В джунглях Москвы. Роман
– На завод, – охотно ответил Егоркин. – Я еще летом хотел, да мать уговорила в деревне остаться. Я ведь все равно поступлю в машиностроительный.
– Поступишь! – недоверчиво хмыкнул Петька. – Туда желающих небось…
– Поступлю, – уверенно сказал Ванек. – В армию возьмут – после армии поступлю. Я и в этом году туда только балл недобрал…
Летом Ванек на завод не попал: мать отсоветовала. В институт готовиться можно и дома, говорила она. Даже лучше, никто мешать не будет. Учи себе и учи!..
Жизнь в деревне была привычной, а какая она в городе, неизвестно. Неизвестность манила Ванька, но и пугала. Он решил отложить поездку до конца уборочной и пошел штурвальным на комбайн к своему приятелю Кольке Скворцу. Уборочная кончилась, но Егоркин остался дома. Теперь уж незачем ехать, думал он, все равно в армию призовут.
«Ишь, как здорово дело пошло! – думал Чеботарев. – Не успел подумать о Вальке, как Ванек сам с дороги убирается. Судьба, видать!»
– А Валька знает, что ты завтра уезжаешь? – спросил он.
– Нет, не знает… Слушай! – вдруг спохватился Егоркин, решив, что Петька может вызвать девушку. – Я тебе пятерку дам, сгоняй к тете Шуре, попроси у нее бутылку. И Вале скажешь, что я уезжаю. Пусть в клуб придет…
– Нет. К ним я не пойду, – отказался Петька.
– Почему?
– Не пойду, и все!
В клубе, когда пришли туда Петька с Ваньком, никого, кроме заведующего, не было. Завклубом Петрович раньше был трактористом, попал в аварию и сломал руку. Пока Петрович был на больничном, его уговорили временно принять клуб, а то его даже открывать некому: прежний заведующий уволился. Петрович так и остался завклубом. Он был заядлым игроком в домино и карты и, едва увидев приятелей, нетерпеливо зашуршал костяшками по столу.
– Ну что, погнали?
– Давай, Петрович! Сейчас мы тебя сделаем сыном козы!
– Вы хотя бы ноги хорошенько вытирали, – сердито сказал завклубом, взглянув на комочки грязи, отскакивающие от сапог ребят при каждом шаге.
Закряхтел, застонал под ударами костяшек крепко сбитый многострадальный клубный стол.
Потихоньку, по одному и группами собирались ребята. Девчат не было. Появлялись они обычно по воскресеньям, когда приезжали из школьного интерната, который находился на центральной усадьбе колхоза.
В начале семидесятых годов, когда молодежь из села потянулась в города, Масловка еще стояла крепко, насчитывала сотню дворов. Клуб ее в летние вечера был забит молодежью. Парни сюда съезжались со всех окрестных деревень. Потный гармонист рвал мехи гармони. Пол дрожал от девичьих ног, выбивающих дробь. Теперь молодые, обзаведясь семьями, перебираются на центральную усадьбу в новые дома со всеми удобствами.
– Ты, говорят, в город сматываешься? – спокойно и как-то равнодушно спросил у Егоркина Колька Скворец.
– Завтра с утренним…
Ванек уже остался «козлом» и уступил приятелю место.
– Так быстро? И банку не поставишь? Ты даешь!
Скворец презрительно усмехнулся и скорчил удивленную рожу, словно Егоркин совершил недостойный поступок, которого от него никак не ожидали. Колька с отцом выпили по стопке за ужином, и теперь он, решив, что не увидит сегодня Тамару, загрустил. По такой грязи с другого конца деревни она не придет. Отец не пустит. И вызвать нельзя! Однажды Скворец пытался, постучал в окошко над ее кроватью. А отец на крыльце оказался. Эх, и мчался Скворец по деревне! Если бы, говорит, время засекли, точно бы мировой рекорд зафиксировали на стометровке.
– Почему не поставлю, – обиженно отозвался Ванек на вопрос Скворца. – Я пятерку прихватил с собой. Сбегай к тете Шуре, может, у нее есть? И Валю заодно вызови…
– А что же ты сам? Тебе-то она не откажет…
– Нет, я пас. Иди ты, если хочешь…
Пискаревы появились в Масловке недавно. Четыре года назад. Приехали они из Челябинска. Тетя Шура родом была из Масловки, но ее во время войны, семнадцатилетней девчонкой, завербовали в Челябинск, на завод. Ох, как не хотелось ей туда ехать! До этого она дальше соседней деревни не отлучалась. Сколько слез было пролито!.. Председателем тогда был Сундук. Никто и по сей день не знает, каким образом ему удалось получить броню на все четыре года войны. Поговаривали, будто бы у него друг в военкомате сидел. Но это лишь догадки. От Сундука зависела судьба семнадцатилетней Шуры. Он, зная, как не хочется ей уезжать в далекие края, вызвал ее к себе в кабинет и намекнул, что может убавить ей года, и она останется в деревне, если только согласится… Шура не согласилась.
После войны она вышла замуж в Челябинске и родила двух детей. Сын, Сергей, служил в армии. Муж к старости обо всем забыл, кроме вина. Тетя Шура не выдержала, развелась с ним и вернулась в деревню. Здесь купила избенку и стала работать в колхозе.
Чеботарев внимательно прислушивался к разговору Егоркина со Скворцом и, когда Ванек отказался пойти к тете Шуре, быстро предложил свои услуги.
– Давай деньги! Я сгоняю… Только не к тете Шуре… Я знаю куда…
– Дуй, – согласился Скворец.
Окна клуба осветила фарами машина. Пофырчав, она остановилась у входа.
– Механик приехал, – сказал Чеботарев, поднимаясь, чтобы идти за бутылкой. – Гад буду, работу нашел.
Хлопнула дверь, и вошел механик – молодой парень с приятным добродушным лицом и девичьими глазами. Слыл он в деревне человеком требовательным, энергичным и справедливым. Ненужную работу делать не заставлял, поэтому редко ему прекословили.
– Не поеду! Не уговаривай! – шутливо закричал Петька, едва механик открыл дверь.
– Я не за тобой, – засмеялся механик. – Ты мне завтра будешь нужен. Машина в порядке?
– Как часы!
– Скворцов, – обратился механик к Кольке. – Возле мельницы колхозный автобус застрял. Выручать надо. Мы машиной пробовали, не берет!
– Как кого выручать, так Скворцов! – проворчал Колька, но домино отложил, вылез из-за стола и взял свой магнитофон. – У меня, может, свидание сегодня!
Скворец после уборочной пересел с комбайна на трактор. Ворчал он сейчас просто так, знал, что в Масловке на ходу только его трактор. Остальные или на ремонте, или на центральной усадьбе.
– Не сбежит твоя Тамарочка. Не сбежит! – улыбнулся механик. – А если заскучает, я тебя заменю.
– Я те заменю! – поднял Колька кулак к лицу механика.
Петька принес бутылку мутного желтоватого самогона, ребята выпили и снова застучали костяшками домино. Егоркину как герою дня предложили сыграть вместо Скворца, но он отказался. Ванек заскучал, загрустил, думая о Вале, о том, что не удалось ему провести с ней последний вечер. Потом пришли мысли об иной жизни, которая ждала его впереди. Как сложится она? Найдет ли он свое место в Москве? Увлечется ли работой? Не придется ли ему мотаться по свету, как мотается бывший сосед Андрей Гринечкин, который всю Россию объездил, три жены сменил… Как оно будет там, в Москве?
Егоркин вышел на улицу. Постоял возле клуба. Неподалеку на волейбольной площадке еле различимы были в темноте два столба для сетки. Летом по вечерам здесь собирались ребята. Егоркин любил волейбол и умел играть. Высокий рост помогал ему быть одним из лучших игроков в деревне и в школе. Тихо было в деревне, даже собаки не лаяли. Прохладно, зябко. Ванек поежился и вернулся в клуб. Там Петрович тормошил ребят, собираясь закрывать. Хмельные парни артачились, шумели, что еще рано, посидеть не дает. Но завклубом упорствовал, настойчиво выпроваживал их. Наконец ребята вышли из клуба. Петрович, чертыхаясь, долго ковырялся в темноте с замком. Закрыв, ушел, растворился во тьме. Шаги его по грязи и раздраженное бормотанье долго еще доносились из мрака.
6
Ребята стояли возле клуба и соображали, куда теперь податься. Домой идти никому не хотелось. Кто-то предложил наловить воробьев и пустить их в избу к бригадиру. Предложение понравилось, и они, пересмеиваясь, двинулись к ближайшей избе с соломенной крышей.
– Тихо! Тихо! – успокаивали ребята друг друга, подходя к избе.
– Тут стены, смотрите, какие высокие, не достанем!
– Достанем. Петька на Ванька влезет. Они оба длинные.
– Нет, с Петькой я не хочу. Пусть кто-нибудь другой… Полегче, – шепотом возразил Егоркин.
Внутри его неизвестно отчего возникло и росло какое-то смутное раздражение против Чеботарева, неприязнь к нему.
– Ладно, я полезу, – согласился один из парней.
Чеботарев стал светить фонариком в воробьиные гнезда, которыми была утыкана вся крыша.
– Есть! – шепотом воскликнул кто-то.
– Это пух. Разуй глаза! – прошептал Чеботарев. – А вот и субчик!
В гнезде притаился взъерошенный воробей. Он втянул голову и испуганно хлопал глазенками, не понимая спросонья, откуда появилось столько света. Но улетать не улетал, ждал, что будет дальше.
– Тихо, а то улетит. Ванек, садись! – командовал шепотом Петька.
Егоркин присел у стены на корточки. Ему на спину, сняв сапоги, взобрался парень. Ванек начал осторожно подниматься, придерживаясь руками за стену. Парень, подняв голову, приноровился и быстро схватил воробья. Тот жалобно заверещал. Пыль и мусор из крыши посыпались на голову и за шиворот Ванька. И как только парень схватил воробья, из соседнего гнезда выпорхнул другой и упруго зашумел крыльями в темноте.
– Упустил… – чертыхнулся Петька.
– Нет, это другой, – ответил парень, слезая с плеч Егоркина. – Кусается, собака!
– Давай сюда!
Петька сунул воробья в карман и осветил фонариком соседнее гнездо. Пусто.
– Вот он! Смотри!
– Вижу. – И этот воробей оказался в кармане у Чеботарева.
– Хватит, – сказал Егоркин, стряхивая с себя мусор, когда поймали третьего воробья. – У меня за шиворотом ведро мусора…
К избе бригадира подходили не дыша. Она смутно серела в темноте.
– Стойте здесь! – шепнул Чеботарев и осторожно вошел в палисадник, подкрался к окну.
Форточка была приоткрыта. Петька, стоя в простенке, сунул воробья в щель, за ним остальных. Сделав дело, он толкнул форточку. Она с громким стуком распахнулась.
– Мяу-у-у!!! – заорал Чеботарев в форточку и неторопливо пошел к калитке.
Кто-то из ребят не выдержал и бросился удирать, но, чувствуя, что его порыв не нашел поддержки, робея, вернулся к забору.
В избе бригадира вспыхнул свет. За занавешенными окнами заметались тени, и послышалась ругань. Слышно было, как глухо громыхнула дверь, и резко звякнул железный засов. Вот тут уж все ребята дали деру! Одна за другой всполошились собаки. Позади ребят слышался крик Сундука.
– Догонит – убьет! – прохрипел Чеботарев и прибавил ходу.
Ванек не отставал от него. Ребята рассеялись по сторонам. Егоркин слышал за своей спиной топот бригадировых сапог.
– Давай за катух! – схватил его за рукав Петька.
Они свернули за избу и притаились в омете за уборной. Недалеко от них, двора через два, рвалась на цепи собака. Ванек задыхался, но старался сдерживать дыхание. На него вдруг, как всегда после длительного бега, напала икота, и он уткнулся лицом в солому. Плечи его время от времени вздрагивали.
По улице с криком «Запорю, сволочи!» пронесся Сундук. Напротив избы, за которой в омете прятались ребята, он влетел в лужу и выругался. Чеботарев хихикнул. Ванек придавил его к соломе, и сам весь сжался, стараясь не икнуть громко. Неподалеку от них, отряхиваясь, ругался бригадир. Он постоял, постоял, прислушиваясь, и, не услышав ничего подозрительного, направился домой, бормоча себе под нос:
– Знаю я, чьи это шутки! Я этому Скворцу завтра крылья пообрываю!
Петька снова хихикнул. Ванек хлопнул его по затылку.
– Ты чо? – огрызнулся Чеботарев.
– Ничо! Сиди смирно!
– Хочешь, сейчас заору? Хочешь, а?
Егоркин встал и стряхнул солому с брюк. Одна за другой замолкали собаки. Только где-то в конце деревни тонким голоском заливалась собачонка.
Убегая от бригадира, Егоркин не заметил, за чьим ометом они спрятались, а теперь по серой шиферной крыше избы догадался, что прячутся они за избой Пискаревых.
– Фонарик у тебя? – спросил он.
– У меня.
– Давай сюда.
– Зачем?
– Нужен.
Взяв фонарик, Егоркин прислушался. Было тихо. Подошел к окну и посветил в комнату. Но нижние и средние стекла рамы были занавешены. Держась рукой за угол избы, Егоркин взобрался на высокую узкую завалинку и начал светить в верхнее стекло. Он нашарил лучом кровать и остановил его на лице спящей женщины. Это была тетя Шура. Она испуганно вскочила, прикрываясь простыней.
– Кто там? – крикнула она, закрывая ладонью глаза от света.
Ванек перевел луч на другую кровать. На ней с растрепанными волосами и обнаженными руками, жмурясь от света, в одной сорочке сидела Валя. Она, так же, как и мать, закрыла глаза ладонью.
– Я сейчас чапельник возьму, погоню! Ишь вы! – закричала тетя Шура.
– Валь, это я! – подал голос Ванек, продолжая светить на девушку. От волнения он снова начал икать. – Выдь… на минутку!
– Ты что? Набрался? Делать нечего? – громко и раздраженно сказала Валя. – Брось светить!
Ванек выключил фонарик.
– Я не… не пьяный! Выдь, поговорить надо…
– Не пьяный! Разве я не слышу. Иди проспись!
– Валь, на минуточку, – жалобно просил Ванек.
– Ступай, говорю. Я не выйду.
Егоркин опять осветил ее фонариком и постучал по стеклу.
– Валь, слышь!
– Не слышу! Свети не свети не выйду! – Девушка легла и спрятала голову под подушку.
– Валь, я завтра уезжаю! – еще громче застучал в стекло Ванек.
– Уедешь – приедешь! Спокойной ночи.
Больше она не отвечала. Он забарабанил сильней.
– Стекло разобьешь, балбес! – не выдержали нервы у матери. – Иди спать, говорят тебе! Никуда она не пойдет!
Ванек разозлился и стукнул кулаком по стеклу. Посыпались осколки. Тетя Шура с криком сорвалась с постели. Вскочила и Валя.
– Петька, запри дверь! – крикнул Егоркин, все еще стоя на завалинке.
Чеботарев метнулся на крыльцо, но, видимо, не успел. Громыхнула дверь, раздались два удара по чему-то мягкому и вскрики Петьки. Загрохотали сапоги по ступеням. Ванек, не дожидаясь своей очереди, спрыгнул с завалинки и отбежал в сторону.
– Я вам полазаю под окнами! Завтра же стекло вставите! – ругалась тетя Шура.
– Вот собака! Кочергой огрела, – подошел Петька. – Шею повернуть нельзя… Зачем ты стекло высадил?
Егоркин не ответил. Они постояли, постояли и побрели по домам.
Мать проснулась рано. На улице за окном еще было темно. Она лежала, слушала посапывание сына и тихое дыхание дочери, думала разные думы. Жалко ей было детей своих. Кто их приласкает на чужбине? Вспоминала, как сама она трудно и долго приживалась на новом месте, в семье мужа. Жалко было и себя. Одна оставалась… Каково ль-то одной? Словом перекинуться не с кем… Мать тихонько всплакнула в подушку. Стало немного легче. Вздыхая, поднялась и пошла готовить завтрак.
Егоркин проснулся, когда мать зажгла свет, но не вставал, лежал с закрытыми глазами. Он слышал, как сестра прошлепала босыми ногами к суднику умываться.
– Ладная ты, Варя, стала, – произнесла мать нежным голосом. – Замуж тебе пора выходить. Годы-то подошли, как бы в девках не осталась?
Варюнька насторожилась: к чему это мать ведет?
– Куда, мам, торопиться? Двадцать два только, успеется, – спокойно ответила она.
– Да уж не рано. Подружки давно повыскакивали!
– Повыскакивали, а теперь разводятся. Успею и я хомут надеть.
– Оно так… Да вот слухи всякие по деревне пошли. – Мать понизила голос, но Ванек все слышал. – Вчера я не осмелилась спросить… Говорят, гуляешь ты с Хомяковым. Правда ай нет?
В голосе матери чувствовалась тревога и одновременно надежда, что дочь развеет сомнения. Не может быть, чтобы ее дитя, кровиночка ее, спуталась с женатым человеком. У них в роду никогда такого не было. Это наветы недобрых людей.
Ванек сжался в постели, ожидая ответа сестры.
Испокон в деревне не было страшнее позора для девушки, как потеря чести. Однорукой, одноглазой легче было выйти замуж, чем порченой, нечестной, как называли такую здесь. Лет пять назад в Киселевке, соседней деревне, женился знакомый Егоркину парень и в первую брачную ночь обнаружил, что невеста его, пожившая в городе, нецелая, нечестная. В эту же ночь он выгнал ее из своей избы, не доиграв свадьбы, не побоявшись скандала. Жить с нечестной – позор! И в другой деревне был почти такой же случай: жених узнал, что невеста нецелая, прямо перед свадьбой, когда все было приготовлено, гости позваны. Но этот жених был не так смел, как Киселевский парень, поэтому он сам ночью сбежал из деревни, оставив записку. Второй год не показывается, опасаясь мести отца невесты. Поэтому-то и переживала так мать, из-за этого-то и затаил дыхание, сжался в постели Егоркин.
Варюнька ответила шепотом, но твердо, даже с вызовом, видимо, защищаясь этим:
– Да, мам, правда!
Ивана будто придавило к постели. Он даже дышать перестал и сжал плотнее ресницы: как бы не заметили, что он не спит. Скрипнула табуретка. Наверно, ошеломленная мать села.
– Что ты говоришь! Как же так? – испуганно прошептала она.
– Мама, мне двадцать два года… И я его, ты же знаешь… – Варюнька недоговорила.
– Он же женатый! Позор-то какой! – завсхлипывала мать. – Замуж надо выходить!
«Встречу в Москве, прибью!» – мрачно подумал Ванек о Хомякове. Он тоже был ошеломлен, на него будто бы навалилось непоправимое горе.
– Что же ты раньше его не примолвывала, а? Что же ты раньше крутилась от него, когда он холостой был! – продолжала шепотом мать. – Сколько он за тобой ухлестывал-то? Ить он раньше все вечера возле нашего дома проводил! Что же ты тогда его за нос водила?
– Дура была. Дура!
– А теперь поумнела! Когда он женился-то! Как же мне теперь людям в глаза смотреть?
– Гордая я тогда слишком была… Глупая! – Варюнька, видимо, села рядом с матерью и обняла ее. Голос сестры звучал примирительно. – Люблю я его… и тогда любила! И он меня любит. Только меня! И всегда любил, понимаешь? Я с ним счастлива, понимаешь ты это? И никто мне больше не нужен. Никто! Ты что, не хочешь, чтоб твоей дочери хорошо было? Счастья мне не желаешь?
– Дочка, да кто же своему дитю счастья не желает. Только счастье-то твое ворованное. Оно может другой стороной обернуться. Если бы ты вышла за него, да разве бы я не радовалась, глядя на вас! – Голос матери изменился. Она начала будто оправдываться.
– Ну не получилось у нас сразу, – пыталась успокоить ее дочь. – Кто не ошибается?
– Он что, разводиться собирается?
– Собирается, не решится никак. Ты же знаешь, какой он нерешительный.
– Нерешительный! Как жениться на москвичке, так сразу решился… Поводит, поводит он тебя за нос да бросит.
– Мам, не беспокойся ты за меня. Все будет хорошо. Все.
– За кого же мне еще беспокоиться, как не за вас. Вон тоже ночью пришел грязный весь! Где только и был?
Мать, ворча, долго чистила куртку сына. А брюки вообще нельзя было отчистить.
– Деду-то давно не звонила? – спросила она о своем отце, Игнате Николаевиче Анохине, который еще после войны женился и жил в Москве, трое парней у него было от последней жены. Мать Любаньки погибла во время бомбежки Москвы. – Как он там? Не хворает?
– Вроде ничего. На пенсию собирается. Хватит, говорит, наработался.
– А Степка-то все в тюрьме? – спросила мать о своем старшем брате по отцу.
– Пишет, надеется, что скостят ему срок. Вроде бы он там на хорошем счету. Я тебе говорила иль нет, что он женился там, в лагере.
– Ой, на зечке женился! – горестно воскликнула мать.
– Нет, он вроде перед арестом с невестой познакомился. Деду она понравилась, говорит, хорошая девка.
– Может, теперь за голову возьмется, образумиться, – сказала мать. – Ты Ванька к деду не вози, не надо его знакомить с дедьями, уж больно они отчаянные, втянут в какую-нибудь шайку и пойдет по тюрьмам… Будить его надо, а то еще на автобус опоздаете!
7
– Кто это у Шурки окно высадил? Не ты ли? – спросила мать, когда они всей семьей шли к автобусной остановке мимо избы Пискаревых.
– В честь чего это? – буркнул в ответ Ванек, не глядя на мать.
Подходя к избе Вали, он с тревогой думал, что выскочит сейчас тетя Шура и начнет распекать его на всю деревню за разбитое стекло. Что тогда? Вместе с тем ему очень хотелось хоть мельком увидеть Валю. В последний разочек! Она, наверное, не поверила вчера, что он уезжает. Подумала – просто так брякнул. На остановку, конечно, не придет. Народу там всегда много. И куда только люди едут?.. Хоть бы издали взглянуть на нее! Ванек искоса поглядывал на двор Пискаревых. Там никого не было видно. Только пестрая кошка не спешно шла мимо омета, за которым прятались вчера Ванек с Петькой. Может, Валя еще с коровника не пришла? Может, сейчас встретимся? Егоркин посматривал вперед, туда, откуда могла появиться Валя. Но там маячил какой-то мужик да шли две женщины. Тоже, видно, к автобусу.
Варюнька несла сумку молча, думая о чем-то своем. Ванек после подслушанного разговора стеснялся на нее смотреть. Мать тоже молчала. Она чувствовала себя обиженной. Растила детей, думала, утешат на старости лет… Утешат, жди от них… Заболеешь, воды подать некому… И в то же время она понимала, что несправедлива сейчас к своим детям. Все уезжают! Все куда-то едут, едут… Век, что ли, такой пришел?
На остановке Ванек поставил чемодан возле сруба, посеревшего от времени, омытого дождями и высушенного солнцем. Дядя Петя Чистяков хотел избу поставить сыну. Думал, вернется из армии, женится, будет, где жить. Купил лес, поставил сруб, а сын пришел и подался в город. Стоит сруб, мокнет под дождями, защищает ожидающих автобуса от ветра. Земля вокруг него притоптана, особенно вокруг нижнего венца, бревна, торчащего из-под сруба. На нем, как всегда, сидели и курили мужики. Среди них был тракторист Мишка Кулдошин, парень с голубыми детскими глазами и всегда обветренным лицом. Летом, когда Ванек был штурвальным на комбайне Скворца, Кулдошин работал с ними в одном звене и всегда помогал. Старенький Колькин комбайн часто ломался, а молодые ребята не во всем могли разобраться сами. Кулдошин, увидев Ванька, спросил его:
– Это не ты, Ванек, вчера бригадиру полную избу воробьев напустил? Всю ночь, говорит, за ними гонялись!
– Нужен он мне, – передернул плечами Егоркин.
– Каких это воробьев? – подозрительно взглянула на него мать.
– А я знаю? Спроси у него!
Появились Чеботарев и Скворец. Колька пришел со своим японским магнитофоном, который он привез с Дальнего Востока, из армии, где служил в стройбате.
– Ну, Ванек, прощальную, любимую твою, – сказал Колька. – Костер у дороги!
От музыки, от печальных слов этой песни у Егоркина всегда становилось на душе тоскливо. А сейчас и без того было грустно и томительно, как всегда бывает, когда покидаешь родные места, а тем более в первый раз. Что там впереди? Что?
Егоркин до этого момента как-то не осознавал всей важности сегодняшнего дня. Сколько раз приходилось ему ожидать автобус у сруба, но уезжал он прежде на день-два, зная наперед, что скоро вернется. А теперь покидал деревню, может быть, навсегда. Будет, конечно, приезжать, но гостем, гостем по праздникам. Пристально, прощаясь, оглядывал он родные места: луг с пересекающими его телефонными столбами, появившимися уже на его памяти; тракторную базу, на которой этим летом возился с комбайном, готовя его к уборочной; зернохранилище – возле него когда-то был ток, и Ванек вместе с другими мальчишками воровал из вороха зерно, насыпая за пазуху. Потом они меняли у бабки Семушкиной зерно на яблоки. Ток давно перевели на центральную усадьбу, а бабка Семушкина умерла. Ванек смотрел на магазин, на тополя рядом с ним. Смотрел на зеленый финский домик тети Поли, сестры отца, на вишневый сад под его окнами… Сердце Егоркина дрогнуло. Мимо тети Полиного сада торопливо шла Валя. Ванек понял, что идет она к нему, к нему! Он сглотнул подступивший комок и метнул быстрый взгляд на приятелей. Когда она подошла совсем близко, Егоркин двинулся навстречу. Вспомнилась она вчерашняя, заспанная, в одной рубашке, вспомнилось, как не вышла к нему, и стало обидно, что не смог провести с ней последний вечер.
– Зачем пришла-то? Людей смешить… Не смешно! – глядя в сторону, буркнул Ванек.
– Дурак, я не знала, что ты уезжаешь! – тронула его за рукав куртки Валя.
– Давай хоть за угол зайдем, а то стоим, как на сцене, – покосился на приятелей Ванек.
Они зашли за угол сруба.
– Как же ты не знала, я тебе вчера говорил! – Он смотрел прямо в глаза девушке и чувствовал, что не те слова говорит, не те. Нашел время обиду выказывать. Последний же день! Последние минуты! Нужны сейчас совсем другие слова, другие!
– Говорил… Вспомни, как говорил… Стекло вон разбил!
– Ничего, вставите другое. Стекла в магазине много. Копейки стоит, – продолжал он все тем же тоном. А перейти на нужный, сам не зная почему, не мог.