Тайна пролива «Врата скорби». Том третий
– Ну, а уж про колдуний-амазонок и говорить нечего!
– Истинно так, – подтвердил Тракторист.
Вождь с подозрением покосился на него – неужели колдун-механик еще и мысли читать умеет. Последнюю тот действительно прочел; или угадал. Проворчал:
– Ты свои мысли, парень, держи поглубже. Читать по губам не только я могу. А сейчас бери свою погремушку, и побежали. Негоже русам последними на Совет являться.
Вождь на «погремушку» не обижался. Тракторист славился в племенах острым языком; говорили, что и кулаками был не прочь помахать. Сам Виталька старшего Тольку в драке не видел; но по рассказам отца представлял, каков Тракторист в «бою». Младший репутацию семьи поддерживал истово; в немногих мальчишеских драках с парнишками из других племен (для мальцов такое допускалось; даже втайне поощрялось) Толька бился на кулаках спиной к спине с Дубом.
– Эх, – вздохнул Тракторист, когда вождь вернулся с завернутым в шкуру барабаном, – не очень-то хочется иные физиономии видеть.
– Жюльку?! – догадался Виталька, представив перед глазами постоянно ухмылявшуюся физиономию вождя еврогеев, со свернутым немного набок носом.
Дядька Толька словно опять прочел мысли парня; мечтательно протянул:
– То-о-очно! Это ведь я ему когда-то нос набок свернул. Чтобы не выступал…
Так что под неспешно накрапывающим дождиком молодой вождь русов несся почти с отличным настроением. Если бы еще не тревога, посеянная замолкнувшим уже барабаном… А в пещере Совета их встретили лишь амазонки. Старшая из них, королева Бэйла, кивнула русам приветливо. Скорее Трактористу, чем вождю, но Дуб не обиделся. Потому что не только ему – всем в племенах было известно, что стоявшая за плечом матери младшая Бэйла является дочерью и Трактористу. Так же, как отсутствующую здесь крошку-амазонку с тем же именем зачал в свое время младший Толька.
– Садитесь, мальчики, – королева указала пальцем на кипу шкур по правую сторону от себя.
Впрочем, Виталька и без ее напоминания, и без дядьки Тольки, сейчас вежливо пропускавшего вперед молодого вождя, знал, куда ему следует садиться. Знал, и все. Хотя в этой пещере оказался впервые. Он украдкой огляделся. Пещера не была примечательна ничем. Разве что более правильной, чем бесчисленные другие, круглой формой, и полным отсутствием ходов внутрь горы. Это было непривычным и тревожным. Поколениями в крови людей было записано: «Если что – беги поглубже в гору!». Здесь бежать было некуда… разве что вверх. Вождь поднял голову, и поспешно опустил ее; в одно мгновение он убедился, что ничего, кроме черноты уходящей ввысь пустоты там нет. Ничего.
Светлое пятно выхода загородила громоздкая фигура Денатурата – вождя неандерталов. Шагнувшего следом мелкого колдунчика Лая почти не было видно под громоздким бурдюком. Их – как это подозревал; даже знал, Дуб – королева никогда не назвала бы мальчиками. Такое интимные, почти семейные узы связывали жидовок лишь с русами. Почему? Так было изначально, и никто не смел с этим спорить. Даже зловредный Жюлька Ранье, явившийся на совет со своей женой Маргошей.
Дуб поспешно ткнулся взглядом в каменный пол, освещенный пламенем костра, чуть тлевшего посреди пещеры, и разделявшего шкуры племен. Вроде бы и кивнул приветственно, и в то же время отвел взгляд от лица колдуньи еврогеев. Ну что было сказать об этом лице… Харя, или рыло… Как утверждал тот же Толька-младший, у баранов и коров морды были поинтеллигентней. А еще он утверждал, что эта самая Маргоша была женой не только вождя. Да и сам Жюлька как-то…
Пятой парой, вступившей в пещеру, были китаезы – вождь Мао, выглядевший карликом на фоне громадины Цзы. Последнего Дуб уважал – за охотничье мастерство и удачу. А в остальном… Цзы был ему ничуть не ближе следующей пары – предводителей африканов Максимки и жуткого лицом Мамбы. Эти скользнули на свои шкуры практически бесшумно, и там замерли, подобно черным истуканам. Что такое истуканы, Виталька представлял себе очень приблизительно.
– Ну, что-то вот такое, – остановился он взглядом на непрошибаемом лице Максимки.
Барабан у африкана был совсем другим, чем у остальных – узким и вытянутым в длину. И назывался странным словом там-там. На проводах отца пальцы Максимки действительно сновали по коже барабана там и там, выводя дробную звонкую трель, и задавая ритм общему хору. Вот и сейчас длинные черные пальцы в нетерпении подрагивали.
– Что-то старый дурак задерживается, со своими старухами, – совершенно беззлобно проворчала королева.
Так она обозвала вождя обезьянов – Самчайку, который действительно был самым старшим в Совете. По возрасту. Этот обезьян был уже прадедом – единственным в племенах – и до сих пор не собирался отдавать бразды правления сыну, или внуку. Может, потому, что до сих пор пользовался большой благосклонностью женщин. А конкретно – двух своих жен, которые вряд ли были старше его внука. Увы… для жен. Потому что правила китаез про сына и дочь это не отменяло. Сыновей у них не было. В племенах для женщин это считалось изъяном, сравнимым с… Ни с чем не сравнимым. Но сами Ради и Нари, очевидно, так не считали. Они ходили с высоко поднятыми головами. Но сейчас им пришлось склонить их – вход в пещеру Совета был низковат даже для невысоких обезьянских женщин. Самчайка явился с обеими женами. Было ли это нарушением каких-то правил?
Дуб скосил взгляд на королеву, но та сидела с невозмутимым лицом, ничем не выдав своего неудовольствия. Пока. А еще – показалось Витальке – от нее исходила какая-то великая печаль. Точно такая же, как в круг проводов отца с товарищами.
– Словно опять кого-то собралась провожать, – проворчал он практически неслышно, – в последний путь.
По спине достаточно крепко стукнул кулаком Тракторист: «Не отвлекайся!». И это послужило началу заунывной речи-плачу королевы Бэйлы. Виталька в хитросплетение этих словесных кружев не вслушивался; знал, что при надобности сможет выудить каждое слово старой колдуньи. И интонацию тоже. Любую. Теперь же он с зародившейся в боку тянучей болью вычленил главное: в мир пришло Зло. Древнее. Изначальное. Шесть ипостасей, уже пытавшихся обрушить мир в бездну. Но тогда это был не их мир. А теперь…
– А теперь это зло, – Бэйла повернулась всем телом к Дубу, – кружит вокруг твоего отца. И сжимает круг.
– Мой отец может победить любое зло, – гордо выпрямил спину молодой вождь русов, – и победит.
– Если будет, кого побеждать, – старуха качала головой, – зло еще надо распознать. Порой его не отличить от обыденности, пусть самой неприглядной.
Виталька медленно, не скрывая взгляда, осмотрел всех вождей. Костер словно специально взметнул кверху огни пламени, так что Дубу не пришлось напрягать глаз. Чуть дольше он остановился взглядом на физиономии вождя еврогеев, стараясь не смотреть за его плечо, на лицо явно рассерженной Маргоши. И кивнул:
– Да, это так.
А Бэйла словно ждала его слов, как команды к следующему действу.
– Ну что ж, – проворчала она почему-то с заметным неудовольствием, – давайте попробуем разглядеть это зло.
Вожди, как один, зашевелились. Вроде, даже заулыбались. Тракторист за спиной явно обрадовано крякнул: «Держи». На левом колене вождя удобно расположился барабан. Теперь на правое шлепнулся увесистый бурдюк.
– Можно, – кивнула колдунья, и первой выдернула затычку из узкого горлышка меха.
В горле Витальки запершило от резкого, необычного запаха; потом от нового, пришедшего от костра, куда Бэйла щедро плеснула из бурдюка. Теперь пещеру было видно всю – в необычном синем свете. А потом Дуб прильнул к меху. И никогда бы не оторвался от него, если бы Тракторист не вырвал драгоценную ношу из ставших какими-то вялыми ладоней вождя. За спиной послышались долгие булькающие звуки. Но нового кряканья Виталька не услышал. Потому что опять пела старая колдунья, и от этого пения уходила из тела радость; легкость, с какой взмывали в небо, к солнышку, овцы и коровы; бесшабашная удаль, с которой вождь уже собирался было ступить на жарко пылавший костер, и, сделав по углям несколько шагов, с разворота врезать ногой по скалящейся физиономии вождя еврогеев. Тракторист называл такой удар необычно. Виталька успел вспомнить: «Рессора от трактора «Беларусь».
Но хриплая песня королевы заставила его уткнуться в костер, который вдруг стал гладким, как море в абсолютный штиль, и глубоким, как глаза жены – когда Виталька в первый раз поцеловал ее. И в этой глубине возникали и исчезали удивительные картинки. Какие-то непонятные пещеры, вывернутые наружу, к свету; растения, гнущиеся под тяжестью плодов; механизмы (словечко Тракториста), мелкие по сравнению с «Железным капутом», но несравненно изящней и… Люди, люди, люди. Они бродили меж деревьев с непокрытыми головами, и совсем не боялись, что сверху на них спикирует «подарок» от овцы, или коровы; или что снизу, из-под травы какого-то необычного зеленого цвета вырвется червяк, готовый нести смерть всем и везде. Люди улыбались, смеялись; поднимали кверху лица, и Дуб узнавал их, хотя чувствовал, что все они были бесконечно чужими. Даже чуждыми. И сам он, Виталька Дуб, с постриженными коротко волосами, глянувший из своего мира сюда, внутрь пещеры с виноватым выражением лица, принадлежал чужому миру.
А потом все заполнило огромное лицо отца. Вот он был своим, родным, хотя и одетым в необычные одежды без всяких признаков защитного меха. Отец шевельнул губами, и Виталька прочел. Не глазами, сердцем:
– Сделай то, что должно.
И исчез, с безумной болью в глазах и верой в него, собственного сына.
А вокруг была пещера; необычайно веселые вожди, их помощники, и та самая боль – но уже в глазах королевы Бэйлы.
Теперь старая колдунья обводила взглядом вождей, и они съеживались, опускали головы к шкурам, к камням, что покрывали эти шкуры. И Дуб вслед за ней понимал – они ничего не видели; не чувствовали. Кроме каких-то своих сказочных видений, навеянных молоком бешеных коров. Свои видения молодой вождь посчитал явью. Отца-то уж точно!
Наконец, взгляд колдуньи остановился на Витальке. Он был тяжелым; физически давящим на плечи. Но рус только шире расправил их, да выпрямил спину. Тракторист позади крякнул одобрительно: «Знай наших!».
– Рассказывай, сынок, что видел?
И Виталька рассказал – все по порядку, не торопясь, словно наслаждаясь каждой долькой круга (как последней в жизни), и тем изумлением, которой не умещалось во взглядах слушателей.
– А Зло… Зло ты разглядел? – в нетерпении воскликнула Бэйла, неестественно бледная в отсвете костра.
– Нет, – пожал могучими плечами вождь, – обычные люди, хотя и чужие. Отец…
– Что отец?! – жадно вскричала королева.
– Он словно прощался со мной… или звал.
– Ах! – вскричала старуха, откидываясь назад, на крепкие руки дочери.
– Ах!! – подхватила ее горестный клич юная жидовка; словно какое-то предчувствие беды уже объединило их.
– Старая я дура! – выпрямившаяся почти сразу колдунья заколотила себя по седой голове, – как я могла забыть?!!
Озадаченный; даже немного испуганный Виталька только теперь узнал, что Бэйла пыталась соединить несоединимое – зов крови русов с собственной способностью вникать в суть вещей; видеть истину под личиной повседневности.
– Видеть то самое Зло! – воскликнул он, – так давай соединим наши усилия, поможем отцу.
– Не только Дубу-старшему, – ответила колдунья с враз окаменевшим лицом.
– И тем людям? – предположил Виталька.
– И им, – кивнула Бэйла с выражением лица, показывающим, что на тех счастливых смеющихся незнакомцев ей плевать – как сказал бы Тракторист: «С высокой колокольни», – но зло не остановится, если его не остановить. Оно пожрет все там, а потом придет сюда.
– И убьет всех, – про себя закончил Дуб, – и меня, и Совет, и жену, и еще не родившегося сына.
– Говори, что надо делать?!
Колдунья уставилась в его лицо долгим немигающим взглядом; что прочла в нем, и, наконец, выпалила:
– Магия крови!
Все отшатнулись, явно устрашенные. Даже Тракторист позади крякнул как-то испуганно. А потом Виталька увидел, как лица еврогеев напротив осветились. Не огнем костра, а хищной радостью. Но молодому вождю было наплевать на их радость. Что бы она не означала. С той самой колокольни.
– Говори, что надо делать?! – повторил он.
– Умереть, – глухо ответила старуха, – умереть прямо здесь и сейчас.
– Я готов, – просто и без пафоса ответил Виталька.
Ответил, скорее, не ей, а отцу. И отец – он был уверен – где-то в невообразимой дали кивнул; с гордостью за сына, и печалью в лице и сердце. За него же.
– Хорошо, – в голосе старухи-амазонки не было теперь ничего, кроме холодной решительности, – смотри и запоминай. Повторишь, когда поймешь, что пришло время. А вы, – прикрикнула она на притихших вождей, – помогайте… и еще!
Колдунья обвела всех теперь почти безумным взглядом; остановилась на помертвевших лицах еврогеев:
– Если что… я достану вас оттуда. Приду, и достану! – ее скрюченный темный палец ткнулся в потолок пещеры, а потом безвольно упал на тонкую кожу барабана.
Это было началом нового действа. Там-там тут же победно зарокотал, приглашая собратьев к разговору. Остальные барабаны грохотали словно не в такт; что-то им не хватало. И рус спохватился, ударил ладонью по своему артефакту. Вот теперь мир плясал под эту мелодию; под этот могучий ритм. Плясало все – и огонь, и стены, и Тракторист за спиной. Только семь вождей размеренно колотили по своим инструментом.
Жалобно вскрикнула колдунья. Нет – это ее барабан не выдержал долгих, с начала времен, мучений, и лопнул, заставив женщину-амазонку вскочить на ноги. Теперь в ее руках был устрашающей длины нож. Темное лезвие словно струилась в отсветах огня. Виталька узнал это страшное оружие – по описаниям. Это был Изначальный нож; клинок, привнесенный в этот мир первой Бэйлой. Безумный взгляд колдуньи зашарил по стенам, по лицам, в страхе пытавшимся скрыться за ладонями. Теперь барабаны не были нужны. Само время подхватило ритм, и несло всех… куда?
Колдунья знала дорогу. Она остановила взгляд не на молодом вожде, а за его спиной – там, где вскочил на ноги тракторист. Это был прощальный взгляд любви. Давней, почти забытой, и… единственной. Вождь сам не знал, откуда пришла такая уверенность. А потом перестал думать, и следить за чем-то, кроме страшного лезвия ножа. Вот Изначальный взмыл, и начал неспешный бег вниз, ведомый костлявой рукой. Виталька с замершим сердцем видел, как он неимоверно медленно вонзился в мягкую шкуру неизвестного русу животного, как прошел старческое тело насквозь, явно пробив на пути сердце, и так же медленно вышел из раны, заставив почти черную струю крови плеснуться на угли.
Костер противно зашипел, заполнив пещеру удушливым чадом. Но старуха стояла. И даже улыбалась – теперь ему, Витальке. Она протянула ему нож – бережно, словно опасаясь стряхнуть капли собственной крови.
– Магия крови, – вспомнил Дуб, принимая оружие еще осторожней.
Колдунья начала заваливаться вперед, на костер, как только нож покинул ее ладонь. Но вождю было не до нее. Лишь краешком сознания он отметил, что крепкие девичьи руки дернули уже мертвое тело назад, на шкуры. А сам Виталька глядел лишь на нож; на тягучие капли крови, стекавшие с древней стали на его сидение. И понимал, что с каждой каплей вытекает что-то важное; необходимое не только ему, но и отцу, и все остальным. Он все-таки помедлил, протянул покрытое кровью лезвие в сторону Жюльки – с напоминанием, и обещанием: «Если королева не придет, то я обязательно достану… оттуда!». Нож опять взмыл кверху, И опять упал острием вниз, чтобы жадно впитать в себя еще человеческой крови. Больше Дуб ничего не видел.
Глава 9. Анатолий Никитин. Кровавый четверг
Первые три дня новой недели Анатолий провел как во сне. В очень счастливом сне. Он практически не отходил от Бэйлы и дочки; нехотя брел из лазарета, в котором выделили целое родильное отделение – только после прямой команды доктора Брауна. А сердце его оставалось здесь; в самом защищенном месте города. Да – несмотря на распиравшие его душу чувства, Никитин не мог не заметить, что этот крохотный кусочек городской жизни перекрыт многократно – и стенами, и людским вниманием, и многим еще; чего он не мог разглядеть, но что чувствовал. Анатолий прекрасно понимал командира. Ведь у того тоже сердце рвалось сюда, к мальчикам-близняшкам, которых назвали в честь двух дедов, которых им не суждено было увидеть.
– Ну, ничего, – Никитин мысленно успокоил этих крошек, а заодно и свою дочку, Оксанку, и двух дочерей профессора Романова, – наша любовь заменит вам и дедушек, и бабушек… Оксана…
Его лицо расплылось совсем уже в счастливой улыбке, граничащей с экстазом. Точно такое же было у профессора, который вышел из другой палаты – той, где разместили Бэйлу и двух ее малюток. Романовы поиском имен для дочерей долго не мучились. Как признался Анатолию сам Алексей Александрович, он первым предложил разбить имя жены на две части, и одарить ими малышек. Так что за дверью, в которую вышел сейчас счастливый папаша, сладко спали, или лакомились еще более сладким материнским молоком Таня и Тамара. Что касается семьи Никитиных, то тут выбора тоже не было. Разве был кто-то в этом мире ближе для них, чем командир с Оксаной, в честь которой они и назвали дочь?!
– Разве что вот они – профессор с Таней-Тамарой… ну, еще Зина, Валерка Ильин, Марио с Иринкой (заразой такой!), тот же Виталька Дубов…
Они с Романовым как раз вышли из лазарета, и улыбки на их лицах смыло словно ливнем, который по-прежнему шумел за куполом. Здесь, за пределами умиротворенной атмосферы больничного комплекса, они опять окунулись в невидимые волны ожидания чего-то трагического; может, ужасного.
– Вот так же я себя чувствовал себя, когда в городе «резвилась» академик Арчелия, – пробормотал профессор.
Никитин согласно кивнул, а потом резко повернулся к домику, который воздвигли рядом с Цитаделью взамен погибшего под лапами разъяренного тираннозавра. Тайский домик для массажа, конечно же, восстановили. Но теперь он был частью их прошлого; живым памятником истории. А оздоровительные процедуры не прерывались ни на час в новом помещении – гораздо более комфортном; с раздевалками, душем, и уютными креслами, в которых можно было подождать своей очереди, или напротив – порелаксировать после сеанса с чашкой ароматного чая.
– Подожди-ка, – Анатолий придержал профессора за рукав камуфляжа, – что это он тут делает?
Перед дверьми массажного домика, который кто-то успел назвать салоном «Клеопатра», топтался в явном нетерпении француз, Жюль Ранье.
– А ведь его не было на лекции! – профессора словно озарило; он даже поднял руку, чтобы хлопнуть ею по выпуклому лбу.
– Да, – голос командира, неслышно подошедшего сзади, заставил обоих подпрыгнуть на месте от неожиданности, – я проверял. Он как раз всю твою лекцию, Алексей Александрович, продрых на массажном столе. А теперь, скорее всего, поджидает своего дружка – Швидке.
– Так это они, – резко повернулся к командиру Романов, – это из-за них?…
Он не закончил вопроса, который прекрасно поняли и Анатолий, и полковник Кудрявцев, закачавший головой:
– Как-то все у них напоказ; глупо, неубедительно… противно. Скорее, отрыжка той самой толерантности (все трое чуть заметно поморщились). А вот это все, – рука полковника обвела пространство под куполом, подтверждая, что командир тоже чувствует нависшую над городом угрозу, – совсем другое. Тут кровью пахнет. А от этих чудиков…
Он махнул рукой теперь совсем пренебрежительно; как оказалось зря. Командир тоже ошибался… не часто, но все же.
Ранье, в своем волнении не заметивший тройку разведчиков во главе с командиром, бросился к спрыгнувшему сразу с третьей, верхней ступени салона Герхарду, и… получил от товарища знатный хук слева. А потом – вдогонку, еще и справа. Француза буквально смело на жесткую дорожку. Сам тракторист постоял бы, полюбовался, как один «евротолерант» пинает второго – от души, не жалея ни ребер, ни лица друга, уже залитого кровью. Но командир («Ага! Тоже помедлил пару мгновений!», – порадовался за Кудрявцева Анатолий, – ну, и правильно!!») уже несся к драчунам; уже ловко, неуловимой подсечкой укладывал Швидке рядом с жертвой его яростной вспышки, и фиксировал намертво невесть откуда взявшимся пластиковым шнуром.
– Ага, – обрадовался еще раз тракторист, – из таких пут даже тираннозавр не вырвется. А если командир их еще и «заговорил»…
А командир, между тем, повернулся к подбежавшим профессору и Никитину. В его глазах Анатолий прочел промелькнувший молнией чуть растерянный вопрос: «Ну, и что теперь с ними делать?». С языка говорливого тракториста успел сорваться ответ:
– В кутузку их, товарищ полковник!
Впрочем, никакой кутузки в городе не было. И командир принял другое решение. Легко подхватив тело беспамятного француза, он кивнул на спокойного, на удивление расслабленного сейчас Швидке: «Берите его, ребята!». Анатолий к немцу не испытывал сейчас никакой неприязни. Во-первых, был «благодарен» за драку (вздохнул: «Грешен… прости, господи!»), а во-вторых… знал по себе – после рьяной драки, в которой Никитин прежде не прочь был поучаствовать, наступает вот такое умиротворение, опустошение в душе и теле. Словно вместе с агрессией выплеснул из себя всю грязь и мерзость; и… можно копить по новой. Но нынешний тракторист был совсем другой личностью. Ту самую грязь, или мерзость, если они и пытались укорениться внутри, он исторгал из себя сразу же; имея перед собой такие примеры, как командир или Алексей Александрович…
Никитин даже негромко рассмеялся, уличив себя в том, что во второй раз на неполные десять минут попытался объять необъятное – перечислить всех своих друзей… настоящих товарищей. А еще он на удивленный взгляд профессора ответил своим, горделивым – ну, как же, он ведь взялся за плечи француза, за более тяжелую часть его неподвижной тушки! Причем, совершенно бессознательно. Прежний Никитин уже держался бы за ноги. Если бы вообще бросился выполнять приказ командира.
– Да! – усмехнулся он своей мысли, глядя в спину полковника, уже подходившего к больничному комплексу, – попробовал бы я не выполнить его приказ…
Следующая мысль заставила его быстрее зашевелить ногами – так, что у дверей лазарета их с профессором тандем догнал командира.
– Товарищ полковник, – Никитин умоляющим голосом попытался остановить Кудрявцева, – разве можно их сюда? Тут же дети!
– Ну, – усмехнулся командир, открывая дверь перед носом тракториста, – раз сюда никто не сможет забраться, значит, что?…
Он спросил, и сам же ответил, открывая уже другую дверь, ведущую в отсек, где сам тракторист ни разу не был:
– Значит, отсюда тоже никто не сможет выбраться!
За дверью был длинный коридор, в котором были лишь десять других; закрытых и расположенных попарно – по пять с обеих сторон. Полковник открыл две из них, и изумленным взорам Никитина и Романова предстали небольшие комнатки. Сам Анатолий именно так представлял себе палату для буйно помешанных. В комнатах не было ничего – кроме стен пола и потолка; все из той же пластмассы, сейчас мягкой, и расслабляющей. Плечи Ранье в руках тракториста ощутимо расслабились, как только пострадавшего внесли внутрь. Но думать об этом не хотелось – ни о пластмассе, наделенной очередным удивительным свойством, ни о чем, даже о детях…
Безжалостная рука командира выдернула Анатолия и из комнаты, и колдовских грез. Уже в коридоре полковник показал на две двери – под номерами «один» и «два» – сюда никто не сможет войти… кроме меня.
– А если…, – начал было задаваться вопросом профессор; и испуганно умолк.
Никитин прекрасно понял его; он тоже не мог представить себе такого катаклизма, что лишил бы их командира; даже уточнил такой кошмарный вариант: «Тогда бы уж и для нас ничего не имело значения! Ни для меня, ни для профессора, ни для…».
Уши тракториста вдруг запылали огнем; он вспомнил, что совсем недавно пытался изгнать из памяти такие родные имена. Командир рядом понимающе улыбнулся – чуть печально, как показалось Анатолию. А потом показал на дверь, ведущую в родильное отделение:
– Иди, полюбуйся на свое счастье. Тебе скоро в командировку (полковник посмотрел на часы) – через полтора часа. В краткосрочную.
– Какую?! – тракторист был готов на любой подвиг, лишь бы его поскорее пропустили в заветную дверь.
– Очень ответственную, – хитро улыбнулся командир, – на сеанс массажа.
– Так я же в очереди…
– А ты без очереди, по блату, – еще хитрее подмигнул Кудрявцев; потом стал серьезным и сосредоточенным, как обычно, – и не думай, что это поощрение, товарищ рядовой запаса (Анатолий подтянулся). Считай, что ты туда как Александр Матросов, грудью на амбразуру…
Этот массаж ничем не отличался от предыдущих. Ласковые, а по мере продвижения к финалу все более жесткие и твердые пальцы Ради и Нари порхали по спине, выгоняя из тела и души все лишнее, и вливая на место этого «лишнего» могучий заряд энергии. Анатолий, как инструктировал командир, не вдумывался в свои ощущения; не пытался разглядеть в движениях тайских массажисток что-то подозрительное. Он отдался волнам блаженного бездумья; попытался даже забыть о командире, о его последнем испытующем взгляде. Поначалу это не получалось. Тогда Никитин стал думать о дочерях, о Тане-Тамаре, и не заметил, как задремал.