Предшественники бен Ладена. Книга третья: Всё шло к тому…

В ночь с 28 на 29 апреля 1905года Грешнер был убит, когда возвращался домой из театра. Средств на его похороны, не имевшего в Нижнем Новгороде родственников, не было, вдова убитого Ольга Александровна просила помощи у жандармов. Она осталась одна с четырьмя малолетними детьми. Недавно выяснилось, что Ольга Грешнер умерла в эмиграции. Внуки Грешнера обнаружились в Австралии.

*Александр Никифоров (1882—1905) – эсер, убийца А. Грешнера. Он был сыном народника Льва Павловича Никифорова, близкого к Сергею Нечаеву, не раз подвергался аресту. В семье Никифоровых было четверо сыновей: самого младшего, Александра, повесили, другой сын сгорел от чахотки на каторге, третьего сослали в Якутию, а четвёртый облился керосином и покончил жизнь самоубийством в знак протеста против содержания его в тюрьме.

После погони со стрельбой, в результате которой был смертельно ранен караульщик Курицын, убийца Грешнера сложил оружие. Он был повешен в нижегородском остроге в ночь ранним утром 12 (25) августа 1905 года. С казнью спешили. Существовала опасность, что террориста могут освободить: в это время в городе происходили серьёзные беспорядки. 4 (17) августа «Нижегородская земская газета» писала о том, что «столкновения толпы (это были черносотенцы, – С.С.-П.) с демонстрантами и агитаторами имели место… За два дня были 7 человек убитых, 33 раненых. Кроме того, 17 лицам, обратившихся за врачебной помощью, сделана перевязка».

Палача для казни Никифорова долго не могли найти. Пристав Пуаре посулил за это 25 рублей – большие по тем временам деньги. Только забулдыга Григорий Меркулов вызвался отправить на тот свет террориста. «Гришка был… человек, лет тридцати пяти, длинный, тощий, жилистый, на его лошадиной челюсти росли кустики темной шерсти, из-под колючих бровей мечтательно смотрели полусонные глаза, – вспоминал Максим Горький. – Повесив Никифорова, он купил красный шарф, обмотал им свою длинную шею с огромным кадыком, перестал пить водку и начал как-то особенно солидно и гулко покашливать. Приятели спрашивают его:

– Ты что, Гришка, важничаешь?

Он объяснил:

– Нанят я для тайного дела в пользу государства! Но когда он проговорился кому-то, что повесил человека, приятели отшатнулись от него и даже побили Гришку. Тогда он обратился к приставу охранного отделения Кевдину с просьбою разрешить ему носить красный кафтан и штаны с красными лампасами.

– Чтобы штатские люди понимали, кто я, и боялись трогать меня погаными руками, как я – искоренитель злодеев.

Кевдин сосватал его ещё на какие-то убийства, Гришка ездил в Москву, там кого-то вешал и окончательно убедился в своей значительности. Но, возвратясь в Нижний, он явился к доктору Смирнову, окулисту и «черносотенцу», и пожаловался, что у него, Гришки, на груди, под кожей вздулся «воздушный пузырь» и тянет его вверх.

– Так сильно тянет, что я едва держусь на земле и должен хвататься за что-нибудь, чтобы не подпрыгивать, на смех людям. Случилось это после того, как я подвесил какого-то злодея, в груди у меня ёкнуло и начало вздуваться. А теперь так стало, что я даже спать не могу, тянет меня по ночам к потолку – что хошь делай! Всю одежду, какая есть, я наваливаю на себя, даже кирпичи кладу в рукава и карманы, чтобы тяжелее было, – не помогает. Стол накладывал на грудь и живот, за ноги привязывал себя к кровати – все равно, тянет вверх. Покорнейше прошу взрезать мне кожу и выпустить воздух этот, а то я скоро совсем лишусь хода по земле.

Доктор посоветовал ему идти в психиатрическую больницу, но Гришка сердито отказался.

– Это у меня грудное, а не головное…

Вскоре он, упав с крыши, переломил себе позвоночник, разбил голову и, умирая, спрашивал доктора Нифонта Долгополова:

– Хоронить меня будут – с музыкой?

А за несколько минут до смерти пробормотал, вздохнув:

– Ну вот, возношусь…» (Горький М. Собрание сочинений в 30 томах. Москва-Ленинград, Государственное издательство художественной литературы,1949—1955, т.5)

– Кара Господня! – говорили нижегородцы.

Коробка с ленточкой

Вскоре Двойников, Назаров и Калашников вместе с Борисом Вноровским и Савинковым начинают готовить покушение на министра внутренних дел Дурново и московского генерал-губернатора Дубасова. И 24 апреля 1906 года теракт в отношении Дубасова состоялся. Вот как описывала события того дня газета «Путь»: «Когда лошади поворачивали из Чернышевского переулка на Тверскую, от дома Варгина сошёл на мостовую молодой человек в форме морского офицера. В одной руке у него была коробка, перевязанная ленточкой, как перевязывают конфеты; в ленточку был воткнут цветок, — не то левкой, не то ландыш. Приблизившись к коляске, он взял коробку в обе руки и подбросил её под коляску. Прогремел взрыв, лошади понесли, адмирал (Дубасов – С.С.-П.), поднявшись с земли, пошёл к генерал-губернаторскому дому; тут его подхватили городовые и помогли дойти до подъезда. Графа Коновицына выбросило на левую сторону; у него было повреждено лицо, раздроблена челюсть, вырван левый бок, раздроблены обе ноги и повреждены обе руки. Он тут же скончался… Человек, покушавшийся на жизнь адмирала, пал жертвой своей бомбы. У него снесло верхнюю часть черепа, при нём найдены два паспорта, оба фальшивые… От взрыва пострадали кучер Птицын и дворник генерал-губернаторского дома» (Путь,1906, 25 апреля).

Судьба тогда пощадила нижегородских террористов – погиб их товарищ Борис Вноровский.

Кто есть кто

*Фёдор Дубасов (1845-1912) – русский военно-морской и государственный деятель, адмирал. На посту московского генерал-губернатора руководил подавлением Декабрьского вооружённого восстания 1905 года. Перед этим усмирял волнения крестьян в Черниговской, Полтавской и Курской губерниях. Расстреливал задержанных на месте без суда.

Полиция сумела предупредить два покушения на адмирала, но 23 апреля 1906 года в 12 часов дня, по окончании праздничного богослужения в Большом Успенском соборе, в коляску Дубасова эсер Борис Вноровский бросил бомбу. Адьютант Дубасова граф Коновницын был убит, кучер – ранен, а самому адмиралу раздробило ступню левой ноги.

В июле 1906 Дубасов был уволен от должности генерал-губернатора. 2 декабря 1906 года, в годовщину московского восстания, Фёдор Васильевич прогуливался по Таврическому салу в Петербурге, когда П. Воробьёв и В. Трещаницкий (Березин), члены «летучего террористического отряда» эсеров-максималистов, произвели по нему 13 выстрелов и бросили бомбу, начинённую мелкими гвоздями. Адмирал был оглушён и слегка ранен, но остался жив. Обратился к царю с просьбой о помиловании приговорённых к смертной казни.

*Граф Сергей Коновницын (1866-1906) окончил Тверское кавалерийское училище. Принял участие в русско-японской войне. Был ранен осколком снаряда в правую ногу. В марте 1905 года возвратился в Москву для лечения. Участвовал в организации монархических партий и союзов.

Во время декабрьского вооружённого восстания в Москве в 1905 году явился к генерал-губернатору Ф. В. Дубасову с просьбой прикомандировать его к какому-то из расположенных в Москве полков. Был назначен заведующим охраной адмирала. Убит эсерами 23 апреля 1906 года.

*Борис Вноровский-Мищенко (1881—1906) – террорист, участник покушения на Ф. В. Дубасова. Обучался в Московском университете, пока не увлёкся революционными идеями. Содействовал побегу из тюрьмы террористки Екатерины Измайлович и помог ей организовать покушение на адмирала Г. П. Чухнина. А вот покушение на Дубасова закончилось весьма печально для Вноровского.

Иван Каляев

Он прожил всего 35 лет, но представлял собой наиболее яркую личность среди террористов Боевой организации партии эсеров. Был убийцей великого князя Сергея Александровича.

Родился Каляев в Варшаве в семье околоточного надзирателя. Учился в одной гимназии с Борисом Савинковым. В 1898 году стал членом Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Был выслан в Екатиринослав. 2 (15) февраля 1902 года уехал во Львов, находившийся в то время на территории Австро-Венгрии, но 2 (15) августа того же года был задержан на германо-австрийской границе с грузом нелегальных русских изданий. После двухмесячного заключения в Ярославль, работал в газете «Северный край», где печатались Николай Бердяев, Борис Савинков, Алексей Ремизов, Анатолий Луначарский. Бердяев, Ремизов и Савинков отбывали ссылку в Вологде, а Луначарский – в Тотьме (городке, население которого сокращается с 1996 года и не достигает 10 тысяч человек). Переписывался с Валерием Брюсовым.

16 (29) декабря 1903 года Каляев выехал в Женеву, где вступил в Боевую организацию эсеров. Летом 1904 года участвовал в покушении на министра внутренних дел Вячеслава Плеве.

Борис Савинков в своих «Воспоминаниях террориста» рассказывает о нём подробнее, нежели о других: «Он шел, волнуясь, с каплями крови на лбу, бледный, с лихорадочно расширенными зрачками. Он говорил:

– Я верю в террор. Для меня вся революция в терроре. Нас мало сейчас. Вы увидите: будет много. Вот завтра, может быть, не будет меня. Я счастлив этим, я горд: завтра Плеве будет убит…

Каляев любил революцию так глубоко и нежно, как любят её только те, кто отдает за неё жизнь. Но, прирожденный поэт, он любил искусство. Когда не было революционных совещаний и не решались практические дела, он подолгу и с увлечением говорил о литературе. Говорил он с легким польским акцентом, но образно и ярко. Имена Брюсова, Бальмонта, Блока, чуждые тогда революционерам, были для него родными. Он не мог понять ни равнодушия к их литературным исканиям, ни тем менее отрицательного к ним отношения: для него они были революционерами в искусстве. Он горячо спорил в защиту «новой» поэзии и возражал ещё горячее, когда при нем указывалось на её, якобы, реакционный характер. Для людей, знавших его очень близко, его любовь к искусству и революции освещалась одним и тем же огнем, — несознательным, робким, но глубоким и сильным религиозным чувством. К террору он пришёл своим особенным, оригинальным путем и видел в нём не только наилучшую форму политической борьбы, но и моральную, быть может, религиозную жертву» (Савинков Б. В. Избранное. Москва, Политиздат, 1990).

Каляев стал основным исполнителем в покушении на великого князя Сергея Александровича. 2 (15) февраля 1905 года он не бросил бомбу в карету, потому что увидел, что рядом с великим князем сидят его жена и малолетние племянники. Только потом, убедившись, что Сергей Александрович один, Каляев решился на убийство. Савинков описывал это так:

«Каляев, простившись со мной, прошел, по условию, к иконе Иверской божией матери. Он давно, ещё раньше, заметил, что на углу прибита в рамке из стекла лубочная патриотическая картина. В стекле этой картины, как в зеркале, отражался путь от Никольских ворот к иконе. Таким образом, стоя спиной к Кремлю и рассматривая картину, можно было заметить выезд великого князя…

«Против всех моих забот, — пишет он в одном из писем к товарищам, — я остался 4 [17] февраля жив. Я бросал на расстоянии четырех шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того, как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колес. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернулся. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнаженное тело… Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел. Я огляделся. Вся поддевка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошёл… В это время… на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чьи-то руки овладели мной. Я не сопротивлялся. Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик… Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса» (там же).

Взрыв бомбы, брошенной Калевым, был слышен даже на окраинах Москвы. Особенно сильный переполох произошёл в здании суда. Многие подумали, что это землетрясение, другие, что рушится само здание суда. Все окна по фасаду были выбиты, судьи, канцеляристы попадали со своих мест. Когда через десять минут пришли в себя и догадались, в чем дело, то многие бросились из здания суда к месту взрыва. На месте казни лежала бесформенная куча, вышиной вершков в десять (около полуметра), состоявшая из мелких частей кареты, одежды и изуродованного тела. Голова Сергея Александровича не отыскалась.

«Правительственный вестник» так описывал смерть великого князя: «Неизвестный злоумышленник бросил в карету его высочества бомбу. Взрывом, происшедшим от разорвавшейся бомбы, великий князь был убит на месте, а сидевшему на козлах кучеру Андрею Рудинкину были причинены многочисленные тяжкие телесные повреждения. Тело великого князя оказалось обезображенным, причем голова, шея, верхняя часть груди с левым плечом и рукой, были оторваны и совершенно разрушены, левая нога переломлена, с раздроблением бедра, от которого отделилась нижняя его часть, голень и стопа. Силой произведенного злоумышленником взрыва кузов кареты, в которой следовал великий князь, был расщеплен на мелкие куски, и кроме того были выбиты стекла наружных рам ближайшей к Никольским воротам Кремля части зданий судебных установлений и расположенного против этого здания арсенала» (ГАРФ).

7 (20) февраля 1905 года директор Департамента полиции Алексей Лопухин по просьбе вдовы покойного Елизаветы Фёдоровны организовал её встречу с Каляевым. Великая княгиня в тюрьме подарила ему Евангелие и подала прошение императору Николаю II о помиловании террориста, но оно не было удовлетворено. Сам Каляев так оценивал это посещение: «Правительство решило не только убить меня, но и скомпрометировать… показать, что революционер, отнявший жизнь у другого человека, сам боится смерти и готов… [любой ценой] купить себе дарование жизни и смягчение наказания. Именно с этой целью Департамент полиции подослал ко мне вдову убитого» (Беренштам В. В. В боях политических защит. Москва-Ленинград, издательство «Книга», 1925).

Савинков излагал это так: «Мы смотрели друг на друга, — писал об этом свидании Каляев, – не скрою, с некоторым мистическим чувством, как двое смертных, которые остались в живых. Я — случайно, она — по воле организации, по моей воле, так как организация и я обдуманно стремились избежать излишнего кровопролития.

И я, глядя на великую княгиню, не мог не видеть на её лице благодарности, если не мне, то, во всяком случае, судьбе, за то, что она не погибла.

– Я прошу вас, возьмите от меня на память иконку. Я буду молиться за вас.

И я взял иконку. Это было для меня символом признания с её стороны моей победы, символом ее благодарности судьбе за сохранение ее жизни и покаяния ее совести за преступления великого князя.

– Моя совесть чиста, – повторил я, — мне очень больно, что я причинил вам горе, но я действовал сознательно, и если бы у меня была тысяча жизней, я отдал бы всю тысячу, не только одну.

Великая княгиня встала, чтобы уйти. Я также встал.

– Прощайте, – сказал я. – Повторяю, мне очень больно, что я причинил вам горе, но я исполнил свой долг, и я его исполню до конца и вынесу все, что мне предстоит. Прощайте, потому что мы с вами больше не увидимся» (Савинков Б. В. Избранное. Москва, Политиздат, 1990).

Впоследствии, в письме от 24 марта (6 апреля), он писал великой княгине:

«Я не звал вас, вы сами пришли ко мне: следовательно, вся ответственность за последствия свидания падает на вас. Наше свидание произошло, по крайней мере, с наружной стороны, при интимной обстановке. Все то, что произошло между нами обоими, не подлежало опубликованию, как нам одним принадлежащее. Мы с вами сошлись на нейтральной почве, по вашему же определению, как человек с человеком, и, следовательно, пользовались одинаковым правом инкогнито. Иначе как понимать бескорыстие вашего христианского чувства? Я доверился вашему благородству, полагая, что ваше официальное высокое положение, ваше личное достоинство могут служить гарантией, достаточной против клеветнической интриги, в которую так или иначе были замешаны и вы. Но вы не побоялись оказаться замешанной в неё: мое доверие к вам не оправдалось. Клеветническая интрига и тенденциозное изображение нашего свидания налицо. Спрашивается: могло ли бы произойти и то, и другое помимо вашего участия, хотя бы пассивного, в форме непротивления, обратное действие которому было обязанностью вашей чести. Ответ дан самим вопросом, и я решительно протестую против приложения политической мерки к доброму чувству моего снисхождения к вашему горю. Мои убеждения и мое отношение к царствующему дому остаются неизменными, и я ничего общего не имею какой-либо стороной моего «я» с религиозным суеверием рабов и их лицемерных владык.

Я вполне сознаю свою ошибку: мне следовало отнестись к вам безучастно и не вступать в разговор. Но я поступил с вами мягче, на время свидания затаив в себе ту ненависть, с какой, естественно, я отношусь к вам. Вы знаете теперь, какие побуждения руководили мной. Но вы оказались недостойной моего великодушия. Ведь для меня несомненно, что это вы – источник всех сообщений обо мне, ибо кто же бы осмелился передавать содержание нашего разговора с вами, не спросив у нас на то позволения (в газетной передаче оно исковеркано: я не объявлял себя верующим, я не выражал какого-либо раскаяния)» (ГАРФ).

Каляева судили в особом присутствии сената 5 (18) апреля 1905 года. Защищали его присяжные поверенные Жданов и Мандельштам. Когда дали слово Каляеву, он сказал:

«Прежде всего, фактическая поправка: я – не подсудимый, я – ваш пленник. Мы – две воюющие стороны. Вы – представители императорского правительства, наёмные слуги капитала и насилия. Я – один из народных мстителей, социалист и революционер. Нас разделяют горы трупов, сотни тысяч разбитых человеческих существований и целое море крови и слёз, разлившееся по всей стране потоками ужаса и возмущения. Вы объявили войну народу, мы приняли вызов. Взяв меня в плен, вы теперь можете подвергнуть меня пытке медленного угасания, можете меня убить, но над моей личностью вам не дано суда. Как бы вы ни ухищрялись властвовать надо мной, здесь для вас не может быть оправдания, как не может быть для меня осуждения. Между нами не может быть почвы для примирения, как нет её между самодержавием и народом. Мы все те же враги, и если вы, лишив меня свободы и гласного обращения к народу, устроили надо мной столь торжественное судилище, то это еще нисколько не обязывает меня признать в вас моих судей. Пусть судит нас не закон, облеченный в сенаторский мундир, пусть судит нас не рабье свидетельство сословных представителей по назначению, не жандармская подлость. Пусть судит нас свободно и нелицеприятно выраженная народная совесть. Пусть судит нас эта великомученица истории – народная Россия.

Я убил великого князя, члена императорской фамилии, и я понимаю, если бы меня подвергли фамильному суду членов царствующего дома, как открытого врага династии. Это было бы грубо, и для XX века дико. Но это было бы, по крайней мере, откровенно. Но где же тот Пилат, который, не омыв ещё рук своих от крови народной, послал вас сюда строить виселицу? Или, может быть, в сознании предоставленной вам власти, вы овладели его тщедушной совестью настолько, что сами присвоили себе право судить именем лицемерного закона в его пользу? Так знайте же, я не признаю ни вас, ни вашего закона. Я не признаю централизованных государственных учреждений, в которых политическое лицемерие покрывает нравственную трусость правителей, и жестокая расправа творится именем оскорбленной человеческой совести, ради торжества насилия.

Но где ваша совесть? Где кончается ваша продажная исполнительность и где начинается бессеребренность вашего убеждения, хотя бы враждебного моему? Ведь вы не только судите мой поступок, вы посягаете на его нравственную ценность… Покушение вы не называете прямо убийством, вы именуете его преступлением, злодеянием. Вы дерзаете не только судить, но и осуждать. Что же вам дает это право? Не правда ли, благочестивые сановники, вы никого не убили, и опираетесь не только на штыки и закон, но и на аргумент нравственности? Подобно одному ученому профессору времен Наполеона III, вы готовы признать, что существуют две нравственности. Одна для обыкновенных смертных, которая гласит: «не убий», «не укради», а другая нравственность политическая, для правителей, которая им все разрешает. И вы, действительно, уверены, что вам все дозволено, и что нет суда над вами…

Но оглянитесь: всюду кровь и стоны. Война внешняя и война внутренняя. И тут, и там пришли в яростное столкновение два мира, непримиримо враждебные друг другу: бьющая ключом жизнь и застой, цивилизация и варварство, насилие и свобода, самодержавие и народ. И вот результат: позор неслыханного поражения военной державы, финансовое и моральное банкротство государства, политическое разложение устоев монархии внутри, наряду с естественным развитием стремления к политической самодеятельности на так называемых окраинах, и повсюду всеобщее недовольство, рост оппозиционной партии, открытые возмущения рабочего народа, готовые перейти в затяжную революцию во имя социализма и свободы, и на фоне всего этого – - террористические акты… Что означают эти явления? Это суд истории над вами. Это – волнение новой жизни, пробужденное долго накоплявшейся грозой, это – отходная самодержавию… И революционеру наших дней не нужно быть утопистом-политиком для того, чтобы идеал своих мечтаний сводить с небес на землю. Он суммирует, приводит к одному знаменателю и облекает в плоть лишь то, что есть готового в настроениях жизни, и, бросая в ответ на вызов в бою свою ненависть, может смело крикнуть насилию: я обвиняю!

…Великий князь был одним из видных представителей и руководителей реакционной партии, господствующей в России. Партия эта мечтает о возвращении к мрачнейшим временам Александра III, культ имени которого она исповедует. Деятельность, влияние великого князя Сергея тесно связаны со всем царствованием Николая II, от самого начала его. Ужасная ходынская катастрофа и роль в ней Сергея были вступлением в это злосчастное царствование. Расследовавший ещё тогда причины этой катастрофы граф Пален сказал в виде заключения, что нельзя назначать безответственных лиц на ответственные посты. И вот боевая организация партии социалистов-революционеров должна была безответственного перед законом великого князя сделать ответственным перед народом.

Конечно, чтобы подпасть под революционную кару, великий князь Сергей должен был накопить и накопил бесчисленное количество преступлений перед народом. Деятельность его проявлялась на трех различных поприщах. Как Московский генерал-губернатор, он оставил по себе такую память, которая заставляет бледнеть даже воспоминание о пресловутом [А.А.] Закревском (в 1828—1831 годах министре внутренних дел; он прославился своей жестокостью при подавлении «холерных бунтов», – С.С.-П.). Полное пренебрежение к закону и безответственность великого князя сделали из Москвы, поистине, какое-то особое великокняжество. Преследование всех культурных начинаний, закрытие просветительных обществ, гонения на бедняков-евреев, опыты политического развращения рабочих, преследование всех протестующих против современного строя, – вот в какого рода деяниях выражалась роль убитого, как маленького самодержца Москвы. Во-вторых, как лицо, занимающее видное место в правительственном механизме, он был главой реакционной партии, вдохновителем всех репрессивных попыток, покровителем всех наиболее ярких и видных деятелей политики насильственного подавления всех народных и общественных движений. Еще Плеве заезжал к великому князю Сергею за советами перед своей знаменитой поездкой в Троицкую лавру, за которой последовала поездка на усмирение полтавских и харьковских крестьян. Его другом был Сипягин, его ставленником был Боголепов… Все политическое направление правительства отмечено его влиянием. Он боролся против слабой попытки смягчения железного режима Святополк-Мирским, объявляя, что «это – начало конца»… Наконец, третье поприще его деятельности, где роль его была наиболее значительна, хотя и наименее известна: это – личное влияние на царя. «Дядя и друг государев» выступает здесь, как наиболее беспощадный и неуклонный представитель интересов династии».