить вельбот. Состав команды – семь человек, из них два матроса и четыре мезенских помора. Запас продуктов рассчитан на полтора месяца: три пуда сухарей, пуд овсянки, двадцать фунтов «мясного шоколада» – мясные брикеты, десять фунтов сушеной зелени. Несколько банок «сгущенного бульона» – каждая банка весом с четверть фунта и надписью «рассчитано на 200 человек». Маршрут: в открытое море на север к о. Беннетта вдоль Земли Бунге, между островами Фадеевский и Новая Сибирь.

В непредсказуемую многомильную неизвестность двинулся Колчак на поиски товарищей с полуторамесячным запасом еды и без единого запасного матроса…

19 июля (4 августа). 20 суток понадобилось для того, чтобы 4 августа 1903 г. вельбот, ведомый Колчаком, достиг Земли Беннетта, безжизненной скалистой суши, считавшейся с моря неприступной. Мыс, на который высадилась отважная семерка, Александр Васильевич назвал Преображенским, ибо через два дня, 6 августа – большой религиозный праздник, день Преображения Господня.

Сегодня, читая дневники Колчака или вместе с учеными подробно разбирая все сложности арктического быта, невозможно уйти от навязчивой мысли, что помимо точного расчета, помимо простого человеческого везения – а это на Севере такой же важный элемент, как и расчет, – было у Колчака чье-то особое покровительство: то ли воля Божья, то ли счастливая звезда дерзкого путешественника.

Вы уже давно взяли карту, нашли на ней устье р. Яны, селенье Казачье, мыс Святой Нос, острова Котельный, Фадеевский и самый северный о. Беннетта. А теперь представьте себе горстку людей без радиостанции, без вездеходов и вертолетов, без прочих технических удобств, что скрашивают жизнь современных полярников; горстку людей, намеренных со спокойной уверенностью в себе пройти на собачьих упряжках и на шлюпке 1000 км до о. Беннетта и вернуться обратно.

И отнюдь не тщеславие двигало этими людьми. Сам поход, его зыбкая цель – надежда найти и спасти четырех товарищей, сгинувших год назад в Ледовитом океане, – были естественной и необходимой составляющей их жизни. И они плыли, шли то под парусами, то работали веслами; то впрягались в лямки, перетаскивая 36-пудовую шлюпку через ледяные нагромождения, задыхаясь от непомерных усилий; не раз принимали вынужденное купание, то и дело проваливаясь в мокрый снег; теряя сознание от усталости и болезни, пробивались навстречу своей цели – помочь Толлю.

От мыса Медвежьего (юго-восточная оконечность о. Котельный) путники двинулись на восток. Они шли вдоль берега на вельботе – чаще на веслах, реже под парусами. Старательно выбирая места помельче; лавируя между льдинами, часто просто отпихивая их баграми; почтительно огибая тяжелые с блестящими макушками айсберги, иногда рубили лед и часто приближались к берегу. Жадно вглядывались в прибрежную полосу, надеясь увидеть какой-либо предмет, может, всего лишь дымок, указывающий на пребывание здесь группы Толля.

Вспоминалось, как два года назад они точно так же всматривались долго и внимательно в морскую даль, надеясь где-то там увидеть Землю Санникова. Сегодня они ищут человека, который заставил их поверить в существование этой Земли… Но где же он сам? Неужели погиб? Нет, нет – этого не может быть! Они обязательно должны найти хотя бы одну зацепку, хотя бы малый след Толля и его спутников! Но ни зацепок, ни следов не было, и Колчак упрямо продолжал поиски.

Почти всю неделю, день за днем, шел снег, очень похожий на слепой дождь. «Он идет густыми хлопьями, не переставая, заливая вельбот мягким влажным покровом, который, тая в течение дня, вымачивал людей хуже дождя, заставляя чувствовать холод намного сильнее, чем в зимний морозный день» (из отчета Колчака).

Когда становилось совсем невмоготу, высаживались на берег, чтобы отдохнуть и согреться. Но здесь наступало не меньшее мучение: нужно было вытаскивать вельбот на прибрежные отмели, а после отдыха обратно выталкивать его на глубину – «опять ноги увязают в иле, ледяная вода доходит до пояса <…> горький пот способен, как кислота, выесть глаза».

Китобойный вельбот их был громоздким, тяжелым – почти сорок пудов чистого веса – это без груза, без съестных припасов; на малой глубине он часто садился на мель, и его приходилось тащить за собой.

На берегу собирали плавник, разжигали костер, и наступал «час отдыха»: с горячей едой, непременным чаем, с подвешенной над огнем одеждой и задушевными разговорами о доме, о погоде, о бароне Толле.

Колчак же чаще всего занимался своим дневником. В непромокаемой сумке, сшитой из специально обработанной кожи, которую он почти всегда держал при себе, имелось несколько тетрадей. Кроме того, в кармане брезентового плаща лежал блокнот, куда Колчак иногда что-то быстро записывал «на память». А потом, на первой же стоянке, вносил эту запись в дневник уже с подробными деталями и собственным взглядом.

То есть, занимаясь главным делом – поисками пропавшей экспедиции, Александр Васильевич постоянно осуществлял и научную работу: вел гидрологические и метеорологические наблюдения, фиксировал состояние льда в море, наблюдал за земным магнетизмом. Не мог он просто так пройти мимо любого интересного явления: будь то медвежья охота, игры гигантских белух или случайно услышанный рассказ о полярной сове. Он вообще очень редко вступал в разговоры, обычно молчал и спокойно поглядывал по сторонам, стараясь, чтобы ничто, ни одна деталь, ни одна мелочь не осталась незамеченной.

Колчак внимательно присматривался ко всякому полярному зверю, изучал его повадки. И он видел, что человек почти всегда бывает жесток с ним, любой спор решает в свою пользу нажатием пальца на курок, не задумываясь, как туго приходится «нашим братьям меньшим», особенно в лютую стужу. А он стал это остро чувствовать, прежде всего, когда общался с ездовыми собаками, когда их лапы примерзали ко льду, а из ноздрей с дыханием брызгала кровь лопнувших легких. Он не давал стрелять в заболевших собак. Погонщики-якуты смотрели на Колчака с явным недоумением: заболевших собак всегда убивали. Это проще и дешевле, чем их лечить, выхаживать…Но Александр Васильевич и лечил их, и выхаживал, и случалось, что заболевшие собаки выздоравливали.

И выше подобной ситуации для него могла быть только опасность человеческой жизни. Так случилось совсем недавно, когда на о. Котельный Колчаку пришлось дать команду освободиться от лишних собак. Оставшаяся партия на острове не смогла бы их всех прокормить в ожидании обратного зимнего пути.

Изменилось у Колчака и отношение к арктической живности. Это раньше он рассматривал ее только через прицел винчестера, теперь же стрелял только в необходимых ситуациях: или самозащита или кончилась еда. И не только потому, что было жалко. Он часто вспоминал своего товарища по экспедиции зоолога Бирулю, когда тот требовал уважительного, на «Вы», отношения к зверю. И он сам теперь понимал, что северного зверя выбить очень легко (да еще и ледяная Арктика поможет), но вот ведь незадача – другой-то не разведется…

Иногда открывались совсем необычные обстоятельства. Несмотря на суровые условия, природа здешняя, оказывается, такая нежная, такая хрупкая, что и дышать-то на нее боязно. Наступишь неаккуратно на ягель (тундровый мох), вдавишь его в лунку, сплющишь живую ткань – и будет твой след мертвым почти десять лет. А след от костра еще больше – целых восемнадцать лет. «Не дай Бог, навалится народец на Арктику числом поболее – ничего тут не останется, только лед да голые холмы».

26 июля – пристали к о. Фадеевский. На берегу встретились с партией Толстова, матроса со шхуны «Заря». Толстов выехал из Казачьего еще в марте вместе с М. И. Бруснёвым. У Михайлова стана они расстались. Бруснёв с несколькими промышленниками-якутами по льду отправился на о. Новая Сибирь, а партия Толстова поехала осматривать о. Котельный. В начале лета Толстов перекочевал на о. Фадеевский и летовал здесь с четырьмя промышленниками в надежде разыскать Толля и его спутников. Но ни на северных берегах Фадеевского и Котельного, ни на Земле Бунге следов пребывания Толля не обнаружено.

И группа Колчака сколько ни приставала к берегу, сколько ни всматривалась в ледовые нагромождения – ничего… Экспедиция Толля точно сквозь землю или сквозь воду – что еще хуже – провалилась: ни следочка, ни малейшей зацепки, будто и не существовало на свете барона Толля с его давним другом астрономом Зеебергом; будто и не было двух каюров, ушедших с учеными на поиски Земли Санникова…

Все это Колчака страшно мучило, боль варилась в нем, будто в закрытом котле, мешала порой дышать, двигаться, даже думать. Но он не привык выплескивать на других ни боль, ни сомнения. Спокойный, неразговорчивый, уверенный в себе и внешне невозмутимый, он продолжал поиски барона Толля.

27–29 июля. Отряд Колчака отправляется дальше, к восточной оконечности о. Фадеевский – мысу Благовещенский, а оттуда через пролив того же названия – к о. Новая Сибирь. Здесь в зависимости от успехов партии Бруснёва будет ясен дальнейший путь действия.

Переход через Благовещенский пролив запомнился Александру Васильевичу «самый тяжелой серьезной работой на этом 25-верстном пространстве <…> осложненной туманами и снегом».

В прошлой навигации 1902 г., когда «Заря» шла на помощь барону Толлю, преодолеть этот пролив не удалось. Идти вдоль его берегов нельзя – там сплошные широкие отмели. Невелика ширина и самого фарватера: одна-две мили, не больше. Но главное – это форма самого пролива, напоминающая воронку. Вот в этой-то воронке под воздействием ветров, а также приливов и отливов, и появляются стремительные течения, которые, постоянно меняя направление, увлекают за собой массы разбитого льда. Чаще всего это бывает очень опасным. На этот раз трое суток горстка людей боролась с водной стихией, «то вытаскивали вельбот на стоячие льдины, чтобы избежать напора и не быть увлеченными стремительно несущимися массами льда, то снова спуская его на воду». Опасную ситуацию усиливал штормовой встречный ветер. Высокие волны поднимали, потом снова бросали вельбот вниз, окатывая гребцов холодной водой. Когда ветер утих, вельбот находился почти у самого берега о. Новая Сибирь.

30 июля – на мысу Высокий, самом северном мысу о. Новая Сибирь, Александр Васильевич Колчак встретился с М. И. Бруснёвым. Он был один, четверо его промышленников охотились в глубине острова. Прибыв на Новую Сибирь еще в марте, Бруснёв почти сразу же обнаружил здесь, на мысу Высоком, следы лагеря Толля – остатки костра, порожнюю посуду и деревянный столб с прикрепленной к нему пустой банкой с надписью: «Для писем». Письмо было всего одно с датой 11 июля 1902 г., оставленное перед отправлением на о. Беннетта.

«Склад (депо) находится в 30 км к югу-востоку отсюда, около 4 км, дальше – амбар. В последнем уложены коллекции (4 ящика), ящик с фотографическими пластинками, 1 ящик с барографом и тренога; кроме того, две медвежьи шкуры. Коллекции намокли; если они здесь останутся, то будут потеряны. Мы пришли сюда 4 июля вечером. Отправляемся дальше 12 июля, днем. Все благополучно. Толль.

11 июля 1902 г. Мыс Высокий (Новая Сибирь).

75°34′39″ с.ш.».

Бруснёв с каюрами попытались переправиться по льду к о. Беннетта, но милях в 15 (примерно 30 км) от Новой Сибири им преградила путь громада непроходимых торосов и широкая полынья.

Теперь то, что не удалось сделать Бруснёву, сделать предстояло партии Колчака. Отдохнув на острове всего один день, 31 июля вельбот вышел в море. Вернувшиеся промышленники долго отказывались верить, что здесь был Колчак и пошел дальше. Им, опытным мореходам, казалось просто невозможным путешествие в лодке по Ледовитому океану!» (Бруснёв).

31 июля – 4 августа. На север пошли за «казенный счет», т. е. с юга подул попутный ветер. Подняли парус, и вельбот свободно плыл сам по себе, как на хорошем машинном ходу. Лавируя между крупными льдинами, он всей тяжестью наваливался на мелкие, со свинцовым шорохом разгребал шугу. На открытых местах, там, где не было ни шуги, ни льда, вода гулко шлепала в днище лодки, шипела. Когда же в нее попадал луч солнца, становилась видна глубина – зеленая, страшноватая…

Команда отдыхала. Все прошедшие двенадцать дней (с 18 по 30 июля) до этого благословенного ветра им пришлось идти на веслах, выкладываясь так, что воздух пред глазами становился кровянисто-красным, из-под ногтей сочилась кровь, а на веслах оставались лохмотья кожи.

Но выхода у Колчака не было: сквозь льды и торосы он мог пройти только на таком малом суденышке, способном двигаться и на веслах и под парусом, которое можно и волоком перетаскивать через песчаные косы, и толкать перед собой, словно телегу, и двигать, будто шкаф, боком. Никакое другое судно для такого плавания не годилось: крупное застрянет, сделается неуправляемым, маленькое будет незамедлительно раздавлено льдинами.

Вельбот шел на север, к о. Беннетта. В его квадратный крепкий парус по-прежнему дул южный ветер. Он то ослабевал, то, переведя дыхание и набравшись сил, крепчал, но главное, не менял направления, тянул строго на север. Колчак видел, как за несколько дней люди пришли в себя: в глазах появился живой блеск, переставшие разгибаться от непосильных нагрузок руки отмякли, лица украсились слабыми улыбками, в разговорах появились шутки и обычное подтрунивание.

Александр Васильевич в разговорах, как всегда, принимал участие редко. Чаще всего он выполнял обязанности рулевого и внимательно вглядывался в холодную зеленоватую глубину. Отвлечешься – и проглянет вдруг из этой бутылочной воды бок какой-либо подводной скалы или просто неведомо куда плывущей льдины; а можно наскочить на лед («приглубый»), который за столетия превратился в камень. В любом случае – все это верная смерть. Колчак прекрасно понимал – если с ним что-то случится, все будут обречены – помощи им ждать неоткуда.

Иногда солнечные лучи становились воистину лечебными. Это случалось, когда около вельбота вырастала тянущаяся к небу зеленоватая ледяная стена, сколотая по всей высоте. В срезы попадали лучи солнца, внутри ледяных скол что-то оживало, вспыхивало чем-то дорогим, шевелилось, зачаровывало зрение. Это было настолько красиво, что невольно перехватывало дыхание, и приходилось ладонью прикрывать глаза – можно было их обжечь.

Колчак видел, как моряки «осторожно замирали, моргали глазами, стараясь сбить с коротких ресничек внезапно выступившие слезы, и произносили восхищенно: О-о-о-о!». Александру Васильевичу же иногда в такие минуты вспоминался февраль, солнечный Иркутск и зимняя переправа через Ангару, белоснежную, сверкающую, «украшенную» ледяными торосами, своеобразными миниатюрными арктическими айсбергами. И как тогда в Иркутске, его охватывало какое-то особое состояние. Чувствовалось, что «усталость, делающая все тело чужим, вялым, неповоротливым, отступает, стараясь спрятаться где-то в глубине мышц, в костях, движение становится легким».

И в очередной раз этот с виду всегда немного угрюмый, поглощенный, казалось, только собственными переживаниями и мыслями человек щедро открывал свою душу навстречу этой северной красоте, удивляясь, «как же способна малая толика радости, каких-то два жалких лучика света преобразить мир! Только что он был угрюмый, давящий, готовый распластать все живое – неважно, кто окажется под прессом – зверь или человек; и вдруг все это слетело, будто ненужное одеяние».

Опытные полярники уверяют: ничто так ошеломляюще не действует на человека, как Север, – никакая другая сторона света, никакая иная земля. Будто есть в атмосфере Севера какие-то особые волны, особой силы токи, что заставляют громко биться сердце, сжимают горло, в легких прожигают целые дыры, а в душе рождают боль, тоску и порою совсем непонятный восторг…

Так и Александр Васильевич, не очень талантливый стилист, в своих дневниках и отчетах, описывая северную природу, показывает настоящее литературное мастерство. Примеров можно найти много. Вот этот отрывок из первых дней путешествия к о. Беннетта (к сожалению, в не совсем точном изложении): «Облака попрозрачнели, сквозь них на скудную здешнюю землю проливался серый свет, но и его было достаточно, чтобы природа преобразилась, обрела звучные краски.

Сколы, казалось, были не черными, а имели синеватый и легкий малиновый, сказочный оттенок; камни на угольно-темном дне – бутылочно-зелеными, с рыжим металлическим крапом; опасные черноты на льду также обрели синеву».

Плыть до о. Беннетта оставалось совсем немного, когда попутный ветер вдруг увял так же неожиданно, как и появился. Туго надутый парус угас, под днищем перестала хлюпать вода, и сделалось тихо. Все понимали, что останавливаться нельзя, нужно браться за весла, а это опять гудящие руки, измотанное тело. Но «капитан» пока не давал команды. Он внимательно разглядывал карту, штурманский прибор, затем достал блокнот и что-то стал писать в нем. Все ждали.

Расчеты Колчака показывали не очень приятную картину: если идти по-прежнему под парусом, то до острова можно добраться примерно за двое суток; если на веслах – в три раза дольше…

Был еще один выход: попробовать «покататься за казенный счет». Еще когда шли морем Лаптева, то иногда вместо того, чтобы приставать к берегу и перетаскивать вельбот по отмели, предпочитали натаскать плавник на какую-нибудь льдину, разложить на ней костер и отдыхать.

Первым подходящую льдину увидел Никифор Бегичев. Ее чистый зеленоватый скол чем-то напоминал крейсер, да и шла она со скоростью едва ли не в два раза больше, чем вельбот. Команды капитана выполнялись охотно и споро – и вот уже на льдину втянут вельбот, готовится ужин и закипает чай, поставлена палатка, на полную мощность раскочегарена норвежская керосинка – тепло, уютно…

«Светило солнце, шипело, плескалось соленой водой море, бросало в людей тонкие, звенящие, будто стекла, льдинки, заигрывало, веселило душу, и люди отзывались на это веселым своим весельем».

Это были самые безмятежные часы, проведенные спасательной группой Колчака за всю экспедицию. Они сидели на льдине, как на «некоем пароме, посматривали вниз – море неожиданно обрело звучный, южный цвет, оно было голубым», – пили из алюминиевых и оловянных кружек «монопольку» [водку. – Авт. ], шумели, смеялись, шутили и шли точно на север. «Льдина, словно кем-то управляемая, никуда не сворачивала, быстрым своим ходом вызывала восхищение и одновременно опасение – а вдруг этой льдиной командует-то нечистая сила?» Казалось, здесь, на Севере, вдали от нормальной жизни, возможно и это.

Ночью море заволновалось. Проснувшийся боцман с ужасом увидел, как по серому, слабо освещенному белесым ночным солнцем морю неслись водяные валы. Под ударом одного из них льдина раскололась, и большая часть ее отошла от маленькой площадки, на которой стояла палатка. Вельбот, наклонившись, тихо съезжал в пролом. Боцман закричал громко, хрипло, трескуче. Крик его был наполнен ужасом, осознанием того, что они останутся без суденышка на этом ледяном огрызке и обязательно погибнут.

Через несколько мгновений уже семь пар рук держали вельбот, а льдина продолжала уходить от их осколка, черная гибельная трещина увеличивалась, вельбот носом сваливался, уползал в эту трещину. «Люди кряхтели, надламывались в хребтах, впивались ногтями в обмерзлое дерево, в железо, держали бот. И удержали… Посудина перестала сползать в воду, а громадная льдина, гладкая, как стол, испятнанная следами людей – они вчера ходили по ней, как по земле, радовались, гомонили, сбивались в кучки – ускорила свое движение, ровно и ходко пошла на север».

Колчак, как всегда, в случившемся обвинил прежде всего самого себя: не заметил трещину. Крохотная, не толще волоска, совершенно неприметная, невооруженным глазом не углядеть… И хорошо понимал Александр Васильевич, что углядеть-то надо было обязательно: от всех этих микроскопических мелочей, от пустяков зависит жизнь человека. А в данном случае – шесть жизней, да, возможно, четыре жизни все еще дожидаются его помощи.

Остров Беннетта увидели утром. Из серой, вязкой, туманной мглы очень медленно стал вырисовываться черный каменный клык, приподнявшийся над водой. До самого же острова добрались нескоро, ближе к вечеру. Долгий – почти два месяца длиною – северный день уже начал сдавать свои позиции: небо в ночные часы становилось хмурым, пропитывалось дымной серостью; предметы расплывались, и человеку невольно казалось, что он слеп, как курица. В этом расплывающемся дрожащем сумраке и причалили к высоко поднимающимся в небо черным скалам, исчерканным снежными бороздами. Снег, набившийся в каменные морщины, здесь никогда не таял, он был вечным.

Около берега плавало множество больших льдин. А на острове была масса птиц: они сидели на камнях, в морщинистых выбоинах горной гряды, на промерзлых пятнах земли. Кое-где на льдинах чернели тюлени.

Для ночлега отыскали узкое песчаное прибрежье почти под самыми скалами, у основания которых через необыкновенно прозрачную воду виднелось такое же чистое дно, усеянное обломками скал и валунами. Это и был мыс Преображения, дата – 4 августа 1903 г.

На усталых, красных от ветра лицах гребцов засветились улыбки, в голосах появились свежие, звонкие нотки – все были несказанно рады, что добрались до острова. Земля – все-таки не вода, даже если она и необитаема. Человек все равно на ней чувствует себя увереннее, чем на воде.

Суденышко вытащили на отмель, разбили палатку, накрыли стол «пальчики оближешь». От горячей еды, от теплого духа, что распространяла норвежская керосинка, от света фонаря исходило что-то домашнее, невольно защемившее горло… Команда прятала глаза и молчала. Колчак все прекрасно понял: в том молчании звучал один и тот же вопрос: удастся ли им, наконец-то, здесь на о. Беннетта найти следы Толля?

На это Александр Васильевич не брался ответить. Возвращаться в Петербург с пустыми руками он не мог, не имел права – ему надо было во что бы то ни стало понять, что приключилось с Толлем, и об этом доложить Академии. Не мог же человек исчезнуть совершенно бесследно. Тем более что Толль был не один, а со спутниками. И с грузом. И тем не менее – как растворился. Колчак долго стоял у кромки воды, вглядывался в серое ночное пространство, слушал плеск волн, крики птиц и думал о Толле. Где сейчас этот человек? Что с ним?

Яркое солнце и птичьи крики рано разбудили моряков. Наскоро позавтракав, они сразу же отправились к мысу Эммы, как и было договорено с Толлем еще прошлым летом (западное побережье острова).

Типичная для северных экспедиций метка – весло, прочно пристроенное между несколькими камнями, точно указывало место «почтового ящика» барона Толля. Им оказалась небольшая песцовая норка и бутылка с горлышком, залитым парафином, Когда бумага была извлечена из бутылки, Колчак, еще не разворачивая ее, понял: это Толль. Барон и дневники, и все свои записи делал на немецком языке. Боясь сделать ошибки и попасть в смешное положение, русским старался не пользоваться.

Записок было три. Часть текста поплыла, сделалась невнятной, часть сохранилась очень хорошо: буква льнула к букве – текст был свежим, будто написали только вчера.

В первой записке сообщалось: «21 июля благополучно доплыли на байдарках. Отправился сегодня по восточному берегу к северу. Одна партия из нас постарается к 7 августа быть на этом месте. 25 июля 1902 г.

о. Беннетта, мыс Эмма. Барон Толль».

На втором листе с надписью «Для ищущих нас» и датированном 26 августа и 14 сентября 1902 г. был нарисован план острова с указанием места стоянки партии и предполагаемого места постройки дома [жилища для зимовки. – Авт.].

В третьей – был схематический набросок острова и сообщение: «23 октября 1902 г., четверг. Нам оказалось более удобным выстроить дом на месте, указанном здесь на этом листе. Там находятся документы. Зееберг».

Поисковой группе пришлось возвращаться обратно, чтобы уже оттуда отправиться на восточную окраину острова, к месту, указанному в записке Зееберга. А чтобы попасть туда, надо пройти два ледника – большой и малый. Колчак взял с собой двух человек – Бегичева и помора И. Д. Инькова. Остальным велел устраивать лагерь.

Двигаться через скалы без веревок и крючьев было опасно. Кромкой моря, по валунам, тоже не пробраться – слишком много обледенелых камней, на которых легко сломать руку или ногу. Поэтому решили идти третьим путем – по припойному льду. Припой же был довольно прочный, хоть и ноздреватый, и кое-где чернел «тониной» (истончился до того, что сделался будто стекло, и видно было сквозь него глубокое черное дно). По льду двигались цепочкой: впереди Бегичев, за ним Колчак, замыкающим шел Иньков. Через большой ледник прошли без всяких приключений. Переход через малый едва не закончился трагедией.