– А как же! Из всех моих знакомых только вы признали ребёнка, прижитого от крепостной. Обычно таких детей не растят в доме и не показывают гостям.
– Что? – У Бобрича округлились глаза.
– А супруга ваша не против, что Пётр живёт в доме? – продолжал удивляться Ржевский. – Жёны обычно не любят, когда у мужа детишки от интрижки.
Жена Бобрича ахнула, а хозяин дома, стараясь говорить спокойно, произнёс:
– Александр Аполлонович, вы не поняли. Пётр – мой законный сын. Мой и моей супруги. Отчего вы решили, что его мать – крестьянка?
– А почему он одет так странно? – спросил Ржевский, глядя крестьянскую рубаху «бобрёнка», тоже стоявшего с круглыми глазами. – Не нашлось для него фрака?
Бобрич, услышав это, засмеялся, а вслед за ним – супруга и дочки.
– Вот оно что! – воскликнул Алексей Михайлович и шутливо погрозил пальцем сыну: – А я говорил тебе, Петя, что надо одеться иначе. Не вовремя ты восстал против моды. Подождал бы осенней распутицы, когда гости к нам не ездят. Когда посторонние тебя не видят, восставай сколько угодно.
– Следовать моде – значит быть рабом! Рабом чужих вкусов, – гордо заявил младший Бобрич.
– Петя у нас оригинал, – торопливо пояснил старший Бобрич, будто опасаясь, что гостю опять что-нибудь подумается.
– Кант говорил, что в основе моды лежит тщеславие и глупость, – продолжал Петя.
– А Кант – это кто? – спросил Ржевский. – Знакомый ваш?
– Кант – великий немецкий философ, – снисходительно ответил Петя. – Увы, он умер больше двадцати лет назад, поэтому я имею счастье быть с ним знакомым только по его трудам.
– Пётр долго учился за границей, – опять пояснил старший Бобрич. – В Гёттингенском университете. И уверяю вас, Александр Аполлонович, что в Европе мой сын косоворотку не носил. Приехал, одетый по последней моде, а здесь вот уже два месяца оригинальничает.
– Кант говорил, – важно заметил Петя, – что лучше быть одетым по моде, чем в старомодное платье. Но здесь, на родине, я увидел, что мой выбор не ограничен модным фраком и немодным. Есть национальная одежда, которая вне времени и вне моды. И тогда я избавился от модных оков!
– Хватит об этом, Петя, – мягко улыбнулась хозяйка дома. – Прошу всех к столу.
* * *
Стол ломился от кушаний. Всю посуду еда заполняла почти до краёв. Это в городах кладут поменьше, чтобы гость видел изысканные узоры на тарелках, а хозяин мог бы небрежно заметить, что сервиз французский, но деревня – другое дело! Там не стремятся похвалиться посудой, зато кормят до отвала.
Это обстоятельство было очень кстати. Ржевский мог делать вид, будто впечатлён обилием хозяйских разносолов. Лишь бы не смотреть на своих ближайших соседок по столу – Машеньку и Настеньку.
Поручик сидел как раз между ними, с длинного края, а те пытались бросать на гостя «колдовские взгляды». Правда, у девиц недоставало опыта, поэтому выглядело всё так, будто они хотят не околдовать, а сглазить.
Как бы там ни было, Ржевский решил не поддаваться и поэтому с нарочитым интересом разглядывал стол.
– Да тут целый пир! – воскликнул поручик. – Это что? Уха? – спросил он, глядя на уху, когда лакей поднял крышку супницы. – А это что? Пироги? – спросил Ржевский, глядя на пироги. – А это заливная рыба? – спросил он, глядя на заливную рыбу.
Наконец поручик определил для себя стратегию: на этих двух девиц вообще не смотреть, даже если они с ним заговорят, а смотреть прежде всего на Тасеньку, которая сидела как раз напротив – между старушкой Белобровкиной и «бобрёнком» Петей.
Конечно, поведение поручика могли истолковать превратно. Особенно – Белобровкина, которая сегодня уже говорила про сватовство, а если предполагаемый жених почти всё внимание станет уделять её внучке, то старушка тем более уверится, что дело идёт к свадьбе.
«Ну и что ж теперь! – подумал поручик. – Если Тасенька согласилась быть другом, то пусть исполняет дружеские обязанности». Друг должен помогать в беде. И если Ржевский оказался меж двух огней, а точнее – меж двух барышень, распалённых желанием замужества, то Тасеньке следовало по-дружески выручить поручика. Тем более что она сама невольно заманила его в эту западню.
Меж тем лакеи налили уху из супницы в тарелки, а старший Бобрич, сидевший с торца, во главе стола, как только получил наполненную тарелку, показал себя истинным гурманом. Склонился над кушаньем, втянул ноздрями аромат, блаженно вздохнул и не спеша снял пробу. Правда, вышел конфуз – пробуя уху, Бобрич хлюпнул, да так громко, что сидевшая по правую руку от него Белобровкина, почти глухая, расслышала.
– Когда я молода была, – проворчала она, ни к кому не обращаясь, – во время больших застолий всегда оркестр играл. И много пользы от того оркестра получалось. Во-первых, развлечение. Во-вторых, для пищеварения хорошо. А в-третьих, если кто-то хлюпнет, чавкнет, пукнет, или в животе у кого заурчит, за музыкой этого было не слыхать. А сейчас застольная музыка не в моде. Все считают себя воспитанными, на живот не жалуются и полагают, что музыкой заглушать уже нечего. А я вот полагаю, что поторопились музыку отменить. Поторопились!
– Если хотите, – сказала жена Бобрича, сидевшая на другом конце стола, напротив мужа, – я прикажу позвать Фёдьку, сына нашей кухарки. Он прекрасно играет на скрипке.
– Да ни к чему теперь, – всё так же ворчливо ответила Белобровкина. – Угощение вкусное – и на том спасибо.
– Кант считал, – задумчиво произнёс Петя, – что всякий человек предпочтёт вкусно покушать без музыки, чем слушать музыку и ничего не есть.
Ржевский тоже решил ввернуть своё слово:
– Кстати о музыке. Когда я служил в Мариупольском полку, был у нас трубач, который хвастался, что сыграть может всё, что ни попросишь. И вот приезжает к нам в полк высокое начальство.
Поручик чуть огляделся, чтобы убедиться, что его слушают, а Бобрич воскликнул:
– О! Александр Аполлонович сейчас побалует нас одной из своих знаменитых армейских басенок!
– Отчего же басенок? Всё – чистая правда! – возразил Ржевский и продолжал: – У нас к приезду начальства, конечно, стол накрыт: вино, закуска, но только с развлечениями плохо, поэтому зовём того самого трубача. Высокое начальство спрашивает: «Ты «Калинку» можешь сыграть?» Трубач говорит «могу» и играет. Начальство спрашивает: «А гимн России можешь?» Трубач говорит «могу» и играет. Тогда начальство совсем разошлось: «А Баха можешь?» Трубач задумался и говорит: «Тоже могу».
– А откуда ваш трубач знал музыку Баха? – удивился Петя.
– А вы, юноша, считаете, что мы в армии совсем одичали? Баха не знаем? – спросил Ржевский. – Знаем. Поэтому трубач подумал и говорит: «Сыграть могу, но только не на трубе, а кулаком по двери». Начальство говорит: «Ну давай». Трубач подходит к двери и кулаком по ней: «Бах-бах-бах-бах». И второй раз, но помедленней: «Бах, бах, бах, бах…»
– Это же не Бах! – воскликнул Петя. – Это Бетховен. Тот отрывок, когда судьба в дверь стучится.
– Почему Бетховен? – возразил Ржевский. – «Бах-бах-бах-бах» это Бах. Очевидно же! – Он вздохнул: – Хотя начальство тоже сказало, что не Бах.
– Вот! – воскликнул Петя.
– Однако наши офицеры за трубача заступились, – продолжал рассказывать Ржевский. – Конечно, с высоким начальством спорить не следует, но если честь полка на кону, то дело другое! Долго спорили и ни к чему не пришли, потому что под рукой не оказалось нот. А были бы ноты…
История явно понравилась большинству слушателей. Особенно Тасеньке, которая почти смеялась, но Петя, глядя на неё, насупился.
– И всё-таки это Бетховен, – сказал он.
– А ноты у вас есть? – спросил Ржевский.
– Нет, но…
– Тогда не спорьте, юноша, – перебил поручик. – Будут ноты, тогда откроете их и увидите, что это Бах. – Ржевский откинулся на спинку стула, тем самым давая понять, что разговор окончен.
– Умный человек может изменить мнение, а дурак – никогда, – сквозь зубы процедил Петя.
– Что вы там сказали? – приподняв правую бровь, спросил поручик.
– Это не мои слова. – Младший Бобрич вздохнул, явно устав спорить. – Это Кант сказал.
– Ловко вывернулись. – Ржевский улыбнулся. – Будь это ваши слова, я бы вас на дуэль вызвал. А с Канта что возьмёшь! Он же покойник.
