– Так вы продадите мне вашу Аполлинарию? – нетерпеливо перебил гость. – Как я уяснил из ваших слов, она ваша основная актриса, поэтому предлагать малую цену бессмысленно. Но я готов раскошелиться.
– Полуша у меня, – поручик задумался, выбирая слово поточнее, – одна из основных, но…
– Понимаю ваши обстоятельства, – снова перебил Крестовский-Костяшкин. – Однако мне для нового спектакля необходима актриса с хорошим голосом. Без этого никак! Так что предлагаю вам за Аполлинарию сто рублей серебром.
– Барин! – Полуша, по-прежнему стоявшая возле стола, упала на колени и закрыла лицо руками.
Ржевский оглянулся на неё и произнёс:
– Подождите, Владислав… э…
– Казимирович.
– Вы меня как-то не так поняли, Владислав Казимирович, – проговорил поручик. – Я вообще не намерен продавать Полушу. Она мне самому нужна.
– Несомненно нужна. Поэтому предлагаю сто пятьдесят рублей серебром.
– Нет.
– Двести рублей серебром.
Ржевскому однажды уже называли эту сумму. Купцы из близлежащего города Ржева предлагали именно столько, чтобы поручик больше никогда не приезжал в город и не беспокоил их жён и дочек. Помнится, сумма не сильно впечатлила поручика, а теперь и подавно:
– Нет.
– Двести пятьдесят.
– Владислав Казимирович, я понимаю ваше стремление, но…
– Вы слышали? Двести пятьдесят.
– Владислав Казимирович…
– Это отличная цена.
– Нет, не продам.
– Но вы же понимаете, что обычная цена дворовой девке – двадцать пять рублей? А я вам предлагаю двести пятьдесят.
– Нет, Владислав Казимирович, не продам. – Когда речь шла о женщинах, Ржевский не мог и не хотел думать о деньгах.
– Очень жаль, – сказал Крестовский-Костяшкин.
Его левая рука, успевшая стиснуть деревянный подлокотник кресла, теперь начала медленно сжиматься в кулак, попутно оставляя на полировке бороздки от острых ногтей.
– Позвольте откланяться, – сказал гость, взял перчатки, шляпу, трость, поднялся с кресла, небрежно кивнул Ржевскому и направился к выходу.
Ржевский проводил странного посетителя до крыльца, а когда вернулся, то увидел, что кухарка Маланья подняла Полушу с колен и утешает:
– Ну что ты, Полушка? Чего ревёшь-то? Не продал тебя барин этому упырю. Не продал.
– Упырю? – испуганно спросила Полуша. – Разве он упырь?
– Упырь, – уверенно ответила Маланья. – Я сразу приметила, когда он в комнату вошёл. Вон в углу икона висит. А этот упырь зыркнул на образ святой и не перекрестился. А уши его видела? А ногти?
– А отчего же он днём ходит?
– Так, небось, белилами аглицкими вымазался, очки зелёные нацепил, вот и спрятался от солнца-то.
– А-а-а! – ещё сильнее заревела со страху Полуша.
Ржевский сдвинул брови:
– Маланья, что ты мелешь?
– Зря ты, батюшка, его в дом пригласил. – Кухарка покачала головой. – Зря. Теперь надобно дом освятить, чтоб упырю сюда хода не было.
«Так вот кого этот субъект мне напомнил», – вдруг подумал поручик, но кухарке возразил:
– Да почему упырь?! Обычный человек. Хоть и оригинал. Всё порывался на наши с Полушей ночные забавы посмотреть.
Кухарка неодобрительно вздохнула и стала убирать со стола посуду, ведь зарёванная Полуша ещё не скоро вспомнила бы о своих обязанностях горничной.
– Полуша, хватит, – мягко сказал Ржевский. – Этот господин сюда больше не приедет.
– А-а-а! – снова заревела Полуша и уткнулась поручику в грудь. Тот принялся утешать, и в итоге так получилось, что сегодня он выгулял своего жеребца, не выезжая со двора.
* * *
Время было уже далеко за полдень, когда Ржевский снова вышел на крыльцо, раздумывая, чем бы заняться до обеда, ведь выезжать на прогулку казалось уже поздно.
Рассеянно оглядываясь по сторонам, поручик вдруг увидел, что у забора в тени раскидистой яблони стоит чья-то гнедая кобыла под старым потёртым седлом и развлекает себя тем, что хватает с нижних веток крохотные недозрелые яблочки. Конюх, проходя мимо, крикнул, обращаясь к кобыле:
– Эй! Вон наш барин, – и только тогда стало ясно, что кучка соломы возле яблони – это голова какого-то малого. Он лежал под деревом, а теперь проворно вскочил и кинулся к Ржевскому, на ходу оправляя рубаху, подпоясанную верёвочкой.
– Барин, вам письмо, – с поклоном проговорил малый, доставая из-за пазухи мятый конверт.
– Ты сам чей? – спросил поручик.
– Бобричей, – в рифму ответил малый.
Бобричи были соседями Ржевского. С главой этого семейства – Алексеем Михайловичем Бобричем – поручик познакомился так же, как и с половиной своих соседей: случайно столкнулся по пути куда-то, обругал и вызвал на дуэль. Однако Бобрич оказался человеком миролюбивым, извинился и угостил шикарным обедом.
Позднее Ржевский посетил имение Бобричей, где был представлен жене Алексея Михайловича и двум дочкам, девицам на выданье – Машеньке и Настеньке.
Жена Бобрича показалась поручику очень даже ничего, но она явно хранила верность мужу, потому что обе дочки выглядели копией отца – настоящее бобриное семейство с той лишь разницей, что у бобров на мордах есть шерсть, а у Бобрича с дочками её не было.
Правда, дочки унаследовали не только черты отца, но и очарование матери. То, что в отце удивляло, в дочерях выглядело вполне мило, но поручик всё же не настолько любил бобров, чтобы плениться.
