Наперсный крест
После утренней молитвы в большой штабной комнате майор Лещинский, аккуратно проведя щеточкой по пшеничного цвета пушистым усам, четко, без малейшей запинки зачитывает опубликованный в «Новом Времени» приказ главнокомандующего великого князя Николая Николаевича по войскам действующей армии. Зачитывает так, словно этот приказ он написал самолично и именно этим приказом решается исход всей предстоящей балканской кампании:
«Сотни лет тяготеет иго турецкое над христианами, братьями нашими. Горька их неволя! Все, что дорого человеку: святая вера Христова, честное имя, потом и кровью добытое добро, – все поругано, осквернено неверными. Не выдержали несчастные и восстали против угнетателей, и вот уже два года льется кровь христианская. Города и села выжжены, имущество разграблено, жены и дочери обесчещены, население иных мест поголовно вырезано.
Все представления монарха нашего и иностранных правительств об улучшении быта христиан остались безуспешными. Мера долготерпения нашего царя-освободителя истощилась. Последнее слово царское сказано: война Турции объявлена!
Войска вверенной мне армии! Нам предстоит исполнить волю царскую и святой завет предков наших. Не для завоеваний идем мы, а на защиту поруганных и угнетенных братьев наших и на защиту веры Христовой.
Итак, вперед!
Дело наше святое, и с нами Бог!
Я уверен, что каждый, от генерала до рядового, исполнит свой долг и не посрамит имени русского. Да будет оно и ныне так же грозно, как и в былые годы!»
По ходу чтения газеты Лещинский делает краткие комментарии к приказу, как-то: «Отменно прописано… Отменно сказано… Видите, чувствуете, господа, сколько экспрессии, сколько благородства!»
Приказ магически действует на офицеров. На лицах прописаны благородство, отвага, и я подумал: они обязательно сладят с турком, побьют его непременно. Голос Лещинского отточен, словно острие офицерского палаша: «Да не остановят нас ни преграды, ни труды и лишения, ни стойкость врага.
Мирные жители, к какой бы вере и к какому бы народу они ни принадлежали, равно как и их добро, да будут для нас неприкосновенны. Ничто не должно быть взято безвозмездно. Никто не должен дозволить себе произвола.
В этом отношении я требую от всех и каждого самого строгого порядка и дисциплины. В них наша сила, залог успеха, честь нашего имени.
Напоминаю войскам, что по переходу границы нашей мы вступаем в издревле дружественную нам Румынию, за освобождение которой пролито немало русской крови. Я уверен, что там мы встретим то же гостеприимство, как и предки, и отцы наши. Я требую, чтобы за то все чины наши платили им, братьям и друзьям, полной дружбой, охраной их порядков и безответной помощью противу турок, а когда потребуется, то и защищали их дома так же, как свои собственные. Николай!»
Простенько и вместе с тем значимо – «Николай»!
Лещинский делает паузу, ожидая, покуда утихнет шум:
– Господа, а вот эти строки приказа: «Да не остановят нас ни преграды, ни труды и лишения, ни стойкость врага!» – должны стать нашим боевым девизом! Каково?!
Офицеры громко и азартно рукоплещут. Миранович вскакивает со стула и объявляет:
– Сегодня Шуйский полк уходит. Еще позавчера они отправили своих фурьеров.
– Говорят, драгуны полка Ее Величества уже пощипали кое-где турка.
– И не только драгуны…
Все с оживлением начинают обсуждать эти неведомо откуда появившиеся новости.
Только что прискакавший из Минска штабс-капитан Соколовский с воодушевлением потрясает в воздухе свежим номером «Русского Инвалида»:
– Господа, господа, послушайте! Послушайте, господа, вот напечатан приказ по Кавказскому военному округу!
«Апреля 12-го дня, 1877 года, в городе Тифлис.
Войска Кавказской армии!
Державная доля государя императора призывает вас ныне к защите оружием чести и достоинства нашего Отечества. За вами – славное прошлое кавказских войск, перед вами – поля и твердыни, обагренные кровью ваших отцов и братий! Вперед, с Богом за Родину и великого Государя!
Главнокомандующий Кавказскою армией
генерал-фельдцехмейстер Михаил».
От волнения лицо Соколовского, круглое, всегда такое доброе, краснеет, наливается суровостью и сам он, невысокий крепыш, уподобается чему-то монолитному, несокрушимому. Этот приказ действует на всех еще более возбуждающе. Ощущение такое, что вот дай им волю, они незамедлительно оседлают лошадей и ускачут навстречу своей судьбе. Без страха и упрека. Я слушаю. Мне немного смешно и грустно.
Когда у меня с Кременецким речь заходила о войне, тот начинал усердно мять, теребить, поглаживать разорванную французской пулей мочку уха:
– Зудит, право слово, зудит. Ведь возьми француз немного левее – и влепил бы пулю прямо в лоб. Война? О, ваше преподобие, война – это и пот, и кровь, и слезы! Это молох, истинный молох! Война рождает и героев, и подлецов, и еще неизвестно, кто кем будет. В крымскую кампанию я всякого навидался, и сказать, чтобы увиденное весьма меня порадовало, так нет! Сколько я своих друзей отдал крымской земле, да каких! Они вот так же восторженно кричали «ура», смело, даже лихо ходили в штыковую атаку… Да-а, война – это исчадие ада в его малом проявлении на земле, ваше преподобие. Правда, постоянно тешишься мыслью, что для тебя еще и пуля не отлита, и штык не выкован. И эта мысль в каждой молитве, когда к Богу ее возносишь. Так что будьте готовы ко всему.
Его рассуждения меня не во всем устраивали. Пусть война и исчадие ада, но ад должен быть только для врагов наших. Я никогда не был на войне, однако в мою память мальчугана врезались пожары, пускаемые по многим деревням в 1863 году… И отец, стоя у окна, говорил: «Вот теперь за Малюками где-то горит», – падал ниц перед иконами, молился, чтобы лихая беда не влетела в село… И как нам привезли страшную весть, что на слуцком тракте какие-то бандиты убили нашу матушку. Вместе с ней погибла и родня, ехавшая к нам в гости на мои именины. Я боялся смотреть в окно, становился рядом с отцом на колени и тоже молился.
И плакал…
Кажется, до сей поры я на щеках чувствую влажность тех слез, выплаканных и невыплаканных. Горечь этих слез так и осталась во мне навсегда.
В последние дни офицеры чрезвычайно взбудоражены.
– Господа, господа, а мы все здесь, как наседки на цыплятах! – возмущались одни.
– На перинах, господа офицеры, на перинах! – ерничали другие.
– Кременецкий сегодня вместе с Зотовым на приеме у Альбединского. Интересно, что сейчас решается?
– Думаю, Альбединский предлагает, чтобы всю дивизию отправлять до Киева по Днепру…
– Весьма интересно, весьма. И что же?
– Скорее всего, Зотов упрямится, ведь 30-я дивизия лучшая в его 4-м корпусе. По Днепру хорошо только артиллерию, боеприпасы и провиант. Как свидетельствуют осведомленные лица, все части идут маршем по нескольким маршрутам самостоятельно и соединяются у Кишинева…
– Господа, наш-то полк как?
– Как Зотов решит, так и будет!
– Господа, доподлинно известно, что маршруты движения уже отмечены, но это все весьма строго секретно.
– Да полноте вам, Миранович, целый год все обсуждаем, каким маршрутом лучше всего следовать, а теперь вдруг невероятно секретно.
– Ваше преподобие, а вы по Днепру с обозами или с нами?
Это уже в мою сторону. Я улыбаюсь:
– Только с вами, господа, только с вами. Иного мне и не дано!
Мне рукоплещут.
Громкая команда дежурного по полку. Это означает, что прибыл Кременецкий. Все поворачиваются в сторону двери. Какие новости он привез? Офицеры плотным кольцом сразу окружают командира. Кременецкий предельно краток:
– Господа, у меня известия – те, которых вы все ждете, – он делает паузу, – рота Мирановича представит полк на молебне на соборной площади по случаю нашего выступления на войну. Остальным готовиться к походу! Выступаем двадцать четвертого апреля.
Кременецкий смотрит в мою сторону:
– Ваше преподобие, если у вас есть какие срочные дела, то…
– Нет-нет, Василий Никитич, у меня все готово, поэтому обязательно буду присутствовать на молебне.
– Как вам будет угодно-с. Возьмите мой экипаж.
VIII
Сегодня четверг, 21 апреля. В небе курчавятся легкие белесые облака. В воздухе аромат цветущих яблонь: нынче они рано зацвели. В народе говорят, что это славное знамение. Накануне я съездил к отцу в Дударево. Он еще раньше закончил побелку деревьев, а теперь выставил из омшаника ульи, и по саду плыло радостное гудение пчел. Отец любит пчелиный гуд: «Он взывает к труду, к получению от труда благости». Мне и самому нравилось пчелиное гудение, от которого весь наш сад жил какой-то особенной, реально ощутимой жизнью. Даже облетавшие лепестки не просто опадали на землю как нечто ненужное, отжившее, посчитавшее, что отмеренный путь уже пройден и там, на ветвях, теперь зародилась новая жизнь, – они кружились, скользили под эту пчелиную песню, под пчелиную музыку, отмеряя такт за тактом, до полного завершения своего последнего танца, воздушного и неслышного. Земля, усеянная под яблонями этими лепестками, тоже становилась воздушной, нарядной…
На обратном пути я думал о том, как все взаимосвязано, как просчитано Великим Творцом в самом маленьком, том же пчелином гудении, и в самом большом, человеческом восприятии его.
В Минске по ту сторону Свислочи, над Троицкой горкой, кружат аисты. Их в этом году как никогда много. Везде, где только возможно, они строят гнезда. Особенно облюбовали крыши высоких зданий, коих в Минске за последние годы весьма прибавилось. Дворники ругаются, лазят по крышам с длинными шестами, на концах которых набиты гвозди, цепляют, сбрасывая гнезда наземь. Детвора негодует, плачет. Аисты тоже упорствуют и опять носят ветки на облюбованные места. И кто кого пересилит?
10 часов утра. Соборная площадь полна народа. В каре выстроились 30-я артиллерийская бригада и 2-я бригады легкой артиллерии, другие части 30-й пехотной дивизии.
Высокопреосвященным Александром в служении всего градского духовенства совершается из кафедрального собора в преднесении Минской чудотворной иконы Божией Матери крестный ход на соборную площадь. Здесь в присутствии их высокопревосходительств господина командующего войсками Виленского округа генерал-адъютанта Альбединского и господина командира 4-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Зотова, а также его превосходительства господина начальника губернии тайного советника Чарыкова был отслужен напутственный молебен. Его высокопреосвященство обратился к войскам с глубоко прочувствованной напутственной речью. Ее заранее отпечатали и перед молебном раздали всем полковым священникам и офицерам. Она будет долгие годы храниться в моем походном сундучке.
«Христоименитые воины!
После долгого мирного и спокойного стояния вашего в богоспасаемом граде сем и стране нашей высочайшая, священная для всех верноподданных воля Монарха призывает вас в дальнейший путь, ведущий ближе к месту брани русского воинства с неверными, неистовыми турками.
Святая Церковь напутствует вас благословением и молитвенными благожеланиями. Да будет путь ваш благопоспешен, мирен и безболезнен. Да вселит в вас Господь дух бодрости и мужества и дарует вам крепость сил телесных и душевных.
Если Промысел Божий приведет вас на поле брани, да не устрашит вас близость смерти!
Жизнь наша в руце Божией. Опасность смерти близка для каждого из нас и среди мира, на всех путях жизни. К смертной опасности воины приготовлены самым званием, службою вашею. При первом поступлении на службу обязались вы священною присягою не щадить живота своего для защиты престола и Отечества, идти даже на смерть по гласу Монарха.
Ныне предстоит вам подтвердить это клятвенное обещанием самим делом. Да одобряет и утешает вас при этом высокая мысль, что настоящая война вполне справедливая, священная – война вынужденная, за веру Христову, за честь и славу нашего великого государя и России. Война эта начата не ради корыстных и честолюбивых видов и расчетов, не для каких-либо захватов и приобретений (своей земли у нас с излишком), а предпринята для защиты и освобождения угнетаемых, мучимых и терзаемых православных славян неистовыми мусульманами.
И в мирное время кто из вас отказался бы помочь утопающему в реке или подвергнувшемуся опасности сгореть во время пожара?
Кто равнодушно стал бы смотреть на поднятый разбойником нож на несчастного мирного соседа и не решился бы вырвать оный и удержать злодея от убийства?
Спасающие в таком случае от воды, огня и меча сами подвергаются смертельной опасности. Но о том не думают, а единственно заняты мыслию и желанием избавить ближнего от гибели.
Не тем ли более заслуживают помощи и защиты единоплеменные нам христиане, тысячи которых погибают от мучений, семейства которых подвергаются страшным насилиям и избиению. На защиту и освобождение этих несчастных христиан и восстал благочестивый Монарх наш со своим христолюбивым воинством!
Да не смущает вас скорбная мысль о семействе, о близких родных, оставляемых вами. Семейства ваши не будут оставлены без призрения попечительным правительством, не будут забыты добрым русским народом и обществом. Православная Церковь непрестанно будет молиться о вас, о вашем спасении, о даровании вам победы, если придется вступить в сражение с врагом, и о скорейшем возвращении вашем со славою и честию с поля ратного. Будет особенно молиться об убиенных на поле брани, молиться о них, чтобы Господь удостоил их как исполнивших священный долг свой, как пострадавших за веру и Отечество венцев победных мученических.
Не забывайте, христолюбивые воины, и сами усердно молитесь Господу Богу о даровании вам мужества и победы над неприятелем, о своем спасении и сохранении от смертной опасности. Старайтесь удаляться от всякого греха и хранить себя в чистоте душевной и телесной, памятуя, что час смерти близок к вам и может застать не готовыми предстать по смерти на суд Божий.
Святая икона сия, которую вручаю вам от лица Церкви в напутствие, и молитвенное благословение да служит для вас знаменем охраны и избавления от неприятелей, да служит залогом победы над врагами, а Пресвятая Матерь Божия, на ней изображенная, да будет всегда вашим покровом и заступлением перед Господом нашим Иисусом Христом, в державной деснице коего жизнь и спасение всех нас. Аминь».
Эту речь я снова зачитаю перед полком после молитвы, когда мы будем переправляться через Дунай у Систова. С нее начну свое напутственное слово офицерам и солдатам, когда будем сдерживать яростные атаки у Плевны… Я выучу ее наизусть, как молитву за воинов, творящих победу.
По окончании службы архипастырь благословил войска чудотворною иконою Казанской Божией Матери, и особо генералов, полковых командиров. Знаменосцев благословил финифтяными изображениями Минской Божией Матери. Затем после провозглашения многолетия государю императору, всему царствующему дому и христолюбивому победоносному всероссийскому воинству полковые знамена и все войска были окроплены святой водою.
Впереди – боевой поход.
IХ
До небольшого придунайского городка с дивным названием Систов наш полк добрался без особых преград и приключений. Уже в начале июня мы увидели узкие, зажатые ладонями невысоких каменных построек улочки. Крытые рыжей черепицей крыши. Большое количество фруктовых деревьев. По склонам холмов ухоженные поля. Огромные отары овец.
Дунай стальным блестящим лезвием палаша рассекал эти холмы, поля, стремительно, даже неистово неся свои воды к далекому Черному морю. Вода была такой же кристальной прозрачности, как и в моем родном Немане. Я набираю ее в горсть и омываю лицо. Прохлада бодрит, ибо день был несказанно тяжелым. Полк шел торопясь. У Систова мы должны были соединиться с приданной нам болгарской бригадой народного ополчения.
Но вот мы уже и на берегу Дуная, а болгар пока не видно. Оказывается, они несколько правее и на сам берег не выходили. Подполковник Кременецкий разрешил поротно искупаться, благо, как передала болгарская разведка, турки находились в некотором отдалении на другом берегу. Рота штабс-капитана Мирановича, весело переговариваясь, снимает амуницию.
– Болгары говорят, что у турок устроены крепкие укрепления.
– Какие бы ни были, а брать придется.
– Потому и придется, что они на нашем пути.
– Говорят, болгары уже все узнали и обо всем доложили нашим начальникам…
– Ежели так, то теперь только от них все и зависит.
– Что именно?
– Сколько нашего брата здесь поляжет, а сколько уцелеет, а пока там тишина…
– На том басурману и спасибо.
Однако стоило нескольким офицерам и солдатам забелеть нижним бельем на берегу и окунуться в речную прохладу, как воду вспенили фонтанчики пуль, и эхо выстрелов легким барабанным боем напомнило всем, что мы на войне.
Офицеры начали пристально всматриваться в противоположный берег, откуда началась стрельба.
– Ваше благородие, турок никак в кустах затаился, – подсказывали солдаты. – Может, и мы постреляем?
Но в густом прибрежном ивняке ничего подозрительного не замечалось.
– Огня не открывать!
– Всем отойти в тыл!
Солдаты удрученно собирают снаряжение.
– Вот басурман!
– Гад, конечно, и пот не дал смыть.
– А винтовки у него знатные.
– Да, прицельно бьют.
Болгары из народного ополчения, которые встретили нас несколько дней назад еще на подходе к Систову, о чем-то оживленно переговаривались.
Вечером на тот берег поспешили пластуны вместе с болгарами.
– Вы уж, ребятушки, там осторожнее, – напутствовал их Кременецкий, – но ежели что, промаху не давайте.
Ночь была удивительная, вся пронизанная светом звезд, до края наполненная летом, умиротворенно убаюкиваемая рекой и шепотом приречных трав.
Мы сидели у небольшого костра. Кременецкий курил папироску в длинном мундштуке, отчего казалось, что ее огонек сам по себе блуждал где-то далеко от его лица. Кто-то из офицеров мечтательно произнес:
– Вот сейчас так бы вдарить по басурманам, чтобы они кто куда…
– Увы, господа, увы, – огонек сигареты разгорелся и застыл на месте, – ночью малая вылазка возможна, а большой полномасштабный бой, когда неведома диспозиция неприятеля, может обернуться катастрофой. Таким чрезвычайно трудно руководить. В крымской кампании мы использовали самые разные варианты, они вами изучались, так что будем бить наверняка…
Разведка без особых приключений вернулась ближе к утру. Она вновь подтвердила, что основные силы турок находятся на противоположной стороне речной долины.
Ходивший с пластунами майор Лещинский, изрядно испачкавшийся, уставший, возбужденно говорил:
– Хорошие позиции у них. Даже если наша артиллерия по ним ударит, особого вреда не нанесет. А вот по всему берегу никого нет… Неясно, то ли беспечность, то ли какой скрытый умысел.
– Значит, по берегу ни души, – Кременецкий вставил в мундштук очередную папироску, – и нам есть возможность переправиться туда без какого-либо шума?
– Да, болгары и предлагают это сделать незамедлительно.
– А далее?
– А далее как можно быстрее сблизиться с неприятелем и…
– В том-то и дело, что этого «и» как раз и ожидает турок. Как только мы переправимся, он сразу навалится на нас, не даст рассредоточиться и пойдет такое «и», после которого от полка ничего не останется. Мы это уже проходили в Крыму. Поэтому, господа, прикажите в ротах первой линии плести туры. На троих солдат одну. Высотой не менее полутора метров. Лозы да ивняка по берегу вдосталь. Весь день отводится на это, а там обсудим наш порядок действий, который я уже вот здесь набросал, – Кременецкий постучал себя по лбу, – а завтра изложу на бумаге.
– Значит, на сей момент, – Лещинский улыбнулся, – солдату – работу, а коню – заботу.
Кременецкий одобрительно кивнул головой.
Утром после молитвы солдаты начали рубить лозу и плести туры. Занятие, прямо скажем, не солдатское, но многим из них хорошо ведомое. Я наблюдал, с какой поразительной ловкостью они управлялись. Особенно отличались те, которые в детстве не раз плели из ивовых прутьев различные рыбные снасти, корзины, прочую утварь, столь важную в крестьянском обиходе.
Кременецкий то скакал в штаб дивизии, то к нему в полк приезжали офицеры из того же штаба, а вместе с ними и артиллеристы из 31-й бригады, которая должна была поддерживать полк на переправе. Лещинский вместе с командирами полубатальонов и рот показывал солдатам, как обращаться со сплетенными турами. Солдаты чертыхались, серчали. Видно, им уже порядком надоели команды поручиков и подпоручиков: «Влево в линию!!! Товсь!» – «Вправо в линию ложись!!» – «Третьи номера, пли!!» И эти самые третьи номера, которые прятались за выставленными в линию турами, приподнимались и обозначали прицельную стрельбу по наступающим туркам. Для меня, человека не особо сведущего в этих движениях, перестроениях и прочих громких командных «товсях» была какая-то игра, в которую все больше вовлекались молодые офицеры, исполняя с присущим им азартом.
– Отменно, господа, отменно! – не забывал похвалить Кременецкий особо усердствующих в тренировках. – Ваше умение турку неизвестно, чем мы и обыграем его!
– Обязательно, ваше высокородие!
– Вот, батюшка, – говорил мне Кременецкий, – какой дух, какой настрой! Главное – не оплошать. Первый бой для солдата особенно важен! Дунай не просто водная преграда. Рубеж между славой и позором. Ежели здесь турка обыграем, то дальше у моего солдата уже совсем иная мера будет. Иная!! – это слово он произнес с особенным удовольствием.
15 июня полк начал переправу. Перед этим я всю ночь провел в своей палатке перед иконами Николая Чудотворца и архистратига Михаила, посвятив ночное бдение служению Господу нашему, испрашивая у него благословения для тех, кому завтра идти через Дунай. Уже под утро услышал сквозь палаточную парусину солдатский говор:
– Батюшка-то весь в молитве.
– Думаешь, это нам поможет?
– Обязательно. В святой молитве великая сила.
– Конечно, молиться – это не грудь под пули подставлять.
– Каждому свой крест.
«Значит, так тому и быть, – решил я для себя, – буду вместе с вами».
Еще солнце не взошло, как полк выстроился вдоль реки. Вокруг клубился туман, наползал на берега, тек по приречной долине, словно всю ее обдали кипятком и она молча парилась в этих туманных разрывах, наполненных невиданными фигурами. Я прошел вдоль строя с теми словами, которые берег еще с минской площади.
Кременецкий отдал команду на переправу, и роты устремились к реке.
Заметив, что подпоручик Каненберг и прапорщики Навуменко и Федорович со знаменем поспешили к огромной рыбацкой лодке, в которую загружались солдаты штабс-капитана Мирановича, я также заторопился вместе с ними. Однако Миранович протестующе поднял руку:
– Ваше преподобие, отец Сергий, с нами никак-с нельзя! Увольте меня от обязанности опекать вас, там, понимаете ли, стрелять будут… Посему ваше место…
– Алексей Дмитрич, это кто же определил, где мое место? Не вы ли?
– Никак нет, командир полка еще ранее заметил, что вам надлежит идти вместе с тылом.
– Алексей Дмитрич…
– Сейчас я для всех, в том числе и для вас, штабс-капитан, командир роты.
– Господин штабс-капитан, свое место я определяю сам и не по своей воле, – обиделся, наблюдая, что места в лодке мне вот-вот не останется, – а посему мне надлежит быть рядом со знаменосцами.
Подобрав рясу, я перевалился через борт. Солдаты приветствовали мое появление радостными возгласами одобрения и помогли мне удобнее усесться, чтобы не мешать болгарам-гребцам. Миранович, глядя на меня, огорченно развел руками, затем вынул из кобуры револьвер и взмахнул им:
– Навались!
Болгары-рыбаки дружно взялись за весла.
Наша лодка вошла в парную сырость тумана и исчезла в нем, только где-то рядом было еле слышно, как скрипели уключины других. Я перекрестил их наперсным крестом. Потом из этих лодок соорудят наплавной мост, и по нему пойдут конница, артиллерия и все то, без чего война – не война. Даже кашевары. Но это будет потом…
Х
На том берегу нас уже поджидали лазутчики, перебравшиеся через реку еще с вечера и сидевшие в прибрежных кустах, они были обязаны не подпустить сюда турецких стрелков, если бы те вознамерились на эту ночь устроить засады.
Изъеденные комарами, продрогшие к утру, они радостно вскидывали руки перед офицерами и докладывали:
– Проспал турок, проспал, ваше благородие!
Несказанно обрадованный Миранович приказал офицерам развернуть солдат в линию и незамедлительно идти вперед:
– Как можно скорее достичь холмов!!! Вперед, братцы, вперед!! Доберемся быстрее, чем турок на нас ринется. Выставим туры в линию и закрепимся за ними. Тогда он нас в Дунай не сбросит. Я правильно говорю?
– Верно, ваше благородие!
– Значит, вперед! Туман густой, нам на руку. Держите локоть друг друга!