Венера на половинке раковины. Другой дневник Филеаса Фогга
Саймон свистнул еще несколько сочувственных фраз, а затем спустился на берег, чтобы понаблюдать за самцами.
Он уже выяснил, что в желудках у них также образуется водород. Именно этот газ позволял им парить в воздухе. В качестве балласта они использовали воду, которую набирали из океана через полые щупальца. Когда им было нужно быстро набрать высоту, они выпускали воду и взмывали ввысь. Они вечно летали наперегонки, делали мертвую петлю и бочку Иммельмана, или же играли в разные игры – салки, догонялки, «догони вожака» или «поймай птичку». Последняя игра состояла в погоне за птицей. Ее преследовали до тех пор, пока не ловили, всосав в дюзы реактивного отверстия или вынудив сесть на землю.
Им также нравилось пугать на земле стада животных, резко снижая высоту и вынуждая их броситься в бегство. Выигрывал тот, чье стадо поднимало самое большое облако пыли.
У самцов имелся и другой способ общения, помимо свиста. Они также умели испускать короткие или длинные струйки дыма, соответствовавшие голосовым точкам и тире.
Этот способ позволял им разговаривать друг с другом на больших расстояниях или окликать своих приятелей, если им случалось заметить что-то интересное. Но они никогда не пользовались им в присутствии самок. И были несказанно рады тому, что у них имелся секрет. Разумеется, самки были в курсе, так как мужчины иногда хвастались им. Что лишь усиливало недовольство их прекрасных половин.
Саймон не задержался бы долго на этой планете, которой он дал название Жиффар, – в честь француза, который первым успешно поднял в небо летательный аппарат легче воздуха. Вряд ли у местных уроженцев имелись ответы на его вопросы. Но потом он поговорил с Графом, как он окрестил самого большого самца, который доминировал над стадом. Граф доверительно признался ему, что самцы тратили отнюдь не все свое время на игры. У них часто бывали философские диспуты, чаще всего во второй половине дня, когда они отдыхали. Плывя по океану или озеру, они обсуждали важные проблемы вселенной. Услышав это, Саймон решил подождать, пока не овладеет языком в той степени, чтобы беседовать с самцами о философии. Через несколько месяцев после приземления он спросил у Графа, не возьмет ли тот его на озеро, где самцы устраивали свои сходки. Граф сказал, что будет только рад.
На следующий день Граф обернул щупальце вокруг Саймона и взмыл с ним в воздух. Саймон был в восторге, хотя и немного испугался. Было бы лучше, если бы он прилетел к озеру в спасательной шлюпке. Но он жаждал новых приключений, а такое, как это, он вряд ли мог найти на какой-либо иной планете.
На подлете к озеру Саймон вынул из кармана сигару и закурил. Это была хорошая сигара, сделанная из табака с плантаций Внешней Монголии. Саймон радостно попыхивал ею на высоте в несколько сотен футов над густым желтым лесом. Ветерок нежно овевал ему лицо, а в нескольких футах от него хлопала крыльями большая черная птица с красным гребнем. Со всех сторон его окружала умиротворяющая небесная синева. Это был один из тех редких моментов, когда Бог, казалось, и впрямь обитал на небесах, и с этим миром все было хорошо.
Увы, как обычно, сей редкий момент длился недолго. Внезапно Граф задергался вверх и вниз, отчего Саймона чуть не вырвало. Затем он резко свистнул, и щупальце вокруг талии Саймона распрямилось. Саймон ухватился за него и, повиснув, заорал на Графа. Когда приступ паники чуть поутих, он вынул изо рта сигару и свистнул Графу:
– В чем дело?
– Что ты делаешь? – свистнул в ответ Граф, словно паровой чайник. – Ты горишь!
– Что? – свистнул в ответ Саймон.
– Отпусти! Отпусти! Я сгорю!
– А я упаду, чертов дурак!
– Отпусти! Кому говорят!
Саймон посмотрел вниз. Они были теперь над озером, на высоте около сотни футов. Внизу в воде плавали сигарообразные самцы. Вернее, плавали секундой раньше. Внезапно они как по команде взмыли вверх, выпустили из полых щупалец балласт и бросились врассыпную.
Через пару секунд Саймон понял, что происходит. Он разжал пальцы и уронил сигару. Граф тотчас же прекратил дергаться, а через мгновение высадил Саймона на берегу озера. Однако его кожа была темнее ее обычного фиолетового цвета, и он заикался своими точками и тире.
– Огггонь эттто сссамая стттрашная вввещь на сссвете! Он едддиннстттвеннное, чччего мммы бббоимся! Еггго изззобреллл дддьявввол!
Похоже, у жиффарцев имелась религия. Их дьявол, однако, обитал на небесах и передвигался с помощью струи горящего водорода. Когда наступал момент плохим жиффарцам отправиться в небесный ад, дьявол был тут как тут и мгновенно испепелял их пламенем из своего ужасного хвоста.
Хороших жиффарцев забирал под землю ангел-цеппелин, чьи кишечные газы благоухали цветами. Они утверждали, что их планета была полой, и рай находился внутри этой пустоты.
У местных обитателей имелось немало причудливейших представлений о религии. Впрочем, это не смутило Саймона, ибо на Земле ему доводилось слышать куда более странные вещи.
Саймон извинился, а затем объяснил, что за штуковина горела у него во рту.
Самцы дружно вздрогнули и запрыгали вверх и вниз. Один бедолага был так напуган, что, будучи не в силах контролировать свои выбросы газа, унесся прочь.
– Тебе лучше покинуть нас, – сказал Граф. – Прямо сейчас.
– О, отныне я буду курить только у себя на корабле, – ответил Саймон. – Обещаю.
Это слегка успокоило самцов. Но по-настоящему легко они вздохнули лишь после того, как он пообещал им, что установит повсюду таблички НЕ КУРИТЬ.
– Таким образом, – изрек Саймон, – если здесь приземлятся другие земляне, они воздержатся от курения.
Он не стал говорить им, что вряд ли кто-то с его родной планеты когда-либо прилетит сюда. Как не сказал и того, что на миллиардах планет их обитатели не умеют читать по-английски.
Увы, опасным в глазах самцов-цеппелинов Саймона сделал отнюдь не огонь. А идеи, которые он невинно ронял в беседах с самками. Однажды, когда Анастасия пожаловалась на то, что прикована к земле, Саймон предложил ей прокатиться. И тотчас понял, что зря это ляпнул. Но Анастасия не позволила ему сменить тему. На следующий день она попыталась уговорить своего супруга, Графа, прокатить ее. Тот отказался, а она в свою очередь так расстроилась, что каша, которой она его кормила, прокисла. После нескольких дней расстройства желудка он сдался.
Крепко держа Анастасию носом, он взмыл вверх. Остальные стояли или парили в воздухе неподалеку, наблюдая этот эпохальный полет. Граф поднял ее на высоту двух тысяч футов, выше которой он не мог левитировать. Однако ее вес тянул его нос книзу, отчего его хвост задрался намного выше его передней части. Это затрудняло его передвижение, и ему стоило неимоверных трудов вернуть ее на луг. Более того, по всей его коже выступили огромные капли желтоватого пота.
Зато Анастасия была в восторге! Другие самки тотчас же потребовали, чтобы супруги тоже прокатили их. Те с неохотой пошли им навстречу, однако столкнулись с теми же проблемами, что и Граф. В ту ночь самцы были слишком измучены, чтобы вступать с женами в половые сношения.
Невозможно сказать, что могло произойти в ближайшие несколько дней. Но на следующий день самки начали рожать. Возможно, причиной тому было волнение их первых воздушных рейсов, отчего они разрешились от бремени раньше срока. В любом случае, выйдя утром на луг, Саймон увидел там множество крошечных цеппелинов и причальных мачт.
Младенцы мужского пола взлетали к носовым отверстиям матерей и кушали там свою кашу. Девчоночки поедали траву рядом со своими родительницами.
– Видишь, даже при рождении мы, самки, подвергаемся дискриминации, – заявила Анастасия. – Мы прикованы к земле и вынуждены поглощать пищу, которая переваривается не так легко, как та, которую получают мужчины из верхушечных органов. Как обычно, самцам достается все самое лучшее.
– Функция следует форме, – изрек Саймон.
– Что? – просвистела Анастасия.
Саймон зашагал прочь, ругая себя за излишнюю болтливость. Он шел вдоль берега моря, думая о том, а не улететь ли ему в тот же день. Да, у него состоялась одна философская дискуссия с самцами, но она оказалась на уровне той болтовни, что он немало наслушался в раздевалке средней школы. Впрочем, он и не ожидал услышать более глубокие вещи. Однако он обещал Анастасии стать крестным отцом ее дочери. И потому решил дождаться церемонии, которая должна была свершиться через три дня. Одна из слабых сторон Саймона состояла в том, что он постоянно боялся задеть чувства других. Он шагал вдоль изгиба пляжа, как вдруг увидел красивую женщину, выходящую из морской пены.
9. Чворктэп
Саймон был потрясен не менее чем капитан Крузо, когда тот увидел отпечаток ноги Пятницы. Кстати, по земному календарю на борту его корабля сегодня была как раз пятница! Еще одно совпадение, какое бывает только в плохих романах. Но еще более непростительно – в романе, а не в Природе, которую меньше заботят совпадения – было то, что сцена эта была едва ли не точной копией знаменитой картины Боттичелли «Рождение Венеры». Нет, она не стояла на створке гигантской ракушки, и рядом с ней не было девушки-прислужницы, готовой набросить на нее покрывало. Не было и духа ветра, несущего раковину по волнам. Но береговая линия, деревья и цветы, плавающие в воздухе позади нее, напоминали те, что изобразил великий живописец.
У самой женщины, когда она вышла из моря, чтобы встать перед ним обнаженной, оказались волосы той же длины и цвета, что и у Венеры Боттичелли. Тем не менее, она была гораздо симпатичнее и имела куда более красивое тело – с точки зрения Саймона, во всяком случае. Она не прикрывала одной рукой грудь, кончики ее волос не закрывали ее лобок. Ее руки лежали у нее на губах.
Саймон, улыбаясь, медленно подошел к ней, и она опустила руки. Нет, они не понимали язык друг друга, но она указала вглубь острова, а затем повела его за собой в лес. Здесь, под ветвями огромных деревьев, стоял небольшой космический корабль. Они вошли в открытый люк. Внутри она усадила Саймона в кресло в небольшой каюте и угостила его спиртным напитком – чем-то вроде коктейля из алкоголя и незнакомого фруктового сока. Она вышла в соседнюю комнату, и вернулась уже одетой. На ней было длинное платье с низким вырезом, сплошь в серебряных блестках. Такие обычно носят хозяйки борделей.
Прошло несколько недель, прежде чем она довольно бегло заговорила по-английски. Тем временем Саймон забрал ее на свой корабль. Анубис и Афина, похоже, прониклись к ней симпатией, но при виде совы незнакомка начинала нервничать. Позднее Саймон узнал почему.
Чворктэп была не только красива, с ней было весело. Она говорила весьма забавно. Саймон ни разу не встречал никого, кто знал бы так много разных историй, причем все до одной были жутко смешные. Более того, она никогда не повторялась. Более того, она, казалось, чувствовала, когда Саймон не был расположен говорить. Это было большим прогрессом по сравнению с Рамоной. Она также любила слушать его игру на банджо.
Однажды Саймон, возвращаясь с прогулки, услышал свое банджо. Тот, кто играл на нем, играл хорошо, почти в его стиле. Не знай он, что к чему, он бы счел это записью. Он поспешил внутрь корабля и застал там Чворктэп, играющую на банджо. Причем играла она так, будто родилась с этим инструментом в руках..
– У вас на Зельпсте есть банджо? – удивился он.
– Нет.
– Тогда как ты научилась играть на нем?
– Я наблюдала за тобой, как ты это делаешь.
– Я потратил двадцать лет на то, чему ты научилась за несколько часов! – воскликнул он. Ему не было обидно, он был просто поражен.
– Естественно.
– Почему естественно?
– Это один из моих талантов.
– У вас на Зельпсте все такие талантливые, как ты?
– Не все.
– Было бы интересно слетать туда.
– Я бы не стала, – сказала она.
Саймон взял у нее банджо, но, прежде чем успел спросить у нее что-то еще, она сказала:
– Через минуту будет ужин.
Она открыла духовку. В нос Саймону ударил запах еды. Он тотчас пришел в экстаз. В детстве его перекормили китайской кухней – овощным рагу, лапшой и кисло-сладкой свининой, он же был слишком мягок, чтобы для смены диеты убивать кого-то, если только не умирал с голоду. И тут вошла Чворктэп с большим подносом, на котором горкой высились гамбургеры, картофель-фри, молочные коктейли, кетчуп, горчица и пикули с укропом!
Набив желудок и выкурив большую сигару, Саймон спросил у нее, как она сотворила это чудо.
– Ты сказал мне, какая еда тебе больше всего нравится. Или ты забыл, как я спросила у тебя, из чего это сделано?
– Отчего же, отлично помню.
– Я пошла и подстрелила одну из диких коров, – сказала Чворктэп. – Разделав тушу, я положила одну ее часть в морозильник, после чего отправилась на поиски растений и овощей, например, чего-то вроде картофеля. Заодно нашла и другие, эти пошли на горчицу и кетчуп. Я также нашла нечто похожее на огурец, и засолила его. У меня весьма обширные познания в области химии.
– Я не знал, – сказал Саймон, покачав головой.
– А еще я нашла в кладовой шоколад и сухое молоко. Добавив к ним несколько других ингредиентов, я приготовила мороженое и шоколадный соус.
– Невероятно! – воскликнул Саймон. – А что еще ты умеешь делать?
– …
Она встала и расстегнула молнию на платье. Платье соскользнуло на пол, а сама она уселась Саймону на колени. Ее поцелуй был нежным и горячим, с привкусом молочного коктейля и кетчупа. Саймону не пришло в голову больше ни одного вопроса. Позже, приняв душ и двойную порцию рисового вина, он сказал:
– Надеюсь, ты не беременна, Чворктэп. У меня нет никаких противозачаточных средств, и я не догадался спросить, есть ли они у тебя.
– Я не могу забеременеть.
– Прискорбно это слышать, – ответил он. – А ты хотела бы иметь детей? При желании всегда можно усыновить ребенка.
– Во мне нет материнского инстинкта.
Саймон был озадачен.
– Откуда ты это знаешь?
– Я не запрограммирована на материнскую любовь. Я робот.
10. Проблема на Жиффаре
Саймон был потрясен. Во время близости с Чворктэп он не почувствовал ничего, кроме обычной смазки. Ни в ней, ни на ней не было ни пластика, ни пенорезины, ни металла.
– Почему ты так побледнел, любимый?
– Почему я так побледнел? – переспросил он. – Как я понял, это вопрос, а не констатация факта. Кстати, ты и сама бледна.
– Мне просто не приходило в голову, что ты не знаешь, – сказала она. – Как только я подумала об этом, то решила сказать тебе правду. Я запрограммирована говорить правду. Так же, как настоящие люди запрограммированы лгать, – добавила она после недолгой паузы.
Неужели робот мог быть злым или даже ехидным? Да, если он так запрограммирован. Но кто это сделал? И с какой целью? Кто-то, кому хотелось унизить людей или же разъярить их, и поэтому он предусмотрел в своем роботе специальные схемы?
Но робот, который способен на эмоции? Столь сильные, что она… Саймон отказывался воспринимать Чворктэп как машину – так сильно побледнела она, или, наоборот, залилась краской? Бред какой-то! Но с другой стороны, что ему известно о таких роботах? Наука на Земле еще не продвинулась до такой степени, чтобы создать разумную копию человека. Пока ей было по силам лишь облечь металлопластиковую электромеханику в искусственный белок. Но телодвижения земных роботов были такими резкими, такими механическими, что даже малый ребенок понял бы, что это машина. Ее планета, Зельпст, в области науки и техники явно ушла далеко вперед.
Можно ли влюбиться в вещь?
«Почему бы и нет», – со вздохом подумал Саймон. Он любил свое банджо. Другие люди, множество других людей, питали страсть к автомобилям, самолетам, стереоаппаратуре, редким книгам и велосипедным седлам. Но Чворктэп определенно была человеком, и между любовью к женщине и любовью к антикварной мебели наверняка существовала разница.
– В целом, я – биоробот, – сказал Чворктэп. – В меня, конечно, вмонтированы миниатюрные платы, а также несколько атомных энергетических блоков и конденсаторов. Но в основном я состою из плоти и крови, как и ты. Разница лишь в том, что ты был произведен случайно, я же была специально разработана группой ученых. Нравится тебе это или нет, но ты был вынужден принять все гены – хорошие или скверные, – которые ты получил от родителей. Мои гены были тщательно отобраны из ста моделей, а затем сведены воедино в лаборатории. Искусственную яйцеклетку и сперму поместили в пробирку, там сперма оплодотворила яйцеклетку, и я провела мои девять месяцев в колбе.
– Тогда у нас есть, по крайней мере, что-то общее, – признался Саймон. – Моя мать, эгоистичная старая сука, отказалась меня вынашивать.
– Зельпстиане тоже проводят свои первые девять месяцев жизни в колбах, – сказала она. – Взрослые особи отправляют свои яйцеклетки и сперматозоиды по почте, а, когда кто-то умирает, Бюро Контроля Народонаселения, которым управляют роботы, создают в пробирке нового ребенка. Одновременно создается сотня младенцев-роботов. Из них воспитывают спутников и слуг человеческого ребенка. Они также социально запрограммированы любить своего человеческого хозяина и восхищаться им. Единственные взрослые, которых видит человеческий ребенок, – это роботы, которые выполняют роль суррогатных родителей.
Обитатели Зельпста поставили перед собой цель обеспечить всех и каждого всеми удобствами своей великолепной технологии. Что еще более важно, каждый человек был избавлен от страданий и фрустраций, которые в глазах землян – их неизбежные спутники. Ребенку не позволялось лишь то, что способно угрожать его жизни. Когда же он или она достигали половой зрелости, им выделялся замок, в котором они жили до конца своих дней, окруженные всеми материальными удобствами и сотнями роботов. Ни внешностью, ни поведением эти роботы не отличались от людей, за исключением того, что были неспособны грубить своему владельцу. Они вели себя так, как владелец хотел, чтобы они себя вели. Они были запрограммированы быть теми, с кем хозяину или хозяйке замка было приятно общаться.
– Мой хозяин, Заппо, обожал искрометные, остроумные беседы, – продолжила она. – Поэтому мы все были искрометными и остроумными. Но он не любил, чтобы кто-то из нас превосходил его в остроумии. Поэтому всякий раз, когда мы открывали рот, чтобы выдать во всеуслышание нечто неординарное, эта ремарка перенаправлялась на специальную плату, которая гасила импульс. Все роботы-мужчины были импотентами, потому что Заппо хотел трахать женщин-роботов сам. Стоило им подумать об эрекции, как эта мысль перенаправлялась на специальную плату, где превращалась в мощное чувство стыда и вины. Если же у кого-то возникало желание как следует врезать этому Заппо, а оно, поверь мне, возникало не раз, этот импульс также превращался в стыд и раскаяние. Плюс, вдобавок, в жуткую головную боль.
– То есть, вам всем были даны самосознание и свобода воли? – уточнил Саймон. – Почему же программисты не исключили этого в роботах?
– Любой, кто имеет достаточно сложный мозг, чтобы использовать язык остроумным или творческим образом, должен обладать самосознанием и свободой воли, – ответила Чворктэп. – Без этого просто нельзя. Всё, даже машина, состоящая исключительно из кремниевых и металлических деталей и электрических проводов, – всё, что использует язык, как человек, – это человек.
– Боже мой! – воскликнул Саймон. – Представляю, как вы страдали! Неужели никто из вас ни разу не сорвался?
– Бывало, но наши дурные мысли быстро перенаправлялись обратно на нас же самих. Это делалось для того, чтобы мы не причинили вреда нашему хозяину. Время от времени кто-то из роботов совершал самоубийство. Когда такое случалось, хозяин просто заказывал нового. Иногда конкретный робот ему надоедал, и тогда он убивал его. Заппо был тот еще садист.
– Я бы подумал, что тот, кто вырос, окруженный исключительно любовью, добротой и восхищением, сам должен быть добрым и любящим человеком.
– Это не всегда так, – ответила Чворктэп. – Люди запрограммированы своими генами. В известной мере они также запрограммированы своим окружением. Но именно гены определяют, как они будут реагировать на окружающую среду.
– Знаю, – сказал Саймон. – Некоторые люди рождаются агрессивными, а другие пассивны всю свою жизнь. Ребенок может вырасти в католической семье, и все его братья и сестры всю свою жизнь будут оставаться набожными католиками. Он же станет упоротым атеистом или же членом баптистской церкви. Или еврей отречется от веры своих отцов, но все равно при мысли о ветчине ему всякий раз становится дурно. Или же мусульманин на все сто процентов верит Корану, но вечно борется с тайным желанием пожевать свининки. И вновь за все отвечают гены.
– Типа того, – согласилась Чворктэп. – Хотя все не так просто. В любом случае, хотя устройство зельпстского общества и было тщательно продумано с целью предотвращения у людей отрицательных эмоцией, оно не было на сто процентов эффективным. Во всем найдется какой-либо изъян. Заппо был недоволен тем, что его роботы не любили его таким, каков он есть.
Он вечно спрашивал нас:
«Ты меня любишь?». И мы всегда отвечали: «Ты единственный, кого я люблю, уважаемый хозяин».
И тогда он краснел и орал:
«Ты, безмозглая машина, тебе больше нечего сказать! Я хочу знать, если бы я вынул из тебя плату перенаправления мыслей, ты бы сказал, что любишь меня?». И мы отвечали: «Конечно, хозяин». И он еще больше злился, и срывался на крик: «Но ты на самом деле любишь меня?» Иногда он бил нас. Мы молча сносили его рукоприкладство. Мы не были запрограммированы постоять за себя, и он кричал: «Почему вы не даете мне сдачи?!».
Иногда мне бывало его жалко, но я не могла даже сказать ему об этом. Пожалеть его – значит унизить, а всякая недостойная мысль тотчас гасилась.
Заппо знал, что, когда он занимался со мной любовью, мне это нравилось. Ему не нужна была машина для мастурбации, поэтому он специально оговорил, чтобы все его роботы, будь то мужчины или женщины, реагировали, как люди. В любой любовной позе у нас всегда бывал бурный оргазм. Он знал: наши крики экстаза были неподдельными. Но даже ученым было не под силу заставить нас любить его. И даже сумей они заставить нас автоматически любить его по умолчанию, Заппо это вряд ли бы удовлетворило. Он хотел, чтобы наша к нему любовь была нашим собственным свободным выбором, чтобы мы любили его лишь потому, что его нельзя было не любить. Но он не осмелился убрать гасящие цепи, ведь тогда, скажи мы ему, что его не любим, он бы этого не вынес. Поэтому он постоянно пребывал в аду своих нереализованных желаний.
– Как и вы все, – посочувствовал Саймон.
– Это да. Заппо часто говорил, что все в замке, включая его самого, – роботы. Мы были специально созданы роботами, он же стал им по чистой случайности. Яйцеклетка и сперматозоиды его родителей определили его достоинства и пороки. Свободной воли у него было не больше, чем у нас.
Саймон взял в руки банджо, настроил его и произнес:
– Бруга изложил весь философский дискурс в одном стихотворении. Оно называется «Афродита и Философы». Я сейчас спою его для тебя.
– Зримый мир, – изрек Сократ,– Лишь тень и наважденье, брат!– Да нет же, братцы, мы все монады,– Изрек юный Лейбниц, посеяв гонады.Старина Кант был во всем тики-так!Вставал его член по часам? Когда как.А пресловутый императив?Эх, ему б позадорней мотив!Будь нос Клеопатры чуток короче,Восхищался б папаша своею дочей?А как там у Цезаря по части траха?Вставал его член без упрека и страха?Он точно елозил при виде БрутаДо самой своей последней минуты.Виват, Император! Он трахал весь мир,И не имел недостатка дыр.Кто-то скажет: стрела КупидонаСильнее любого царя и закона.Вам подтвердит это Кларенс Дарроу —Мол, каждый имеет право на пару.И нечего нас пугать развратом,Если к молекуле клеится атом.Мы все незримой связаны нитью,Что так и тянет нас всех к соитию.Телка в восторге: заарканила шейха!Но ты заарканить его сумей-ка!Невдомек дурехе, что она просто цыпаВ лапищах у плотоядного типа!– Это лишь список искателей ответов, – заметила Чворктэп. – Бругой, как и тобой, двигал специфический набор генов, который вынуждал его искать несуществующие ответы.
– Возможно, – согласился Саймон. – Но как объяснить то, что ты, лишенный свободы воли робот, сбежала от своего хозяина?
– Совершенно случайно. В припадке ярости Заппо ударил меня вазой по голове. Я потеряла сознание, а когда пришла в себя, то поняла, что могу его ослушаться. Удар разнес вдребезги главную плату. Конечно, я не стала ему этого говорить и при первой же возможности угнала космический корабль. На Зельпсте давно отказались от исследования космоса, но в музеях, которые никто не посещает, до сих пор пылятся космические корабли. Я какое-то время странствовала, пока не наткнулась на эту планету. Никаких людей на ней нет, по крайней мере, так я сразу подумала. Я собиралась остаться здесь навсегда. Но вскоре мне стало одиноко. Я ужасно рада, что встретила тебя.