Николай Анциферов. «Такова наша жизнь в письмах»: Письма родным и друзьям (1900–1950-е годы)

Привет всем вам.

Ваш Коля.

И мой сердечный привет и благодарность: Александре Александровне и Алексею Федоровичу.

Ваша Т. Анциферова74. 14 июля 1914 г. Бруннен, Швейцария Дорогой Алексей Федорович!

Очень соскучился обо всех Вас, и захотелось написать несколько слов. Вас, конечно, моя открытка застанет в Петровском. Наше путешествие кончилось. Послезавтра через Нюрнберг и Дрезден возвращаемся в Россию. Очень сильно тянет домой. Будем жить в Алферове у Таниной тети. В Лозанне был два раза у Натальи Александровны Герцен75. Узнал от нее, что неизданная часть «Былого и Дум» будет через год издана. Те выдержки, которые Вы мне как-то показывали, не из этой части. Очень много интересного она мне рассказала. До какой степени она еще полна жизни и как похожа на отца! Привет всем Вашим от нас. Где Гриша? М.б., напишете в Алферово. Ст. Ярцево, Л. Г. Гессель. Имение Алферово.

Всего светлого,

Ваш Коля. 28 июля 1914 г. Ярцево Дорогой Алексей Федорович!

Со стыдом вспомнил, что не поблагодарил Вас за «Вирши», которыми я был очень тронут.

Будьте так добры, известите, где Гриша. Совсем потерял его из виду.

Может быть, скоро увидимся в Москве.

А может быть, мне суждено другое: ратником ополчения второго разряда отправиться на защиту Киева76.

Сердечный привет Вам и всем Вашим от меня и Тани.

Ваш Н. Анциферов. 19 октября 1915 г. Москва Дорогой мой Гриша!

До чего мне грустно, что я не был с тобой.

Если бы ты раньше известил меня, я приехал бы к вам, несмотря на государственные экзамены. Уж очень я ждал этого дня.

Все старался себе представить вас и вспомнил то светлое чувство, трепетное и величавое, которое пережил 5‐го февраля77.

Что ж делать, нам не удалось быть вместе эти дни.

Ну, крепко, крепко целую вас обоих – тебя в уста, Марию Александровну78 в руку.

Может быть, мне удастся побывать вскоре в Москве. Как хочется увидеть всех вас. Побыть в твоей семье, такой родной.

У меня осталось всего два экзамена. Шесть прошло хорошо. Если и эти пройдут благополучно, И. М. Гревс предложит меня к оставлению.

Наташа79 начала ласкаться, прелесть, и ходить, держась за перила кроватки.

Мама и Таня приветствуют и поздравляют.

Зинко80 просит передать тебе свое удовольствие по поводу твоей свадьбы. Привет всем вашим.

Твой друг Коля. 8 апреля 1916 г. Москва Дорогой мой, родной! Какое ужасное, безнадежное письмо81

Давно уже не было вестей от вас, и вот теперь это письмо. В чем ты, все вы найдете силы – и все тоже найдут. Когда сможешь, напиши мне обо всех Фортунатовых, а особенно о дорогом Алексее Федоровиче. Я не смогу приехать к вам. Много работы набрал и вот на Пасху не отдохну, да и кончается-то она быстро. Со среды занят в попечительстве и на службе82 и в библиотеке83. Я очень устал. Ночами сильные головные боли.

Недавно была больна Таточка. Она страшно напугала нас. Под утро я услышал Танин крик «помогите». У Таточки закатились глаза, побелела совсем, и слюни выступили, и вся неподвижная. Я совсем не мог понять, что с ней.

Звали доктора, но он отказался прийти так рано. Пришел в 12 дня. Высказал предположение, что это идут зубы и что с этим связалась боль в животе. Через три дня Таня заметила гной на подушке. Позвали другого доктора, и он нашел, что в ухе был нарыв. Нарыв давил как-то на мозг, оттого был припадок. Теперь Тата быстро поправляется и опять весела и спокойна, но какой-то ужас остался. Слава Богу, что причиной припадка оказался нарыв.

У Вильчинского84 родилась дочь. На восьмой день у матери поднялась температура до 39, а на 9‐й до 40 и 2. Мы провели несколько очень тяжелых дней. Теперь ей лучше, но опасность еще не миновала. Смерть веет над рождениями, а новая жизнь будет жить. Последние годы развил в душе вечное, и не будь этого – невозможно было бы теперь жить.

Вспоминаю теперь всю нашу дружбу. Вспоминаю старый дом в Петровском, в который я входил, как в родной, где меня ожидала моя семья. И когда Вы переехали, все изменилось. Смерть Кости, смерть Вовы. Только, Гриша, не приходит конец вашей семье. Этого не будет.

Я не могу написать Александре Александровне. Она поймет, какое письмо ты написал мне.

Передай же ей и всем Вам от нас горячий привет.

Мама написала несколько дней тому назад письмо твоей маме, в котором пишет, что это лето мы хотели бы провести где-нибудь в Петрове вблизи с Вашей семьей.

Прощай, дорогой друг.

Твой Коля. <Апрель> 1916 г. Петроград Дорогой друг!

Получил твое письмо85. После твоих первых писем у меня надежды не оставалось. Прочел о смерти, и опять вспомнилось все, что было вашего в моей жизни, и все перед глазами вечер, когда твоя мама вернулась после смерти Кости и вы все вокруг нее. И все чудится ее лицо, ее голос.

Мама очень удручена, и я даже с ней не говорю. А говорю с Таней, рассказываю ей все. Мы не пошлем Вам телеграммы. Мама настаивает, а я не могу. Я такое сочувствие чувствую только в радости. Николаю Николаевичу86 мог послать, а вам не могу.

Думаю о вас и знаю, что Александра Александровна и Костя среди вас, и потому не разрушится старая семья Фортунатовых. Память об Александре Александровне и Косте и мы всегда будем святить.

Как сложится теперь у вас жизнь.

Твои письма мне дороги, как никогда. Прощай.

Твой друг Коля. 22 мая 1916 г. Москва Дорогой Гриша!

Ехать с тобой, как и следовало ожидать, не можем. Получили письмо от тети Лидии, ждет нас. Может быть, я один смогу повидаться с тобой. Перед возвращением на службу (в конце июня) думаю побывать в Москве и Барановке87. Может быть, заеду к Вам, если будете недалеко.

Мама очень расстроила свое здоровье, и ей придется основательно лечиться. Доктор посылает ее на юг, но она не хочет ехать в Крым. А где еще ей устроиться, не знаю. Только что-нибудь сделать будет необходимо. Пока доктор установил строгий режим. Через неделю сказал, что окончательно укажет, что делать.

Вчера Ольга Федоровна Оберучева88 вернулась с похорон бабушки и привезла ужасную весть. 15‐го мая Даню89 нашли в постели мертвым. Он отравился морфием. Одни думают, что случайно, другие говорят о добровольной смерти.

Последнее время он страдал галлюцинациями. В конце декабря Даня сделал предложение Мэке и получил отказ. Это на него очень сильно повлияло. Даня после себя не оставил ничего, что бы могло объяснить его смерть. И я думаю, что это была действительно случайность, но случайность, которую носим в своей душе. Эта смерть непроглядно мрачна.

Мне часто снится Вова. Раз он спускался по лестнице мне навстречу. Знаешь, такой радостный, как после разлуки. – «Так ты жив!» – «Жив! Жив! все это ужасное недоразумение, я тебе потом расскажу, а сейчас оставим это». И он был со мной. Во сне, когда видишь умершего, всегда чувствуешь, что что-то не так, что он уже умер. А тут этого совсем не было. Когда я проснулся, у меня было такое чувство, будто я побыл с Вовой.

Очень хочется получить портрет, о котором ты писал. Но высылать его пока не надо.

Много людей унесли последние года, много верований. Ты меня знал за общественника. Правда, им я остался и вместе с тем стал совсем иным. Присяжный политик и общественник, которые, казалось раньше, творят жизнь, – померкли, и дело их стало казаться маленьким. Чувствую – велика жизнь, и что-то творится каждый миг, и хочется участвовать в этом таинстве.

Жизнь люблю по-старому. Все сильнее чувствую вечное, это и спасает любовь к жизни. А жить тяжело, трудно стало. Но ведь это не мешает любить.

До свидания. Как ждешь его!

Напиши-ка мне в Алферово, где ты думаешь быть в конце июня.

Твой Коля.

Привет Марии Александровне и всем твоим.

17 июля 1916 г. Алферово Дорогой друг!

Все ждал обещанное письмо, и нет его. Пишу в Петровское с просьбой переслать тебе. Очень порадовали меня заключительные слова твоей открытки: «Живу с женой дружно и счастливо».

Сегодня прочел о смерти Мечникова90. Она очень сильно подействовала на меня. Ты знаешь, как многое возмущало меня в Илье Ильиче. Не знаю, говорил ли тебе, что после моей жизни в Париже мое отношение к нему значительно улучшилось. Я даже как-то привязался к нему. А помнишь рассказы Лидии Карловны91, когда мы встречали Новый год, о том, как тяжело приходится ему в Париже. Теперь вспоминаю о нем тепло. Сам стал терпимее, а потом и взгляды некоторые изменились. Вспоминаю жизнь в Париже. Вспоминаю Вову.

Может быть, побываю у Вас в Петровском проездом в Барановку. Еду туда на неделю. Только, кажется, не удастся. У нас финансы так плохи, что даже это может оказаться невозможным. Мама очень ослабела, и доктор прописал ей строгое лечение и жизнь на постели.

На последнее она не соглашается, а лечиться начала. Очень беспокоюсь о ней. Сейчас она в Сестрорецке с Левандами92. В Алферове нам хорошо. Все места здесь полны дорогими для нас воспоминаниями.

Много занимаемся. Меня очень тянет к свободным занятиям. Хочется почитать новую литературу, литературу о войне, между прочим, собираюсь познакомиться с Фетом. Но столько обязательной работы, что не успеваю. Хорошо, что мне удалось поставить занятия так, что они не только средство, но и цель. Все, чем занимаюсь, привлекает и само по себе. Работаю по-прежнему над романтизмом. Занимался социальным мистицизмом в России (Одоевский, Тютчев, Печерин, Чаадаев, Киреевские) и Данте. Но главное содержание нашей жизни – Наташенька. Как мне ужасно, невероятно хочется, чтобы у тебя поскорее были дети. А как хорошо тогда нам будет говорить о них. Я так горячо ждал ребенка, что тот мир, который она принесла с собой, показал нам, что все самые светлые мечты – только утренний туман перед восходом солнца. А правда хороши слова Новалиса: «Ребенок – это любовь, ставшая зримой»93. <далее фрагмент текста утрачен>

Прощай, дорогой друг. Пиши же поскорей. Всего светлого.

Твой Коля.

Привет Марии Александровне.

10 декабря 1916 г. Петроград Дорогой Гриша!

Кажется, вырвался на час от «обязательных работ». Давно уже хочу побеседовать с тобой. Был недавно в Выборге. Два праздника дали мне возможность удалиться от обычных занятий. Повидал море, покрытое шхерами, послушал шум волн и сосен. Посидел на камнях. И много, много пережил. Почувствовал, убедился, что прошлое цело, что оно такое прочное, неизменное, ставшее достоянием вечности. Это не воспоминание, а прикосновение к живому, продолжавшему жить. Редкие сосны на красивых гранитных утесах, сползающих в море, как в Буде94, Vierwaldstättersee95, красные скалы Лергровика. Из-за горизонта <далее нрзб>, но шхеры увеличивают ширь моря и далеко уносят взор. Небо было седое, но кое-где просветы. Летали чайки. Мне было очень печально и очень хорошо. То Генуэзская крепость мерещилась, то Лергровик, то Буд, то Фирвальдштет-зее. И милые образы близких людей, и особенно Вова. Знаешь, так спокойно уверенно чувствовать, что он есть. Чужая речь кругом. Чужой город. Зовет колокол в церковь. Там орган и чудное пение. Все это так внятно говорило о времени до войны, когда все были живы. С какой силой чувствовалось, что Россия больна. Знаешь, этот вид толпы молодых свободных людей – это здоровье, это счастье народа, как он меня волновал. На Рождество с Таней и Наташей собирались поехать на озеро Сайму96.

В Питере у меня жизнь налажена. Все часы распределены, и все как-то идет само собой. Занятия с учениками идут хорошо, ровнее, чем в прошлом году. Мы устроили исторический кружок. Раз в две недели из моего класса собирается человек 18–23. Докладчик читает, потом спорим. Ученики очень увлекаются. Темы берем из эпохи Возрождения и реформации.

В педагогической среде только плохо97. Очень сильная борьба совершенно отравляет дело образования. Столько насмотрелся глупости и гнусности, что лучше стал понимать общественные <глупости и гнусности>. Страшнее всего то, что людей-то гнусных как будто и нет. Вот уже, кажется, несомненная подлость, а присмотришься и с удивлением видишь, что сделал-то ее не подлец. Во всяком случае, «педагогике» учусь у учеников, а от коллег учиться не пришлось. Очень радуюсь, что ты с таким жаром принялся за свое фамильное дело98. Хотелось бы побывать в Москве и посмотреть, как зажили вы вдвоем. С большим увлечением занимаюсь теперь «Софией»99. Мало только времени удается уделять этому. С Таней читаем «Жана-Христова»100, книгу, о которой оба давно мечтали.

Привет Марии Александровне. Наши шлют тебе привет.

Наташе очень хорошо со мной. Обо всем теперь говорит. Любит больше всего рассматривать портреты.

Всего доброго.

Твой Коля. 16 января 1917 г. Москва Дорогой Алексей Федорович!

Спасибо за привет. Спешу исполнить Вашу просьбу: Адрес Н. И. Кареева Васильевский Остров, Большой проспект, д. 24, Ив. Ал-ндр. Бодуэн-де-Куртенэ Васильевский Остров, Кадетская линия, д. 9-1, и Л. И. Петражицкого101 – Каменноостровский, № 22а.

В ответ на Ваш вопрос об интересующихся вопросом реформы школы мог бы прежде всего назвать первых двух указанных Вами как лиц, наиболее известных в связи с этим вопросом. Еще встречал статьи Ал. Арк. Кауфмана102, Васильевский Остров, 4-ая линия, д. 31, и Дм. Влад. Философова, Сергиевская, д. 83, Сер. Ан. Венгерова103, Загородный, д. 21. Знаю, что И. М. Гревс (Васильевский Остров, 14 линия, д. 31) тоже интересовался этим вопросом. Как только прочел Вашу открытку, узнал из газеты, что переосвидетельствование104 отложено до осени, чему очень порадовался. Надеюсь побывать у вас на Пасхе. Работаю теперь много и с большим удовольствием. По-прежнему больше всего увлекаюсь преподаванием.

Привет от нас всем Вам.

Ваш Н. Анциферов. <1917 г. Петроград> Дорогой Алексей Федорович!

Очень тронут памятью обо мне.

Сегодня получил письмо от Гриши из Партенита105. Пишет, что чувствует себя хорошо. Маня произвела на него гораздо лучшее впечатление. Я от нее недавно получил ответное письмо.

Летом, как Вы уже знаете, провели три дня с Мишей, им совершенно очарован, хотя не во всем согласен. Сравнивал его с Гришей в эти годы. Какая разница во всем, хотя они оба чистые Фортунатовы. Вся наша семья собралась уже в городе. Я много отдаю времени лекциям для рабочих, солдат и матросов. Но преимущественно на исторические темы.

Сегодня иду к П. А. Кропоткину106 посоветоваться с ним о построении своего курса. Он был на открытии нашего Матросского университета107 и набросал программу для занятий по истории XIX века.

Думаю много пользоваться Герценом. Наша Наташа очень подросла, любит книжки и отличается добротой и веселием.

Таня пишет брошюры на революционные темы. Только последнее время у нее очень мало досуга, т. к. масса времени уходит на «продовольствие».

Всего светлого, дорогой Алексей Федорович.

Привет от нас всем Вашим.

Ваш Н. Анциферов.

P. S. Я не разделяю панического состояния нашего «интеллигентного общества» и твердо верю, что и Россия не погибнет, и к старому строю возврата нет. Хотя местами бывает очень тяжело.

Сейчас написал Мане.

22 мая 1918 г. Петроград Дорогой Алексей Федорович!

Очень обрадовался Вашему письму и с большой охотой буду писать Вам. Очень радуюсь проснувшейся в Вас эмоциональной жизни, вернувшей Вам Вашу жизнерадостность.

Очень заинтересовался «опытной станцией». Если Сане нужны еще сотрудники, был бы рад устроиться при нем. Боюсь, что в Петербурге в будущую зиму будет жить труднее, чем в берлоге нашего предка палеолита «ашельского периода»108. Очень поразило меня известие о браке Миши. Ведь он, как и все Фортунатовы Петровско-Разумовские, должен быть моногамом. Думаю, что хорошо в его возрасте узнать друга, но не сразу соединить с ним свою жизнь, впрочем Миша читал в 10 лет Герцена, в 16 лет был в Перми агитатором, может быть, в 18 он уже настоящий vir Togatus109. Утешает меня Ваш отзыв о его Катерине Романовне110. Хотелось бы очень повидать их. К Мише у меня особенно-душевное чувство, он меня в Крыму и Петергофе совсем покорил, и ужасно хочется ему пожелать всего светлого.

Попробую теперь написать что-нибудь о нас, хотя я уже совсем отвык писать письма. За целую зиму ни одного большого письма не пришлось написать.

Я как-то оторвался от жизни целого. Перестал чувствовать с ним связь. Перестал понимать, что происходит. Или, может быть, наконец понял, что ничего не понимаю. Торжествующий в России большевизм и победивший на Западе империализм рисуются мне злыми силами. И красные, и белые – в разной степени, но те и другие враждебны мне. Я остался в общественной жизни «без места». Так, вероятно, чувствовал себя старый римлянин из стана Катона-младшего, взирая на борьбу Октавиана с Антонием111. Это состояние «вне борьбы» очень тяготит меня и, думаю, дурно действует на душу, заглушая в ней начала гражданственности. Помните у Герцена «С того берега»? «Одно благо, остававшееся этим иностранцам своего времени, была спокойная совесть, утешительное сознание, что они не испугались истины, что они, поняв ее, нашли довольно силы, чтобы вынести ее, чтобы остаться верными ей.

– И только.

– Будто этого не довольно? Впрочем, нет, я забыл, у них было еще одно благо, личные отношения, уверенность в том, что есть люди так же понимающие, сочувствующие с ними, уверенность в глубокой связи, которая независима ни от какого события; если при этом немного солнца, море вдали или горы, шумящая зелень, теплый климат – чего же больше?» 112

Нет у меня всех этих благ. Нет спокойной совести, но и раскаяния нет, а есть недоуменный вопрос, что должен был я делать как гражданин, когда было не поздно. Ответа не нахожу, но совесть неспокойна. Второе большое лишение – отсутствие природы.

Герцену, конечно, не приходилось думать о систематическом недоедании его семьи и об жизни зимой в нетопленой квартире.

Еще одно очень мучило меня зимой – полное отсутствие досуга. В 8 утра ежедневно я отправлялся в Тенишевское училище113, где состою воспитателем. В 3½ освобождаюсь и спешу в общественную столовую, чтобы в 5¼ быть на ежедневном дежурстве в читальном зале Публичной библиотеки, которую покидаю в 9 вечера. Пешком возвращаюсь домой в начале одиннадцатого. И даже не каждое воскресение я свободен. Невозможность побыть с семьей, с самим собой очень угнетала меня. Но зато каким светлым был для меня каждый праздник, я набирался дома света и тепла, и мне хватало его на целую неделю.

Но вообще приведенные слова Герцена очень близки мне.

(Какая насмешка, первый памятник в России будет открыт Зиновьевым!114)

Есть у меня еще утешения, которых не знал Герцен, это религия и школа. О последней хочу написать Вам. Во мне осталась горячая вера и в смысл жизни, и в будущее человечества. (Простите, это звучит желторото?) И я ощущаю живейшую потребность поддержать эту веру в тех, кто идет на смену нашему поколению. У меня нет еще никаких определенных педагогических взглядов. Я сейчас больше учусь у своих милых мальчиков и девочек и сознательно мало «направляю их». Влияние мое, вероятно, сказывается косвенно, из‐за самого факта общения. Мои ребята дали мне много доказательств своей любви. А если есть любовь, должно быть и влияние. Мне приходится иметь дело и с детьми, еще полными сказочных фантазий (8–9 лет), и с подростками, одновременно разочарованными и жизнерадостными, и со старшим классом, полу-студентами, определяющими свои ближайшие жизненные задачи. И мне приходится с ними проходить самые разнообразные предметы, и Закон Божий, и историю, и искусство. Товарищи мои по воспитательству – все опытные и любящие свое дело люди. Но в них меня отталкивает одна черта. Они смотрят на воспитанников, как скульпторы на глыбу мрамора. Переоценивают и свои силы, и, думаю я, свое право.

Благодаря ребятам я живо переживаю теперь разные периоды своего отрочества и юности. Я очень полюбил вспоминать. Данте сказал: «Nessun maggior dolore Che ricordarsi del tempo felice Nella miseria»115. Одно из двух – или он неправ, или же все же наше время далеко еще от Nella miseria.

Т. Н. массу времени работает с детьми и по хозяйству, а по ночам занимается по исторической статистике для недавно умершего А. А. Кауфмана. Мама очень ослабла, но все же немало помогает нам. Дети здоровы, но худы, и Павел слабенький. Однако оба очень веселы и ласковы. Избран я профессором в Ташкент116, но вряд ли поеду. Хотелось бы устроиться поближе к Москве.

Всего доброго. Привет всем Вашим.

Федю, Вашу и мою няню целую.

Привет вам от моих.

Ваш Н. Анциферов. 10 июля 1918 г. Янишполе, Карелия Дорогой Алексей Федорович!

Мне помнится, что Петрозаводск – Ваша родина117. Во всяком случае, он у меня тесно связан с Вами. Сейчас встретил восход солнца над Онежским озером. Памятники Петру и Александру снесены118. Осмотреть город подробно не пришлось. Поезд стоял недолго. Еду на Мурман с экскурсией кончивших Тенишевское училище.

Собираюсь быть в Москве в конце августа.

Привет Вашим сыновьям.

Ваш Н. Анциферов. 5 сентября 1918 г. Петроград Дорогой Алексей Федорович!

Будьте так добры написать мне несколько слов о себе и о Вашем потомстве. Как здоровье Феди? Я очень беспокоюсь о нем, т. к. оставил его во власти сильного жара. Устроился ли Гриша в Ветлуге? Или все еще в Москве. Как идут Ваши занятия? Как справляетесь с переездами во все концы Москвы? У нас еще до сих пор не наладилась жизнь. Жить совершенно с семьей в Питере невозможно. А ехать некуда. Живу только верой, что «все образуется». С удовольствием вспоминаю наши прогулки и Ваши рассказы.

Мы шлем Вам привет. Привет Вашим сынам.

Ваш Анциферов. <1918 г. Петроград> Дорогой Алексей Федорович!

Спасибо за адреса. Простите, что беспокоим Вас. Жду обещанную книгу по вопросу об образовании. Встретил Щепкину119, передал Ваш привет, она была очень тронута и сказала: «Лёля Фортунатов, какое далекое прошлое!» Я ей сказал о существовании воспоминаний Екатерины Федоровны, и она очень пожалела, что Вы не собираетесь пока их печатать. Недавно видел Лемке120. Он готовит 20-томное собрание сочинений Герцена, выпустить его хочет сразу. Пока подготовлено 9 томов.

Собрал много писем лиц, связанных с Герценом. Между прочим, до 20 писем Гервега. Лемке подтвердил, что Наталия Александровна не покидала Герцена121. Сочинения выйдут «по окончании войны», немного похоже на «после дождика в четверг». Нехорошо теперь в общей жизни. Дух гаснет. Живешь работой и личным и ждешь мира, как сказывают первые христиане ждали второго пришествия. Увлекаюсь Роменом Ролланом. Не встречались ли Вам в «Северных записках» его переводные статьи? Особенно хороши «Кумиры»122.

Привет Маше и Мише.

Наши шлют Вам привет. Мечтаю побывать в Москве.

Любящий Вас

Н. Анциферов 5 мая 1919 г. Петроград Дорогой Алексей Федорович!

С тех пор, как мы с Вами гуляли по окрестностям Петровского, прошло около года, и какая тяжелая зима пережита. Однако мы бодрости не теряем и умеем находить удовлетворение и светлые минуты в нашей суровой жизни. Мне приходится ежедневно уходить из дому в 8 часов и возвращаться лишь в 10 ч. Детей совсем не вижу. Татьяна Николаевна занимается исторической статистикой по ночам, т. к. днем присесть не может. Но бывает праздник, и мы воскресаем душой. И снова работа. Дети здоровы. Мама очень ослабла. Что со всеми Вами? Жду с нетерпением ответа. Привет всем Вашим сыновьям.

Ваш Н. Анциферов 30 июля 1919 г. Петроград Дорогой Алексей Федорович!

Ряд тяжелых несчастий помешал мне ответить Вам.

Опасно была больна Таня.

Лежала в больнице и подверглась операции. Одновременно ненадолго заболела мама. На мне лежал весь дом. Когда все вновь наладилось, заболел и умер Павлинька, а за ним умерла и Наташенька от дизентерии. После похорон детей мы все получили эту болезнь. Таня перенесла ее на ногах и ухаживала за нами.

Я уже болен 10-ый день. Со вчерашнего дня немного лучше. Хотелось бы резко изменить и внешнюю обстановку жизни.

Думаем принять предложение Гриши.

О своем решении попробую Вам написать, когда несколько очнусь!

Ваш Н. Анциферов.

Наш новый адрес: М. Посадская, 19, кв. 15. Будьте добры, сообщите мне адрес Гриши. 30/VII н. ст. 1919 г.

31 сентября 1920 г. Петроград Дорогой Алексей Федорович!

Побыл с Вами мало, и захотелось поскорее написать Вам.

Мои периодические возвращения в Вашу семью эти 24 года сделались для меня часами внутреннего испытания. После смерти отца – я нашел у Вас родной дом. Ваш дом стал для меня какой-то гранью, у которой я останавливаюсь, осматриваюсь на пройденный путь и думаю о будущем. Это я почувствовал в первый раз весной 1913 года, когда приезжал к Вам со своей невестой. Мне кажется, что у Вас я встречаюсь с самим собой, каким был в предыдущий приезд, и сужу себя. Я вот сейчас помню каждый приезд. Как все быстро менялось. Но в этот раз я был взволнован особым чувством, о котором хочу написать Вам.