Слова в дни памяти особо чтимых святых. Книга вторая. Июнь

Святой митрополит Алексий достиг глубокой старости. Нельзя было не задумываться о достойном ему преемнике, способном возглавить Русскую Церковь в тревожное время. У благоверного Димитрия был свой кандидат – некий архимандрит Михаил, вошедший в историю под кличкой Митяй. Этот великокняжеский любимец был обходителен, красноречив, начитан, сведущ и в мирских делах, при случае мог подать дельный совет. Благоверный Димитрий был прямо-таки ослеплен внешними достоинствами Митяя, не видя за ними его черной души. Митяй был вдовый священник; имея в виду его возведение на митрополичий престол, великий князь обеспечил Митяю стремительную монашескую карьеру – в самый день пострига он был сделан архимандритом Московского Спасского монастыря. Затем благоверный Димитрий просил святителя Алексия благословить Митяя как будущего митрополита всея Руси. Святой старец отказал сдержанно, но твердо: «Михаил еще молод в иночестве. Я не могу благословить его».

Духовному взору святого Алексия была открыта нечистота души Митяя. Чтобы не допустить недостойного к власти над Русской Церковью, святитель решил призвать на митрополию подвижника высочайшей жизни, преподобного Сергия Радонежского. Но Всероссийский игумен отвечал: «Если не хочешь прогнать нищету мою от твоей святыни, не говори о таком тяжком бремени моему недостоинству». Этот отказ, по существу резкий и содержавший в себе угрозу в случае дальнейших настояний бросить свой монастырь и уйти в неведомые леса, обычно приписывают смирению преподобного Сергия, не желавшего чести и власти. Однако причина, по которой смиреннейший из иноков не подчинился велению митрополита, совсем не так проста. Преподобный Сергий не отдал себя в первосвятительство, отказал в послушании Предстоятелю Русской Церкви, поскольку повиновался высшей церковной власти. Радонежский игумен, в отличие от великого князя и даже от святого митрополита, знал, что Русская Церковь после кончины святителя Алексия немедленно обретет новое законное возглавление.

Каноническое право на поставление российских митрополитов в то время имел Константинопольский Патриархат. При всей своей пламенной любви к Отечеству, святой Алексий и благоверный Димитрий обладали кругозором, суженным до пределов Северо-Восточной Руси, поэтому они хотели видеть митрополитом своего, русского человека. Для Царьграда, представлявшего Вселенское Православие, Русская Поместная Церковь не ограничивалась этими рамками – Киевская Русь была под властью языческой Литвы, Галицкая Русь – под католической Польшей. То были неотъемлемые части Российской Церкви, там были православные епархии, там жили и молились русские православные люди. Но огнепоклонник Ольгерд Литовский и католик Казимир Польский видели в Москве врага, а в московских митрополитах – вражеских шпионов и пособников. Сговорившись, князь Ольгерд и король Казимир потребовали отдельного митрополита для своих подданных, угрожая в случае отказа искоренить Православие в своих владениях. Оберегая южнорусскую паству от гонений, Царьград согласился на разделение митрополии. Как бы оправдываясь, Константинопольский Патриарх Филофей писал по этому поводу святителю Московскому Алексию: «Что мы должны делать в таком положении? Тебя призываем в судьи: что сам скажешь? Другое дело, если бы государи земли той были православные. Посуди сам, хорошо ли было бы, если бы так случилось, как они пишут». На Киевскую кафедру был посвящен серб Киприан, человек святой жизни, образованный и мудрый. Но на такой разрыв общерусского церковного единения Цареградская Патриархия шла лишь как на временную меру – после кончины святителя Алексия митрополитом всея Руси должен был стать святитель Киприан. Так предначертала Вселенская Церковь, но не так рассуждало человеческое своеволие.

В 1378 году отошла ко Господу святая душа старца Алексия – и началась на Руси смута церковная. Напрасно преподобный Сергий убеждал великого князя, чтобы тот призвал в Москву святителя Киприана, – князь не желал видеть чужака и иностранца. Ни воля Константинопольской Церкви, ни совет Всероссийского игумена, ни память о святителе Алексии, отказавшем в благословении недостойному Митяю, – ничто не могло обуздать княжеского своеволия. Благоверного Димитрия словно бы ослепило пристрастие к любимцу, и распаляемый гордыней Митяй, никем не посвященный и не избранный, переехал в митрополичьи покои, надел первосвятительскую мантию и белый клобук, стал распоряжаться церковными доходами, миловать и судить духовенство. Его самосвятство и самоуправство длились дольше года. Наконец великий князь решился на новый «патриотический жест»: приказал Собору русских епископов избрать Митяя в митрополиты. Это было беззаконием. Среди общего молчания раздался гневный голос святителя Дионисия Суздальского: никакая земная власть, никакой поместный епископат не вправе нарушать каноны, установленные Церковью Вселенской. Святой Дионисий был одним из светочей русского Православия, высота его жития вызывала изумление не только в Отечестве, но и в самом Царьграде – к его речам нельзя было не прислушаться. (Духовной слепотой была продиктована предпринятая при благоверном Димитрии попытка выйти из-под церковной власти Константинополя, начать самостоятельно избирать всероссийского митрополита. Для зависимой от Орды, раздираемой княжескими междоусобицами Руси опека Вселенской Церкви была необходима. В должное время впоследствии, когда Русь стала великой православной державой, Царьград не только передал Собору Русской Церкви право избрания Предстоятеля – тогда же при содействии Константинопольского Патриарха Иеремии II было учреждено русское Патриаршество.)

Волей-неволей Митяй должен был ехать за посвящением в Константинополь. Этот выскочка панически боялся, что туда же отправится святитель Дионисий и своим авторитетом воспрепятствует его избранию. Митяй требовал, чтобы Суздальский архиепископ поклялся оставаться на родине, пока он не вернется в Москву. За «невыезд» своего духовного брата, святого Дионисия, поручился преподобный Сергий Радонежский.

Однако святитель Дионисий в ревности о Церкви дерзнул по своему разумению ради избежания большего зла взять на себя грех: нарушить данное за него ручательство Всероссийского игумена. Святой Дионисий тайно покинул Суздаль и направился в Византию. Узнав об этом, Митяй взбесновался. Он грозил, что, сделавшись митрополитом, лишит святого Дионисия сана и собственноручно спорет скрижали с его мантии. А обитель преподобного Сергия он собирался «раскатать по бревнышку». Услышав такие посулы «будущего первосвятителя», братия Сергиева монастыря встревожилась. Но авва Сергий видел дальше и больше, чем даже духовный его брат святитель Дионисий. Своим взбудораженным ученикам игумен-прозорливец спокойно сказал: «Михаил не получит желаемого и Царьграда не увидит».

Великий князь снабдил Митяя огромной суммой денег на подарки «нужным людям» в Царьграде. Доверие благоверного Димитрия к любимцу дошло до того, что он дал ему бланки – чистые листы со своей подписью и печатью, на которых Митяй мог писать от имени великого князя. Но все это не пригодилось властолюбцу. На нем сбылось предсказание преподобного Сергия: Митяй скоропостижно умер на корабле, плывшем в Константинополь. Однако, по народной пословице, грех за грех цепляется. Бывшие в свите Митяя архимандриты решились на неслыханное дело – «разыграли» между собою российское первосвятительство. Жребий выпал на архимандрита Пимена. На одном из великокняжеских «бланков» злоумышленники составили письмо, будто бы государь Московский умоляет Патриарха посвятить Пимена в митрополиты. На остальных бланках, также от имени великого князя, были заготовлены долговые расписки на крупные суммы – под них Пимен со своими присными взяли деньги у византийских ростовщиков. Вместе с казной, данной князем Митяю, это составило баснословное богатство. В окружении Патриарха и в придворных кругах Царьграда злоумышленники засыпали золотом всех, кого можно было подкупить, – и Патриарху со всех сторон начали толковать о «великих достоинствах и благочестии» архимандрита Пимена. В конце концов Патриарха склонили к желаемому, и самозванец получил митрополичий сан. Святитель Дионисий, замедливший в дороге из-за недостатка средств, приехал в Царьград позже и не успел помешать чудовищному делу. Обман вскрылся. Признав недействительной совершенную над Пименом хиротонию, Патриарх предложил святителю Дионисию занять Российский первосвятительский престол. Но не для того, чтобы искать для себя чести и выгоды, а ради блага Русской Церкви предпринял дальний путь святой Дионисий. Выяснилось, что в Царьград он приехал все же не напрасно: ему предстояло вместе с Патриархом защищать Православие от новоявленной ереси стригольников.

Пимену недолго пришлось наслаждаться «митрополичьим саном». Разгневанный великий князь посадил самозванца «в железа», а потом сослал в отдаленный монастырь. Благоверный Димитрий наконец как будто осознал свой грех противления Церкви и пригласил в Москву святителя Киприана. Кроткий святитель не вспомнил былых обид и немедленно прибыл к вверенной ему Богом пастве.

В посвященных тому времени исторических трудах есть многозначащая фраза: «Прибытие митрополита Киприана в Москву совпало с началом решительных действий князя Димитрия и татар друг против друга». В канун наивысшего испытания Русь вновь обрела законного духовного главу.

Можно отметить, что «чужак» святитель Киприан сразу же дал великому князю ценнейший практический совет, в соответствии с которым в Орду на разведку отправился боярин Феодор Тютчев. Из узнанного Тютчевым выяснилось, какой ужас надвигается на Русь.

Мамай медлил с отмщением непокорному улусу, потому что был занят в Орде сложнейшими интригами – выжидал удобного момента, чтобы сбросить маску тайного правителя и самому сесть на ханский «войлок».

И вот Мамай решился устранить последнего подставного хана-чингизида, Мухаммеда, и провозгласил ханом себя. После этого разгром Руси стал ближайшей его целью. Видится, что он руководствовался не столько гневом за преслушание, сколько политическим расчетом. Мамай был простой воевода-темник и не имел никаких законных прав на власть в Орде, завещанную потомкам Чингиза. Как всякий самозванец и узурпатор, он стремился оправдать свое возвышение громкими делами и громкой славой, которую, как Мамаю представлялось, он стяжает победоносным нашествием на Русь. Он шел не ради дани и грабежа: Мамай хотел вытоптать и изничтожить Русь, навсегда сломить хребет русскому народу. Тютчеву удалось услышать, что выкликал Мамай перед своими полчищами: «Возьму Русскую землю, перебью ее князей и поставлю всюду баскаков, храмы выжгу и всех попов перережу и приведу русский улус к нашей вере». Мамай готовил свое нашествие тщательно и обстоятельно. Он сумел собрать трехсоттысячное войско, среди которого были не только татаро-монголы, но и половцы, черкесы, ясы, таты (кавказские евреи), армяне. Были и наемники: отборная генуэзская пехота в тяжелых доспехах. С подобной силой Русь не имела дела со времен полумиллионной армии Батыя, и если бы даже удалось собрать воедино все дружины русских княжеств, они оказались бы вдвое меньше Мамаевых полчищ. Но это было еще не все. В союзе с Мамаем готовился выступить князь Ягайло Литовский, коварством и жестокостью не уступавший своему предшественнику Ольгерду. Лицемерно представлявшийся верным Москве князь Олег Рязанский замышлял измену: рязанцы также отправлялись на соединение с ордынским войском. Ягайло и Олег договорились о дележе разгромленной Московской Руси: половина доставалась Литве, половина – Рязани. Услышав от Тютчева об этом «тройственном союзе», благоверный Димитрий решил вести русские дружины навстречу врагу, чтобы помешать Литве и Рязани соединиться с ордынцами. Но и победа над одним Мамаевым полчищем представлялась совершенно немыслимой для Руси, казалась превышающей человеческие силы. Однако благоверный Димитрий недаром был воспитанником святителя Алексия, собеседником великих русских святых, недаром он возрастал в благочестии – упование свое благоверный князь возложил на Господа Всемогущего.

Свет веры, ведущий Православную Русь к победе над супостатом, благоверный Димитрий возжег от ярчайшего духовного светоча своего времени, прибегнув за благословением к преподобному Сергию Радонежскому. Нет, не сразу Всероссийский игумен благословил князя на великий подвиг. Испытывая чистоту побуждений благоверного Димитрия, прозорливец Радонежский посоветовал ему отдать хану все богатство и всю честь, чтобы избежать пролития христианской крови. И лишь услышав, что Мамай хочет не дани и покорности, а конечной гибели Руси, преподобный Сергий благословил Московского князя на сражение и предрек ему победу. Более того, Всероссийский игумен вместе с князем отправил в военный поход своих учеников – схимонахов Александра (Пересвета) и Андрея (Ослябю). Бывшие в миру знаменитыми воинами, в иночестве они умерли для мира. Но вот теперь они шли сражаться за Православную Русь, облачившись вместо доспехов в святую схиму; на их усыпальнице начертано: «Были посланы от чудотворца Сергия на безбожного Мамая».

Не на земную битву – на высочайшее духовное свершение, на защиту Матери-Церкви, на священное дело Божие поднималась Русская земля. В Москве святитель Киприан вместе с облеченным в праздничные ризы духовенством благословлял христолюбивое воинство. Предводитель русских дружин благоверный Димитрий со слезами молился у раки небесного покровителя Москвы – святого митрополита Петра. Прощаясь с благоверной княгиней Евдокией, он сказал: «Бог нам заступник». Мощевик с частицей Животворящего Креста Господня на груди князя-воина был его защитой.

Дивны были знамения, явленные от святителей Московских перед Куликовской битвой. Об одном из них летописец повествует: «В той нощи видение видеша Василий Капица да Семен Антонов: видеша от поля грядуща множество ефиоп (бесов) в велицей силе, овии на колесницах, овии на конях, и бе страшно видети их, и абие внезапу явился святый Петр митрополит всея Руси и, имея в руце жезл злат и приде на них яростью велиею, глаголя: “Почто приидосте погубляти мое стадо, его же ми дарова Бог соблюдати?” – и нача жезлом своим их прокалати, они же на бег устремишася».

В ту же ночь во Владимирском Успенском соборе пономари, стоявшие у гробницы великого князя Александра Невского, узрели чудесное явление. Сама собой зажглась свеча у гроба святого князя. Из алтаря вышли святители Петр и Алексий и, подойдя к гробнице, сказали: «Возстани, Александре, ускори на помочь правнуку своему Димитрию, одолеваему от иноплеменник». И как живой поднялся из гроба прославленный невский герой, после чего все трое стали невидимы. (Это чудо послужило к открытию нетленных мощей благоверного Александра Невского.)

При сборе русских дружин прояснилось, насколько благоверный Димитрий успел сплотить Отечество в истинном единодушии. На смену удельной местнической слепоте явилось прозрение, пробуждение к общему святорусскому делу. Перед лицом страшного Мамаева полчища бессильны были бы властные приказы Москвы, но дружины почти всех удельных княжеств добровольно сошлись под хоругви великого князя Московского. Уклонились только Тверь и Новгород, предался врагу Олег Рязанский – то были последние очаги раскола в единой Руси, голосом своего воинства восклицавшей: «Готовы сложить головы за веру Христову и за тебя, государь великий князь!». Когда христолюбивое войско проходило через лес, благоверный Димитрий увидел на одном из деревьев икону святителя Николая Мирликийского. Так обещал свою помощь издревле милый русичам Никола Угодник. От этого явления согрелось сердце великого князя, и он сказал: «Сие место угреша мя!» (Возвращаясь с победой, благоверный Димитрий основал на этом месте белокаменный Николо-Угрешский монастырь.)

Не к земной славе, а к самоотверженному служению Всевышнему призывал великий князь ратников в своих вдохновенных речах: «Отцы и братия мои, Господа ради сражайтесь, и святых ради церквей, и веры ради христианской, ибо эта смерть нам ныне не смерть, но жизнь вечная. И ни о чем, братия, земном не помышляйте, не отпустим ведь, и тогда венцами победными увенчает нас Христос Бог и Спаситель душ наших». В этом священном уповании преодолевала русская рать последние сомнения, стремясь навстречу Мамаеву полчищу. Так дружины, ведомые благоверным Димитрием, перешли Дон и тем отрезали себе путь к отступлению. Предстоящее побоище, земное сражение с лязгом оружия и потоками крови, представало в облике духовного подвига во имя святой веры. День битвы выпал на пресветлое торжество Рождества Богородицы. И как на праздник, звал воинов на ратный труд благоверный Димитрий: «Пришло, братия, время брани нашей и настал праздник Царицы Марии, Матери Божией Богородицы, Госпожи всей вселенной, и святого Ее Рождества. Если останемся живы – ради Господа, если умрем за мир сей – ради Господа».

Под великокняжеским знаменем с образом Спаса Нерукотворенного вступили русские войска на Куликово поле. Навстречу двигалось, подобно грозовой туче, необозримое ордынское полчище – превосходство его казалось подавляющим. Но не в силе Бог, а в правде! То было духовное противостояние. Ордынцы шли на Русь учинять грабеж и резню, жечь чужие города и умерщвлять невинных людей – русские вставали за родную землю и родную Православную веру. За спиною ордынского главаря Мамая были годы интриг, подкупов и заговоров, подлых убийств ради достижения власти – русский вождь, благоверный Димитрий, печатлел свой путь прямотой и справедливостью, самоотверженным и бескорыстным служением Отчизне, благочестием и боголюбием. На Куликовом поле словно бы воочию виделось противоборство тьмы и света: ордынцы в серых военных кафтанах, прикрывающиеся черными щитами, и русичи в ярких плащах и светлых доспехах.

Так началась и сама битва: схваткой грубой животной силы с высокой духовностью. Из ордынских рядов выскакал богатырь Челубей, гигант свирепого вида в железной броне, и начал похваляться собою, вызывая русских витязей на поединок. Вызов принял ученик преподобного Сергия, схимонах Александр (Пересвет), высокий не ростом, а духом, одетый не в железо, а в ткань священной схимы, крепкий не гордыней, а смиренной верой. Противники столкнулись с такой силой, что оба пали замертво. Затем началась общая лютая сеча.

Историки много пишут о полководческом искусстве русских вождей, о храбрости русских воинов, обеспечивших успех в Мамаевом побоище. Да, в этом сражении человеческие талант и разум, самоотверженность и мужество, единая человеческая воля русских дружин простерлись навстречу благодати Божией, дарующей победу. Битва стала вдохновенной молитвой Руси, услышанной Всещедрым Господом.

Лютая сеча была ужасна. Два огромных войска, плотная масса из сотен тысяч сражавшихся между собою людей едва втиснулась в пространство Куликова поля, и земля прогибалась под их тяжестью. Множество воинов погибало не от оружия, а просто задыхалось в невыносимой тесноте и духоте. Но среди этого кошмара, среди воплей и стонов, лязга и скрежета те благочестивые русские ратники, которые поднимали взоры к небу, видели дивную картину. Они видели ангельский трисолнечный полк, возглавляемый Архистратигом Михаилом, видели шествие сонма святых мучеников, среди них – великомучеников Георгия Победоносца и Димитрия Солунского, русских князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. От светоносного небесного видения на ордынцев сыпался дождь огненных стрел, а над русскими дружинами зажглось множество венцов. На земле исход сражения решил знаменитый засадный полк Владимира Серпуховского и Димитрия Волынского (по сути дела, всего лишь горстка храбрецов), но не случайно Мамай, бежавший с поля брани одним из первых, в ужасе выкрикивал: «Велик Бог земли Русской!»

Все это время преподобный Сергий в своей обители духом созерцал Куликовскую битву, поименно поминая за упокой каждого из павших русских воинов. Победа Руси в Куликовской битве была полная: лишь жалкие остатки ордынских полчищ сумели унести ноги от гибели. Но дорого досталось нашему Отечеству это торжество. Две трети русской рати легло костьми на поле боя, пало множество бояр и воевод, убито было пятнадцать князей – погиб цвет воинской силы и доблести. Тут же, на Куликовом поле, оставшиеся в живых построили кладбищенский храм Рождества Богородицы и отдали павшим долг поминовения. Память об этих защитниках Руси увековечила Матерь-Церковь, учредив особую поминальную субботу, названную в честь благоверного великого князя Димитриевской.

В Куликовской битве благоверный Димитрий сражался в первых рядах, словно простой ратник. Как предрекал ему преподобный Сергий, благословляя в поход, великий князь вышел из побоища живым. Благоверный Димитрий возвращался в Москву, овеянный неслыханной славой победителя в сражении, подобного которому еще не знала история Руси. Эта победа спасла Отечество и Церковь от гибели, ниспровергла мощь Мамаевых полчищ и, казалось, навсегда избавила Русскую землю от ордынского гнета. Благодарный, ликующий народ присвоил любимому князю-победителю Димитрию имя Донского – в память того, как храбро перешел он Дон, устремляясь на брань.

Святая Церковь воспевает благоверному князю Димитрию Донскому: «Мамаеву низложил еси гордыню». Да, злобную гордыню ордынского самозванца-темника, хотевшего погубить русский народ и русское Православие, благоверный Димитрий втоптал во прах. Но ослепительное сияние Куликовской победы явилось великим искушением для благоверного князя Московского. Груз такой славы и чести трудно вынести земному человеку без падения в гордостные помыслы, в самопревозношение.

Видится, что ослепленный славою великий князь начал забывать, что не своим достоинствам, а единому Господу обязан торжеством над врагом. Разгромив главные военные силы ордынцев, собранные в Мамаевом полчище, благоверный Димитрий Донской решил, что с Ордой покончено, и возомнил себя самодержавным, уже ни от кого не зависимым государем. Это поспешное, продиктованное тщеславием мнение было ошибкой и грехом, за который правосудный Господь не умедлил наказать Своего избранника.

Да, история отсчитывала последние годы могущества Золотой Орды. Средоточие основанной Чингисханом империи перемещалось в Среднюю Азию, где утверждал свою столицу гениальный эмир Тимур, и отдаленная сравнительно бедная Русь выпадала из круга имперских интересов. Но Золотой Орде предстояла еще последняя вспышка былой силы, когда на смену самозванцу Мамаю явился самодержавный хан-чингизид.

Недобитые остатки Мамаевых полчищ в Орде встретил отряд чингизида Тохтамыша и довершил их разгром. Тохтамыш стал ханом, Орда обрела законного государя. Мамай бежал в Крым, и там его зарезали бывшие союзники – генуэзцы. Одним из первых дел хана Тохтамыша было отправление посольства к благоверному Димитрию: хан поздравлял русского «младшего брата» с победой над общим врагом и сообщал, что Мамай разбит окончательно.

Великий князь Московский принял ордынских послов сдержанно, одарил небогато. Ни о какой дани не было и речи. Второе посольство Тохтамыша просто не пустили на Русь. Благоверный Димитрий Донской не желал слышать ни об ордынских делах, ни о самой Орде, считая независимость своего государства делом свершившимся.

На такой резкий разрыв с Ордой благоверный Димитрий решился своевольно – не так, как прежде, когда на важные государственные шаги он брал благословение Церкви, советовался с приближенными боярами и союзными князьями. Этот преждевременный порыв великого князя к самодержавству не сопровождался даже здравым размышлением. Благоверный Димитрий не видел, насколько истощены военные силы Руси битвой с Мамаевым полчищем. Московский князь не знал, что произошло в Орде, и не понимал, что ему придется иметь дело уже не с самозванцем и узурпатором Мамаем, а с законным наследником империи чингизидов. Благоверный Димитрий был опьянен славой Куликовской победы.

Хан Тохтамаш не простил обиды русскому «младшему брату». Орда была не настолько слаба, как казалось со стороны, – здесь еще оставалось достаточно воинов, чтобы составить боеспособные полки. Без громкой похвальбы, без шумных приготовлений хан стал собирать силы для похода на Русь и сам поход совершил скрытно и стремительно.

Узнав о вторжении Тохтамыша, благоверный Димитрий с ужасом понял, что у него нет сил для сражения с ханом. Великий князь уехал на Волгу собирать войска, а для обороны столицы оставил лишь небольшой отряд. Сразу после его отъезда в Москве вспыхнул мятеж. Святитель Киприан вышел к бунтовщикам в митрополичьем облачении и пытался образумить толпу, но разбушевавшийся люд остался глух к голосу Церкви. Тогда святитель Киприан тоже покинул Москву, причем вывез из мятежного города семью великого князя. Благоверная княгиня Евдокия с детьми поехала к мужу в Кострому, а святитель Киприан удалился в Тверь, где епископом был его любимый ученик, святой Арсений. Благоверный Димитрий прислал в Москву литовского князя Остея, поручив ему подавить бунт и возглавить оборону города. Остей кое-как поладил с мятежниками. Но когда войска Тохтамыша подступили к стенам русской столицы, защитники Москвы представляли собою буйную ораву, только что взломавшую княжеские погреба и упившуюся хмельными медами. Хан Тохтамыш хитростью уговорил этот сброд открыть ему ворота города, вошел в Москву и сжег ее дотла.