Наперсный крест

I

Раны понемногу затянулись. Уже могу шевелить плечом, а также вставать с койки и при помощи Гавриила даже чуток пройтись по комнатке. Каждый шаг пока чрезвычайно тяжел, но я делаю его, что вызывает у Гавриила возгласы одобрения.

– Вот, отец Сергий, с Божией помощью и встали на ноги, – он подставляет плечо, затем пособляет присесть в кресло у небольшого окна, откуда видны уголок здания, въездная арка и часть двора с большими, покрытыми изморозью смоковницами – все это Пантелеймоновское новодворье, кое принадлежит Одесской епархии. В нем и разместился лазарет для раненных в баталиях с турками солдат. Гавриил говорит, что таковых немного.

– Чуток кому лучше, такого отправляют дальше. И вы, когда на поправку пойдете, тоже покинете нас.

Затем он поспешает в свою келью и приносит толстую тетрадь:

– Ваше преподобие, как и просили, все, чему был свидетелем.

Почерк у Гавриила необычайно красивый. Буковка к буковке… И я, удобно откинувшись на высокую спинку совсем не монашеского вида кресла, по-видимому, переданному сюда кем-то из заботливых горожан, начинаю читать… Чтение уже с первых строк привлекает к себе.

«Приезд государя императора 12 апреля в Кишинев встречен был торжественным звоном колоколов во всех церквах города. Путь от станции до губернаторского дома, где Его Величество изволил иметь пребывание, был иллюминирован огнями, транспарантами, гирляндами и флагами.

Наутро, отправляясь к осмотру войск, собранных на Скаковом поле, государь император вместе с государем цесаревичем – Его Императорским Высочеством главнокомандующим и великим князем Николаем Николаевичем-младшим изволили заехать в городской собор, где были встречены духовенством в облачении с крестом и святою водою. Стоя неподалеку от входа в собор, я с превеликим удовольствием, душевной радостью созерцал, как преосвященный Павел, епископ Кишиневский и Хотинский, приветствовал Их Императорское Величество:

– Благочестивый государь! – произнес Его Преосвященство тоном значительным и волнующим. – Один ты с верным твоим народом возлюбил попираемые пятою ислама христианские народы не словом только или языком, но и делом, и истиною. Твой царственный голос во все дни твоего царствования неумолкаемо возвышается на защиту угнетенных. И еще недавно твое державное слово стало великим делом любви к ним. Оно остановило кровопролитие и спасло от конечной гибели полурастерзанную Сербию».

Гавриил, видя, что я увлекся чтением, от излишнего переживания за свою рукопись поднимается и неслышно выходит. Я хотел было его остановить, но он уже в дверях смущенно покачал головой: «Как знаешь, как знаешь», – и я углубился в чтение, которое благодатно ложилось на душу.

«Когда здесь Его Преосвященство на немного смолк, то я услышал, как где-то высоко в небе закурлыкали журавли, летевшие на родину. Услышал не только я. Услышали весьма многие и многие, в том числе и государь, который, взглянув на небо, чему-то одобрительно качнул головой. Было в том курлыканье нечто столь многозначительное, столь осязаемое для нас, стоявших на земле, что последующие слова епископа Павла воспринимались с большой душевной силой.

– Благочестивый государь, ныне ты с августейшим сыном, наследником твоим, грядешь к нам, на рубеж царства русского и к пределам поработителя наших братьев по вере и крови.

Я слушал. Неслыханным по силе напряжением моя душа, казалось, готова была подняться туда, к журавлиному клину.

– Ты грядешь на место сосредоточения твоего христолюбивого воинства для нового, еще более великого дела любви к порабощенным…

Епископ Павел опять сделал паузу, словно подчеркивая значимость момента, в котором сама история предначертала участвовать всем нам.

– Ты грядешь к нам для того, чтобы повелеть твоим войскам если не всецело сокрушить, то сокрушительно потрясти в самых основаниях врата адовы, горделиво именующие себя высокою и блистательною Портою, и дорогою русскою кровью искупить, огнем и железом спасти порабощенных от жестокого поработителя, избавить их от жизни, исполненной адских мучений, уврачевать их язвы, вдохнуть в них новую жизнь и даровать им человеческие права.

Под впечатлением слова епископа я невольно для себя стал шептать молитву:

– Благословен грядый во имя Господне русский царь православный, царь праведный и кроткий, Богом хранимый!

Видимо, мой шепот был сильным, ибо я услышал чей-то сердитый, недовольный голос.

– Если возможно, брат, тогда несколько потише.

В знак согласия я молитвенно прижал руки к груди.

– Царь царей венчал твою любовь к России неувядаемым венцом мирной славы, вожделенных успехов твоих великих преобразований и дел во благо народа».

Читая записки Гавриила, я так увлекся, что невольно вместе с автором начал сопереживать важному историческому моменту, и не заметил, как перешел на их чтение в голос:

«– Царь царей, явно для всех хранящий тебя, яко зеницу ока, и сохранивший тебя, как возлюбленнейшего из помазанников своих, неприкосновенным и в опаснейшие минуты твоей жизни, очевидно, для дел великих…

– Отец Сергий, вы меня окликали или… – в комнатку заглянул Гавриил.

– Принесите-ка мне чаю…

Гавриил уходит, а я продолжаю чтение:

«В благоговейной тишине голос епископа Павла долетал до толпившегося за полицейским оцеплением народа, изредка проскальзывал перезвон лошадиной сбруи. Столько мира и покоя было во всем, как будто и вовсе перед нами и временем не стояло то нечто страшное, но так притягивающее, как поход нашей армии на Балканы.

– Да увенчает он главу твою новым венцом славы, подобным венцу твоего августейшего дяди, освободителя Европы, благословенного Александра! Да увенчает тебя венцом освободителя угнетенных христианских народов!

Да поможет он тебе совершить во благо их все, что только желает совершить для них твоя благосердная, любящая душа. И да подаст тебе радость – многая лета, до старости более маститой, чем мастита старость августейшего твоего дяди и друга – императора Вильгельма, дабы утешаться счастием облагодетельствованных тобою народов и твоею славою».

Гавриил приносит чай, ставит на столик, а сам присаживается на стул.

…Я закрываю глаза, чтобы немного передохнуть. Чувствую, как Гавриил осторожно поправляет на моих ногах толстое суконное одеяло. Когда открываю глаза, вижу опять одеяло. Оно серого цвета, а по краям широкая белая полоса с бурыми пятнами. Эти пятна – первое, что я увидел, когда пришел в себя в лазарете Пантелеймоновского новодворья. Потом частенько ловил себя на мысли, что таким вот простым солдатским одеялом и впитывались чья-то боль, чей-то страх. А, может, и наоборот, радость, что все плохое позади. Сколько всего познали эти одеяла. Говаривали, что они здесь сохранились еще со времен севастопольских баталий.

«– Благочестивейший государь!

Жребий войны брошен. Как отец Отечества призови благословение Божие и изреки твое отчее благословение на славные войска твои, всегда готовые по твоему слову защищать святое, правое дело.

Под осенением небесных и земных благословений они, предводимые своим доблестным, тезоименным победе вождем, августейшим братом твоим, да порадуют тебя своими бранными подвигами и славными победами, как доселе, конечно, радовали тебя превосходным воинским духом, порядком и благочинием… И в своем победном шествии да перейдут и тот предел, до которого в начале своего царствования дошел славный ваш родитель император Николай, предписавший Порте мир в Адрианополе.

От блеска подвигов твоих войск да померкнет луна и да воссияет, как солнце, Христов Крест!

Речь преосвященного Павла была выслушана с покровительствующим вниманием.

Из собора, сопровождаемый свитою, государь под восторженные крики горожан отправился к войскам, выстроенным на Скаковом поле».

Чтение захватывает, заставляет сопереживать вместе с его участниками столь важному историческому моменту.

«…Все свободное пространство поля покрыто громадными толпами народа и множеством экипажей. Погода хмурая и прохладная. С раннего утра дул сырой ветер. Небо затянуто тучами. Однако к началу смотра оно совершенно прояснилось. Так прояснилось, что приезд государя императора в открытой коляске с великим князем главнокомандующим озаряли уже полные блеска теплые лучи солнца.

Объехав фронт войск, выстроенных в две линии, Его Величество с многочисленною свитою изволил отъехать на середину поля и в виду всего фронта войск сошел с лошади. При этом спешились и все остальные лица свиты. Тогда выступил вперед преосвященный Павел в полном епископском облачении и вскрыл врученный ему пакет.

Барабанщики ударили бой «На молитву», и войска как по команде обнажили головы.

Толпы народа сделали тоже.

Обращаясь к войскам, преосвященный Павел во всеуслышание и отчетливо, ясным голосом начал чтение высочайшего манифеста по писаному тексту.

Торжественные слова этого государственного акта были выслушаны в благоговейном молчании, которое не прервалось и по окончании чтения.

Под подавляющим влиянием высокоторжественной, всемирно-исторической минуты благоговейно начался молебен.

Раздался ликующий хор «Христос воскресе из мертвых!», после чего троекратно пропето было: «С нами Бог! Разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!»

Когда произнесли слова «Преклоньше колена, Господу помолимся», Его Императорское Величество скомандовал:

– Батальоны, на колени!

И по этой команде монарха войска тихо склонились к земле. Одни лишь знамена высоко виднелись над ними.

По возглашении многолетия государю императору, государыне императрице, наследнику цесаревичу и государыне цесаревне с их августейшим сыном, великому князю Николаю Николаевичу и всему царствующему дому было возглашено такое же русскому воинству. Затем при пении «Спаси, Господи, люди твоя» преосвященный Павел, вышедши вперед, с напутственным благословением на три стороны окропил войска святою водою.

Государь оборотился к августейшему брату своему, крепко обнял и несколько раз поцеловал его. Главнокомандующий благоговейно и в трогательном волнении приник устами к руке монарха.

Перед торжественным служением молебна было произнесено преосвященным Павлом слово, обращенное к главнокомандующему, начальникам и войскам. Понимая, сколь важен сей момент, я достал всегда находящуюся при мне толстую тетрадь и устроился поудобнее, чтобы записать все, что будет сказано.

«Вожди и воины христолюбивые!

Благочестивый государь наш император призывает вас на великий и святой подвиг!

Вам предлежит поистине великий и святой подвиг – положить конец тем невыразимым жестокостям и неистовствам, которые варвар-турок уже несколько веков совершает над братьями нашими христианами. Спасти их жизнь, веру, семью, собственность, гражданственность от произвола и насилия жестокого поработителя и дать им возможность пользоваться правами человеческими.

Вам выпадает великий жребий – и за Дунаем, и за Балканами водрузить Христов Крест над серпом полумесяца, пожинающим только, как колосья, человеческие жизни, и над тлетворною, губительною гражданственностию мусульманскою воздвигнуть древо жизни, знамение победы над смертию – Крест и с ним жизненную, животворную гражданственность христианскую».

Чтобы позволить небольшой отдых, заканчиваю читать, а в душу прокрадывается легкая печаль. Уловил себя на мысли, что сожалею, потому как все это происходило без меня.

…За маленьким окном с толстыми, но весьма прозрачными стеклами чуть слышно поет свою грустную песню зимний ветер, донося сквозь неплотные пазы оконных рам запах моря и большого города и разбавляя им тяжелый дух лекарств. Гавриил приносит исходящий паром чайник, несколько кренделей, засыпает в алюминиевые кружки по щепотке чая и заливает их кипятком. В маленькой чашечке мед. И вот уже в комнатке благоденствует запах чая и меда. Мы обмакиваем кренделя в мед, отхлебываем из горячих кружек и молчим. Наше чаепитие прерывает сестра милосердия с градусником в руках:

– Ну вот, а мне надо температуру вам измерять, – сердится она, – а вы уже чаем балуетесь… Придется подождать. Так и скажу доктору!

В дверях улыбается, машет рукой:

– Ах, о чем говорить. Только бы все на пользу шло!

После чаепития опять принимаюсь за чтение записок монаха Гавриила, столь благотворно повлиявших на мое настроение.

«На какое великое, святое дело призывает вас благочестивейший государь!

Мужественно, дерзновенно идите на предлежащий вам подвиг!

Предлежащий вам путь хорошо известен русскому воинству: он утоптан русскою ногою, усеян костями и напоен кровию защитников Христова имени и врагов русского народа.

Повсюду на своем пути вы встретите села, города, крепости, реки, горы и долы, помнящие великие русские имена, доблестные подвиги, славные победы русских воинов: Кагул, Ларга, Рымник, Измаил, искони родной русскому народу Дунай с вражескими на нем твердынями, Балканы, Адрианополь, Константинополь и неисчислимое множество других местностей. Все это свидетели славных подвигов и побед русских дружин, русских войск.

Пред вами будут восставать как живые то величавые лики древних князей-витязей Олега, Игоря, Святослава, то величавые образы великих царей и цариц – Великого Петра, Великой Екатерины, благословенного Александра, доблестного Николая, то великие лики военных вождей Румянцева, Суворова, Кутузова и других с их чудо-богатырями солдатами.

Эти и многие другие славные мужи России неоднократно заставляли трепетать Царьград Стамбул пред силою их оружия. Своими подвигами они прославили, возвеличили Россию. Какие славные воспоминания будут вдохновлять вас к новым подвигам и победам!

На вас будут взирать с любовию и надеждою дел славных царь-отец с царицею и августейшим домом своим и Россия-мать.

На вас обращены будут взоры братий наших – страждущих народов христианских с чаянием избавления от жестокого поработителя.

На вас будет взирать и с вами будет делить труды, подвиги и опасности ваш любимый, исполненный воинского обаяния августейший вождь.

Какая великая честь и слава совершать свой подвиг перед такими свидетелями его! Когда на вас устремлено столько взоров!

Святая Церковь будет молиться за вас, благословлять вас и просить Господа Бога, да поможет он вам оградить Христову веру и христианскую гражданственность среди народов, от которых мы сами унаследовали и веру Христову, и гражданственность христианскую.

Сам Господь наш Иисус Христос, положивший душу свою за други своя, с любовию будет призирать на вашу готовность положить души ваши за други ваша и благословлять вас…

Какие подвиги не будут для вас возможны под осенением таких благословений?!

Явите же себя достойными своего высокого призвания и славного имени русского воина.

Молитесь, любите Господа Бога, царя, Отечество, ближних, честно подвизайтесь, и на ратной ниве вы будете увенчаны славою!»

Все это было монахом Гавриилом аккуратно подчеркнуто. Дальше уже шло простое описание последовавшей после слова епископа церемонии. Однако и оно не оставляло меня равнодушным.

«Преосвященный Павел взял от протоиерея икону и, обращаясь к Его Высочеству главнокомандующему, произнес:

– Благоверный государь, архистратиг воинства русского!

В твоем лице благословляю предводимое тобою христолюбивое воинство святым образом Вседержителя.

Христос да пребудет неразлучно с вами, защитниками дела Христова, и да венчает ваши труды славными победами!

Благословив иконою великого князя, владыка взял другую и направился к начальнику 14-й пехотной дивизии свиты Его Величества генерал-майору Драгомирову:

– Христолюбивый вождь пребывавшего в пределах нашей области воинства!

Благословляю тебя и всех твоих сподвижников святою Гербовецкою иконою Взбранной Воеводы – Царицы Небесной, покровительницы града Кишинева и страны нашей. Поручаю всех вас могущественному покровительству Ея и молю и буду молить ее, да ведет она вас от подвига к подвигу, от победы к победе.

Да возвратит вас Господь к нам целыми и невредимыми, увенчанными лаврами!

Монарх вместе со свитой тихо сел на коней, и они отъехали в сторону, дабы очистить место войскам всех родов оружия для церемониального марша.

Войска прошли маршем и выстроились в колонну. Его Императорское Величество подъехал к ним и высказал собранным вокруг себя офицерам те пожелания и напутствия, общий смысл коих уже был возвещен ранее.

Затем обратился к стоявшим в колоннах солдатам:

– Прощайте! До свидания! Возвращайтесь скорее со славою! Поддержите честь русского оружия, и да хранит вас Всевышний!

Войска разразились громовыми криками:

– Урра-а-а!!! Слава государю!

– За веру Христову!

– За свободу славян!!! Урр-а-а-а!!!!

И что за мощная это была волна!

Какой восторг, какая всеобщая любовь сияли на лицах!

И вдруг вся эта масса в невольном порыве восторженно ринулась к монарху. И на многие и многие сотни метров обступила вокруг с поднятыми вверх шапками, саблями, штыками.

Солдатские шапки полетели вверх целыми роями…

Народ бросался на колени, простирал к государю руки и шумно, радостно вторил этому восторгу войск. Над ним тоже в воздухе роились шапки. Женщины и дети махали платками, кидали букеты.

Множество усатых мужественных лиц было орошено слезами, коих не прятали друг от друга.

Казалось, что сам воздух гремел над этими слившимися воедино солдатскими и народными массами, сплотившимися вокруг государя.

Описать это просто невозможно! Такие минуты только глубоко чувствуются и никогда не забываются. Они всецело становятся достоянием всемирной истории».

– А что, весьма даже хорошо, весьма, – я закрыл тетрадь и одобрительно накрыл ее ладонью, словно узаконив для себя все, написанное в ней. – Значит, вот так все было в Кишиневе.

Гавриил кивнул головой:

– Буду несказанно рад, отец Сергий, если мой маленький труд вам понадобится в дальнейшем.

– Обязательно понадобится.

Еще в Минске, перед уходом полка из Малой Слепянки, я решил, что обязательно опишу все подвиги, совершаемые господами офицерами и солдатами. Однако, к своему стыду, до сих пор так и не сделал этого, хотя память подробно хранила уже канувшие в историю дни. И, может быть, то, что сделал монах Гавриил, даст изначальный толчок и подвигнет меня на претворение в жизнь задуманного.

Уже потом, в конце своего пребывания в новодворье, я помечу на последнем тетрадном листе:

«Сия запись сделана монахом Гавриилом, непременным участником событий, и передана мне, находящемуся на излечении в лазарете Пантелеймоновского новодворья полковому священнику 54-го Минского пехотного полка Сергию Лаврскому в канун Рождества Христова 1878 года в городе Одесса».

II

– Ваше преподобие, – командир первой роты штабс-капитан Миранович двумя пальцами аккуратно и в то же время шутливо покручивает и без того лихо свернутые в тугие кольца усы, – могу оказать вам сегодня услугу и помочь нести сей крест в город.

Он на какой-то миг оставляет усы в покое и указывает на мой наперсный крест, а затем рука опять возвращается к ним. Усы – гордость Мирановича, и не только его, а всей роты, и таких больше в полку ни у кого не имеется. У одних свисали, подобно шароварам запорожских казаков. У других топорщились, словно охапка сена, брошенная денщиком в лошадиное стойло. Третьи же превращали их в тонкую ниточку, словно приклеенную на верхней губе. У четвертых они были похожи на те, какие украшали вторых, у третьих…

– Так как, ваше преподобие?

Крест пользуется непрестанным вниманием в полку, а также у тех, кто приезжает к нам сюда, в Малую Слепянку, небольшое селеньице под Минском. Кованный из бронзы, с изумительно тонкой работы распятием Иисуса Христа, он сразу, как только я его увидел, поразил меня своим внушительным видом, вызывающим предположение, что этот крест предназначен отнюдь и не для наперсного ношения, а, скорее всего, для напрестольного служения. Однако на обратной стороне поручик-инженер Петров с помощью увеличительной лупы прочел, что сей наперсный крест сотворен в Турове в 1047 «року» для иеромонаха Туровского мужского монастыря Василия греком из Фесолоников.

– Медь не медь, и на бронзу не похоже, – бормотал Петров, рассматривая крест, – но инкрустирован золотом, и фигурка Спасителя, видимо, тоже золотая. Только вот как она прикреплена к такому металлу, не пойму. Не приклеена же? И это в те времена! Остается только восхищаться этим греком или как его там.

Достался мне крест, как я считаю, по Божией воле.

Перед самым выпуском из семинарии меня вызвали к его высокопреосвященству Александру. В канцелярии священник Миткевич хитровато прищурился и невесть зачем спросил:

– Сабелькой-то больше не балуетесь, семинарист Лаврский?

– Балуюсь, – простодушно ответил я, не понимая, к чему клонит эта приближенная к его высокопреосвященству духовная особа.

– К словцу, к словцу сказано, друг мой, – словно упреждая мои дальнейшие расспросы, улыбнулся Миткевич, – вот сейчас у владыки все и узнаете.

В прошлом году я стал лучшим фехтовальщиком в Минске на саблях, победив в поединках многих офицеров. К этому чрезвычайному, как посчитали в городе, факту весьма благосклонно отнеслось мое духовное начальство. Владыка вручил мне прекрасно оформленную Библию. Готовивший меня к соревнованиям преподаватель гимнастики в нашей семинарии отставной майор Чурнешов был отмечен денежным вознаграждением, чему необычайно порадовался:

– Дочерям на подарки.

У Чурнешова было три девицы на выданье. Он частенько уговаривал семинаристов старших курсов, а меня уж очень, взять в жены которую из них.

– Сергий, ну ты же видел мою Оленьку, красавица, умница, поверь мне, она будет хорошей матушкой и нарожает тебе много чудесных детей.

Ольгу я видел несколько раз. Она и на самом деле была такой, как о ней говорил отец, но я жил другой мечтой.

Владыка встретил меня доброй улыбкой:

– Ознакомлен с вашими успехами в учебе, а также наслышан о спортивных достижениях и отменном здоровье, поэтому вашу кандидатуру мы решили и предложить военному ведомству.

Так и определилась моя дальнейшая пастырская судьба. После выпуска я был рукоположен в священники, переведен в военное ведомство и назначен в 54-й Минский пехотный полк, чему несказанно обрадовался.

Знакомя меня с полком, командир, подполковник Василий Никитич Кременецкий, говорил:

– Полки, они, как и люди: у каждого своя биография, свои способности, свои радости и огорчения, связанные воедино ратной службой, деля которой и собраны все мы здесь под этими знаменами. Наш полк – Минский! Звучит?! Звучит!

Здесь в основном служили офицеры и солдаты, набранные из Минской, Гродненской и Могилевской губерний.

– У меня, ваше преподобие, народ весьма гордый. В какого офицера пальцем не ткни – шляхта! Прапорщики, те проще. Но! – и здесь Кременецкий произнес с особым ударением: – Все в своей массе люди верующие. Ваш предшественник снискал себе похвальную славу под Севастополем. Постарайтесь быть таким же, как протоиерей Гейдрох.

О Гейдрохе я слышал. Он был одним из тех полковых священников, которые, помимо церковных отличий, носили на своей груди и военные награды. Правда, увидеть его не довелось, поскольку он еще до моего прибытия был отправлен на лечение в Санкт-Петербург. «Сказывались старые болячки, – огорчались офицеры, – измучили они его». В их словах чувствовалось явное сожаление, что полк остался без такого священника.

Моей радости по поводу предстоящей службы в военном ведомстве не разделил родитель Петр Николаевич Лаврский, которого я навестил летом. Он мечтал, что я когда-нибудь возглавлю его родной приход в принеманском селе Дударево. При нашей встрече долго выговаривал за то, что я не счел необходимым посоветоваться с ним:

– Наш род которое столетие уже духовно окормляет землепашцев. Твои глубокие прадеды несли свой пастырский крест по здешним землям, а ты? Я ведь все время думаю, кому приход оставлю. Была бы жива матушка, и она бы тоже этого захотела, – он вытирал платком глаза, вглядывался в теплую неманскую воду, которая ласкала босые ступни наших ног. – Ты же у меня единственный.

Мне стало неловко смотреть ему в глаза. Что я мог сказать, когда в душе моей все ликовало и пело, а из уст родителя исходили слова горечи и упрека. Но отец вдруг улыбнулся:

– Что это со мной? Хандра у нас не в чести. Видно, такова Божия воля, а ей супротивиться никак невозможно. Исполняй!

Я понял его слова как прощение и родительское благословение, потому облегченно вздохнул, не хотелось вольно или невольно расстраивать его.