Птичка в ладонях
– Да я ж тебя, Димыч, как облупленного знаю. Предусмотрительно захватил к беленькой закуску, чтобы тебя не напрягать. Надеюсь, хлеб у тебя есть?
– А как же!
Гаврилов вернулся с половинкой буханки хлеба и парой рюмок. И еще больше обрадовался, увидев на столе нарезки с колбасой, ветчиной и сыром. В глазах его сразу появился вожделенный блеск, а с лица не сходила глуповатая улыбка. Скучный выходной оборачивался отличной попойкой!
– Открывай бутылку, а я еще маминых маринованных огурчиков принесу. Она меня иногда навещает. Привозит целые сумки всякой вкуснятины, боится, что ее непутевый сынок с голоду сдохнет без жены, без подруги, – охотно рассказывал Гаврилов, организуя нехитрое застолье. – Так что стряслось-то, Златогорский? Ты ж просто так ради выпивки ко мне в столицу не приперся бы. Я тебя знаю.
Игнат удобно устроился в кресле, поднял наполненную до краев рюмку и нахмурился. Вздохнул тяжело и печально, рука его слегка дрогнула, и капля прозрачной жидкости упала на стол.
– Жена у меня, Димыч, сбежала к своему хахалю в Москву и прихватила с собой все мои сбереженья и обоих детей.
– … Ничего себе! – выдохнул Гаврилов и опустил руку с полной рюмкой водки. Улыбка сползла с его добродушной физиономии, взгляд потускнел. – Значит, в нашем полку брошенных мужей прибыло… Давай за это и выпьем, дружище!
Выпили, но от былого веселья не осталось и следа. Митя сразу вспомнил жену Ленку, год назад слинявшую от него – молодого полицейского опера – к перспективному бизнесмену, успешно торговавшему итальянской сантехникой. Уязвленное самолюбие до сих пор ныло в глубине сердца, не давало простить и забыть. Долгими одинокими ночами он ворочался с боку на бок и представлял, как подносит дуло табельного «макарова» к покрытому испариной лбу унитазного короля, как тот ползает перед ним на коленях и униженно молит о пощаде. И ему становилось немного легче.
– Не ожидал такого от твоей Женьки! Она мне казалась не такой, как все: скромной, немного застенчивой, совершенно не жадной, хорошей хозяйкой и заботливой матерью.
– Все бабы суки! – изрек Игнат и опрокинул в рот вторую рюмку водки.
– Выходит, что так. А жаль. Была какая-то надежда, что мир на самом деле не так плох, как кажется.
– Мир, Димыч, – сплошное говно! – с болью в голосе произнес Златогорский. – Я тоже думал, что моя Женька особенная, пока не наткнулся на ее переписку в компьютере. Она этого хахаля на каком-то сайте знакомств подцепила. Я ж для нее и для детей пахал с утра до ночи, каждую копейку в дом тащил! Пацанов каждый год в отпуск на теплое море, чтоб меньше болели, жене шубу норковую до пят, а она… Я, когда все узнал, поговорил с ней. Вежливо так поговорил, – при этих словах рука Игната медленно сжалась в увесистый кулак. – Чего, мол, тебе еще надо? Что не так? Катаешься, как сыр в масле, а все туда же, на сторону смотришь. Она заявила, что ей романтики в жизни не хватает! Прикинь, Митька! Прынца ей подавай, прынцессе этакой. А я не принц, я обычный трудяга. В общем, поругались. Я уехал в командировку специально, чтобы собраться с мыслями, принять нужное решение. Думал, ладно, будет тебе романтика, буду с получки цветы покупать, в рестораны по воскресеньям водить буду или дома ужин при свечах устраивать. Сидя дома, ей же невдомек, что при такой нагрузке мне никакой романтики уже не надо, лишь бы до койки доползти к вечеру и заснуть тут же. Вернулся, ничего не подозревая. А оказывается, эта сучка обчистила мой сейф, забрав все заработанное непосильным трудом, все до последней копейки. А мне ведь кредит за дом еще два года выплачивать! Она меня с дерьмом смешала, в землю душу мою втоптала и умотала в первопрестольную к какому-то хлыщу, якобы бизнесмену, прихватив детей! Так что предали меня, Димыч.
Несколько минут друзья молча жевали нехитрую закуску, хмуро уставившись на ополовиненную бутылку «Лапландии». Что можно было сказать? Проза жизни.
– Да бог с ней, с Женькой! – вдруг заявил Игнат и резко махнул рукой, задев упаковку с ветчиной. Та соскользнула на пол, и Гаврилов полез за ней под стол. – Я из-за детей переживаю! Я ей что – бык-осеменитель, чтобы моих сыновей чужой дядька воспитывал? Не-е-е-т, Димыч, я не позволю!
Митя заметил блеснувшую в глазах друга злую слезу, и ему стало трудно дышать. К обиде на бывшую жену, до костей изглодавшую душу опера Гаврилова, присоединилась обида на неверную жену друга и стала расползаться жидкой грязью, распространяясь на весь женский род. Он налил еще по одной и быстро выпил, не дожидаясь товарища.
– Помоги мне ее найти, Димыч, – попросил Златогорский. – Я с ней, чужой подстилкой, конечно, разведусь, но детей не уступлю. Нет, конечно, совсем мальчишек у нее забрать не получится, но я добьюсь права видеться с ними, воспитывать малышей… Они ж мои родненькие, кровиночки мои…
Игнат всхлипнул и, к ужасу товарища, по щеке его заскользила крупная прозрачная капля. Гаврилову тут же захотелось собственными руками придушить неверную Женьку. Вот что эти твари делают с мужиками?!
– Найдем, найдем мы ее, не беспокойся! – поспешил он уверить друга и подлил в его рюмку. – Пей давай, до дна пей. А где этот тип обитает, к которому она свалила? Как его зовут?
– А хрен его знает! – зло вскинулся Игнат, а Мите показалось, что он сейчас сплюнет прямо на ковер на полу. – Если б я знал, то не стал бы обращаться к тебе за помощью. Помоги мне, Димыч, ты ж в органах работаешь.
Взгляд Игната стал жалобным, просительным.
– Так я ж простой опер, считай, на земле тружусь.
– Но связи-то у тебя есть!
– Есть кое-какие… – Гаврилов растерянно потер лоб, пытаясь сосредоточиться и сообразить, как помочь другу.
– Я, как на вокзал приехал, сразу отправился в опорный пункт, – сообщил Игнат, – поговорил с тамошними ребятами. Но все глухо! Там же толпы народу мимо них каждый день проходят. Была бы какая ориентировка, может, и обратили бы внимание на женщину с двумя детьми. В этих толпах женщин с детьми сотни, если не тысячи, где уж тут запомнить.
– А в компьютере какая-нибудь информация об этом хахале сохранилась? – спросил Митя, почти физически ощущая, как медленно ворочаются мозги в его голове, затуманенные алкоголем.
– Нет, в том-то и дело! Эта хитрая стерва ноутбук свой с собой прихватила. Так что никаких следов. Телефон ее вне зоны доступа сети. Записных книжек никаких нет. Аккаунты в соцсетях позакрывала. Все концы обрубила, сука.
В голосе однокашника мелькнула такая злоба, что Гаврилов невольно поежился. Ему до сих пор трудно было представить хрупкую и тихую Женьку в образе коварной стервы. Но в жизни люди часто надевают на себя маски, скрывая свою истинную сущность.
Бутылка «Лапландии» кончилась, Игнат достал вторую. Схрумкали все огурцы. В сочетании с копченой колбаской было очень вкусно. Гаврилов силился придумать, как найти иголку в стоге сена, но мысли вязли в какой-то паутине, путались. Вскоре они, миновав сложную проблему поисков неизвестно где неизвестно кого, сосредоточились на мести обманутого мужа. Вот тут они развернулись! С каждой очередной рюмкой фантазии двух пьяных мужиков становились все изощреннее: им недостаточно было кастрировать подлого злодея, его помещали в железную клетку, к которой был подведен электрический ток, сбрасывали с вертолета, забыв снабдить парашютом, отдавали на растерзание своре голодных псов… Чем нелепее становились их пьяные фантазии, тем сильнее они чувствовали себя хозяевами положения, вершителями судеб мелких людишек. Поздним вечером оба угомонились в разных концах дивана, даже не раздевшись, оглашая пустую квартиру нестройным храпом на два голоса.
Эта женщина не выходила у Плужникова из головы. То, что с ним творится что-то странное, он понял, когда на совещании не смог ответить сразу на заданный вопрос. Он просто его не услышал, пропустил мимо ушей. И растерялся, потому что совещание было посвящено очень важному для фирмы проекту. Он сам придавал этому проекту особое значение, тратил много времени и сил на его продвижение, а тут вдруг… Сидел во главе стола, механически постукивая карандашом по столешнице, а перед глазами видел не начальников отделов с серьезными, сосредоточенными лицами, а большие карие глаза квартирантки и уборщицы.
Самое главное, эта женщина ни в какое сравнение не шла с теми лощеными красавицами, с которыми он привык общаться. Да она и на десятую долю не была такой холеной, модной, уверенной в себе. Он вспомнил Милану – свою последнюю пассию, очаровательную блондинку, напоминающую куколку Барби. Красота ее была совершенной. Он любовался ею, как произведением искусства, хотя подозревал, что внешность Миланы и была произведением искусства, только не художников или скульпторов, а искусных пластических хирургов и косметологов.
С Миланой они провели последний отпуск на райских островах. Синее море, белый песок, зеленые пальмы лениво покачивают ветвями над головой, теплый ветерок ласкает разгоряченную солнцем загорелую кожу… От отпуска осталось ощущение праздника. Он всегда искал и находил таких женщин, чтобы отношения становились праздником, удовольствием, наслаждением. И как только удовольствие начинало иссякать, он тут же менял подружку. А зачем ему головная боль? Он никогда ничего не обещал, даже не намекал на что-то серьезное. Женщина для него была чем-то вроде десерта с вишенкой – красиво, вкусно, но можно обойтись. Он легко знакомился с женщинами и легко расставался.
Евгения была совсем из другого мира, в котором о пластической хирургии и элитных салонах красоты только в глянцевых журналах читали. Она была слишком худенькой, хрупкой, с измученным личиком, с недоверчивым или настороженным взглядом карих глаз. Она плохо одевалась, выглядела неухоженной, даже болезненной. Глядя на нее, в душе невольно рождались нежность и сострадание. Милана бы назвала ее замухрышкой. Хотя, нет, не назвала бы! Милана бы ее никак не назвала, потому что в упор бы не заметила. Таких людей, как Евгения, из обслуживающего персонала или неудачников по жизни, что для нее было одним и тем же, Милана вообще не замечала. Эти люди существовали для нее в параллельной вселенной и имели то же значение, что и мебель или бытовая техника – существовали для ее удобства.
Но в Жене была та хрупкая, утонченная красота, которую достаточно осветить радостной улыбкой, и она заиграет всеми своими красками. Вот только поводов для улыбок у бедной девушки в последнее время совсем не было. Она напоминала маленькую птичку со сломанным крылышком. А Плужникову почему-то безумно хотелось взять в ладони эту птичку и согреть, защитить… Ну не бред ли больного воображения? Да и птаха эта вовсе не стремилась оказаться в его ладонях, наоборот, топорщила перья и кололась сердитым взглядом. Он был для нее врагом, который хотел выкинуть ее с детьми на улицу в осеннюю сырость и холод, и принимать во внимание «смягчающие обстоятельства» она не собиралась.
После первой, такой некомфортной для всех, встречи в душе Плужникова поселился непокой. По ночам мерещились испуганные глаза детей, жавшихся друг к другу в застиранных пижамках. Ни помощь с работой, ни пакет с продуктами не успокоили, даже наоборот, разбередили душу. И однажды в голове возникла поразившая Александра мысль: «Я за них в ответе…»
Вот уж чего он никогда не любил, так это брать ненужную ответственность на себя. Более того, умудренный опытом управления крупной компанией, он понимал, что искусство руководства и заключается в том, чтобы умело распределять ответственность среди подчиненных, не взваливая все на свои плечи. Да и вряд ли сама Евгения хотела, чтобы за нее и ее детей отвечал Плужников. Всякий раз, встречаясь с ним в коридоре или заходя для уборки в кабинет, она бросала на него колючие, настороженные взгляды, от которых по спине Плужникова бегали мурашки и хотелось поежиться. Он включал логику на полную катушку, убеждал себя в нелепости и глупости своих эмоциональных порывов, но это не помогало. В душе крепло убеждение, что он несет ответственность за эту женщину и ее детей. Он хотел и обязан был ее защитить и сделать счастливой.
После того, как всем сотрудникам компании на личные счета перевели заработную плату, вечером в конце рабочего дня Евгения, громко постучав в дверь, вошла в кабинет начальника. Плужников оторвался от своих бумаг и с удивлением уставился на визитершу.
– Александр Сергеевич, – она решительно подошла к столу и положила перед ним пачку купюр, – вот деньги за квартиру. Передайте их, пожалуйста, Аделине Сергеевне. А это за продукты.
Поверх красных пятитысячных бумажек легли еще две мятых, засаленных синих тысячных, одна из которых была с оборванным краешком.
– Ну, зачем вы так, Евгения? – попытался возразить Плужников, поднимаясь из-за стола. – Я же просто хотел помочь…
– Мне подачки от вас не нужны! – И глянула на него так, что Плужников снова опустился в свое кресло. – Будьте добры, напишите расписку, что получили от меня деньги. А то мало ли… Аделина Сергеевна может забыть, что получила квартплату.
– Что вы, у Аделины Сергеевны прекрасная память. Но расписку я, конечно, напишу…
Он достал чистый лист бумаги и быстро черкнул пару строк, поставив внизу свою размашистую подпись. Вот значит как! Нам, столичным жителям, нет никакого доверия. Мы, москвичи, народ подлый и хитрый, а еще корыстный и коварный. Нам на слово верить никак нельзя! Плужников протянул листок Евгении. Та прочитала, сложила его пополам, потом вчетверо и спокойно, не торопясь убрала в карман синего рабочего халата. А он с интересом наблюдал за ее неторопливыми движениями. Попрощавшись, девушка повернулась и с гордо выпрямленной спиной вышла из кабинета.
Плужников откинулся на спинку кресла и усмехнулся своим мыслям: вот и попробуй, позаботься о такой! Такая скорее с голоду умрет, чем примет постороннюю помощь. И что прикажете делать? Но отступать и сдаваться без боя он не собирался.
Игнат стоял в самом центре смотровой площадки парка «Зарядье» и словно парил в воздухе. Под его ногами проезжали автомобили, стиснутая набережной, несла свои мутные воды река. Он облокотился о перила и посмотрел вокруг: далеко, до самого горизонта, покрытый вуалью смога раскинулся гигантский мегаполис. Пеструю ткань городских кварталов протыкали вспыхивающие на солнце шпили и купола церквей. В лабиринтах улиц, проспектов, площадей, переулков и тупиков копошился человеческий муравейник. Как вязкая кровь по венам, по магистралям медленно двигались автомобили, скапливаясь на перекрестках в пробки – тромбы. Нелепыми стеклянными скалами громоздились небоскребы Москва-сити. И где-то в этом городе была ОНА.
Зверь в его душе клацнул зубами и вздыбил шерсть на холке. Ноздри трепетали в тщетной попытке уловить, вычленить из сотен, тысяч разнообразных запахов один, самый важный и нужный – запах жертвы. Но напрасно. Этот отвратительный город, этот монстр, раздутый и неуклюжий, безобразный в своей многоликости, не желал выдавать ему беглянку, прятал ее. Зверь зарычал от досады. Неужели ему придется признать свое поражение? И перед кем?! Перед безмозглой дурой, слабой, никчемной, убогой девчонкой, осмелившейся пойти против его воли? Руки сами собой сжались в кулаки с такой силой, что побелели суставы.
Ноги гудели после бесконечного поискового марафона, ныла поясница. Последний день отпуска, взятого специально для поисков, он просто бесцельно мотался по городу надеясь волчьим чутьем уловить хотя бы направление, в котором стоило искать. От голода урчало и посасывало в желудке. Он не помнил, когда последний раз нормально ел. Перекусы на бегу – не в счет. Игнат вздохнул и подставил разгоряченное лицо прохладному ветру, дувшему с реки, и вспомнил, как все начиналось семь лет назад…
– Мать, а кто это? – спросил Игнат, глядя в окно на небольшую группку людей в черных одеждах, что толпились на улице перед автобусом, украшенным траурными лентами.
– О ком ты, сынок?
Мать подошла сзади и выглянула в окно через его плечо.
– Да вон девчонка с Семеновной разговаривает.
Он смотрел, как толстуха Семеновна – продавщица из ближайшего продуктового – что-то нашептывает на ухо тоненькой хрупкой брюнетке, а та вздрагивает плечами, видимо, плачет, и вытирает глаза маленьким белым платочком.
– Так это Женя.
– Женька? Внучка старухи Макаровой? – Игнат так удивился, что повернулся и взглянул на мать, оторвавшись от созерцания печальной сцены. Лицо ее всегда бледное, с вечно опущенными уголками губ, с потупленным взором бесцветных глаз, сейчас выражало интерес, даже любопытство. Впалые щеки покрывал еле заметный румянец.
– Она самая.
– Так она вроде совсем еще девчонкой была. А тут вдруг такая красотка…
– Это она пять лет назад была девчонкой, когда мать-то ее умерла, а она к бабке родной и переехала. Она тогда школу уже оканчивала, потом в институт поступила, в какой – не знаю, а теперь вот бабку хоронить приехала. Совсем сиротой бедняжка осталась. Отец-то у нее давно помер.
– Ясно… – задумчиво пробормотал Игнат.
Вдруг лицо его осветила какая-то мысль, и он заявил матери:
– Собирайся, надень что-нибудь темное, пойдем на похороны. Надо же отдать долг памяти соседке, с которой всю жизнь на одной улице прожили.
– Ой, сынок, да я и не собиралась, – курицей закудахтала мать.
– А ты собирайся, да побыстрее! – голос сына звучал как приказ, который не обсуждают.
В автобус они влезли последними. Игнат топтался в сторонке, пока мать выражала соболезнования сиротке, естественно, тоже пустив слезу. На кладбище стояли маленькой кучкой вокруг свежей могилы. Родни у покойницы, кроме внучки, не было, а друзей и соседей набралось немного. Женщины, не стесняясь, плакали, мужчины молчали со скорбными лицами. Игнат внутренне усмехнулся: умерла обычная ничем не примечательная старуха, а сырости тут развели! Осторожно, чтобы никто не заметил, он рассматривал внучку покойницы. Девушка, несмотря на красные, припухшие от слез глаза, была очень хороша собой. Тонкие, изящные черты лица, оленьи глаза, хрупкая фигурка с длинными стройными ножками, которую не скрывало даже нелепое, точно с чужого плеча, удлиненное черное платье.
После похорон не все отправились на поминки. Валентина Петровна – мать Игната – тоже засобиралась домой. Но он ее задержал, схватив за плечо жесткими пальцами.
– Ты куда собралась? – и сердитый взгляд из-под нахмуренных бровей.
– Так схоронили ведь, пора домой, сынок. У меня там опара на пироги поставлена, – заблеяла виновато Валентина Петровна.
– Подождет твоя опара, – и потащил мать в осиротевший дом, где был накрыт стол для скромных поминок.
Сгорая от нетерпения и внутренне чертыхаясь, Игнат ждал, когда же закончатся эти занудные охи-вздохи и народ разбредется по домам. Он предусмотрительно не лез на глаза Женьке, отсиживался скромненько в углу, прихлебывая водочку из граненой рюмки и закусывая солеными огурцами. Пусть все уйдут, пусть эта краля одна останется, истратив на похоронный ритуал все свои душевные силы и слезы. Вот тут-то он и выйдет на авансцену, подставит крепкое плечо бедной сиротке.
Наконец, гости разошлись. Отпустив мать печь пироги, Игнат тихо вернулся на кухню, где безутешная внучка мыла посуду после поминок.
– Жень, – начал Игнат, подпустив в голос как можно больше скорбных ноток, – я хотел лично выразить тебе соболезнования. Мне искренне жаль твою бабушку. Хорошая она была женщина. Ее все на нашей улице любили.
Девушка подняла на него заплаканные глаза и вздохнула.
– Спасибо, Игнат.
– Жень, хотел спросить… – он немного замялся, вроде как смутившись, – как ты дальше жить собираешься? Ты ведь институт окончила?
– Да. Осталось только диплом защитить.
– А потом куда?
– Не знаю… Надо где-то жить, надо работу искать… А у меня сейчас даже думать об этом сил нет. В голове все как в тумане…
Женя всхлипнула. В больших карих глазах блеснули слезы. Игнат забрал из ее рук мокрую тарелку, поставил на стол, а девушку, осторожно поддерживая под локоток, отвел в комнату и усадил на диван. Как он и ожидал, она была растеряна, расстроена и совершенно одинока.
– Женечка, – заговорил он ласково, осторожно поглаживая ее по руке, – ты не переживай, ты ведь не одна. Мы тебя не бросим, не оставим одну в беде, поможем, поддержим, соседи все-таки. Ты, главное, положись на меня. Жилье у тебя есть, а с работой мы тебе поможем. У меня ведь отец – большой чин в полиции. Он всех нужных людей в городе знает. Поговорит с кем надо, и найдем тебе работу.
Девушка взглянула на него с благодарностью. Ей действительно было очень одиноко. После смерти бабушки она словно потерялась в этом мире, не знала, что делать, куда идти. А тут – он, добрый, заботливый, внимательный.
– Спасибо тебе, Игнат, – сказала Женя и слабо улыбнулась.
Просидев в доме Евгении еще минут пятнадцать, Игнат попрощался и отправился домой, в самый большой и красивый на этой улице кирпичный коттедж своего отца. Закуривая у калитки, он бросил оценивающий взгляд на старый, покосившийся от времени домишко старухи Макаровой, что по наследству перейдет к ее внучке, и подумал: «А домик продадим. Участок хороший, большой. Приличную сумму можно будет выручить».
В субботу Женя отправилась вместе с детьми в парк на прогулку. К счастью, череда дождливых промозглых дней сменилась сухой, хоть и холодной погодой. Мальчишки с большой радостью бросились играть в догонялки, оглашая притихшие парковые аллеи громкими веселыми криками. В уютном уголке парка располагалась детская площадка с качелями и каруселями, уже оккупированными детворой. Женя села на садовую скамейку и со стороны наблюдала, как играют ребятишки, чувствуя наполняющие душу покой и тишину.
Кажется, в ее жизни наконец стало все налаживаться: есть работа, есть крыша над головой, дети здоровы и присмотрены. И пусть все зыбко и шатко, ненадежно, но страх, переполнявший ее душу совсем недавно, не дававший спокойно спать, заставлявший вздрагивать от каждого шороха и замирать, если глаза в толпе узнавали похожее лицо, державший ее в жутком напряжении, этот страх стал отпускать свою жесткую хватку.
После прогулки, возвращаясь домой и думая о том, что же приготовить из скромных запасов на обед, мысленно распределяя полученные деньги до следующей зарплаты, Евгения вошла в квартиру и остолбенела: прямо посредине коридора стоял огромный пакет с продуктами, а из пучка свежей петрушки и укропа торчал почтовый конверт.
– Что это такое? – удивилась Женя, раскрывая конверт. Несколько пятитысячных купюр и две синеньких, тысячных, у одной из которых был оторван краешек.
Пока она приходила в себя, не зная, как реагировать на очередную подачку, Тимка и Темка уже с воодушевлением потрошили пакет, извлекая из него яркие упаковки с лакомствами.
Дверь распахнулась так неожиданно, что Плужников вздрогнул. Евгения, бледная от возмущения, решительным шагом пересекла кабинет и остановилась у стола прямо напротив шефа. Сверля его взглядом, положила конверт поверх документов.
– Что это? – спросил Плужников, удивленно приподняв брови.
– Деньги!
– Но вы же уже отдавали квартплату, – Плужников взял конверт и заглянул в него с любопытством. – Я передал деньги Аделине Сергеевне.
– Бросьте притворяться, Александр Сергеевич! Я уже сказала, что никакие подачки от вас мне не нужны!
– Не понимаю, о чем вы, Женя?
В его голубых глазах было столько искреннего удивления, что Евгения немного растерялась.
– Это ведь вы тайком подкинули мне в квартиру пакет с продуктами и эти деньги?!
– Я?! – Плужников поднялся из-за стола и, засунув руки в карманы брюк, замер напротив девушки, выпрямившись во весь свой внушительный рост. – Да боже упаси! По поводу подачек я вас услышал, навязываться не собираюсь. А деньги я действительно передал Аделине Сергеевне, о чем написал вам расписку. Все по правилам. Я не понимаю, Женя, в чем вы меня обвиняете?
– Но это же те самые купюры, которые я вам передала… – возмущение иссякло, сменившись полной растерянностью в больших карих глазах.
– А я и не рассматривал, какие там были купюры, просто передал их матери. Если хотите, давайте позвоним Аделина Сергеевне, она подтвердит.
Он даже потянулся за телефоном, но звонить не стал. Евгения покачала головой, растерянно хлопая ресницами.
– Но как же тогда?.. Я ничего не понимаю. Вы меня обманываете?
– Зачем мне вас обманывать, Женя? Это же глупо, по меньшей мере нелогично – получать деньги в качестве квартплаты и тут же отдавать их обратно квартирантке. Нас, москвичей, можно обвинять в чем угодно, но только не в глупости.
– Но ключи от квартиры были только у вас…
– Не только. Ключи еще у мамы и у вас, Женя. Может быть, вы их теряли? Может, кто-то брал у вас их на время, сделал дубликаты, а вы и не заметили? Всякое в жизни бывает.
Ей померещились лукавые искорки в глазах Плужникова, и она снова вспыхнула возмущением.