Эликсиры Эллисона. От глупости и смерти

4

Когда он ворвался в офис Артура Круза, приемная была полна красоток. Красота и молодость. Дюжина девиц, ножки скрещены, чтобы продемонстрировать полные бедра. Когда он захлопнул дверь, девочки захлопали глазами.

Ворвавшись в дверь, он остановился на пороге, обозревая панораму роскошных двадцатилетних звездулек. Секретарша Роуз, язвительная особа лет пятидесяти, фыркнула, наблюдая появление Фреда. Он был мужчиной, периодически подогреваемым половым влечением, но Роуз он никогда не приглашал поужинать. Она ему этого не прощала.

– Привет, Фред, – сказала одна из девушек. Он напрягся, пытаясь ее вспомнить. Они все были как близнецы: длинные светлые волосы, все в стиле Твигги, начес сзади, в общем, все они, даже в разной одежде были абсолютно одинаковы.

Рэнди! Ей нравилось трогать его гениталии. Это единственное, что ему удалось вспомнить. В постели она была так себе. Но он был рекламистом, и ему полагалось помнить имена. И, вспомнив, как она гладила его пенис, так, словно это было что-то новое и великолепное, вроде Кодекса инков или рукописей Мертвого моря, в его памяти всплыло имя: «Рэнди», почти со звяком кассового аппарата.

– Рэнди, привет. Как дела? – Он не стал дожидаться ответа, а резко повернулся к Роуз.

– Мне нужно с ним поговорить.

Ее рот превратился в жвалы самки богомола.

– У него люди.

– Мне нужно с ним поговорить.

– А я сказала, мистер Хэнди, что у него люди. Мы все еще интервьюируем девушек, так что…

– Черт подери, леди, я сказал: дуйте туда и скажите ему, что Хэнди войдет через эту дверь, будет она открыта или нет, через десять секунд.

Она выпрямилась, плоскогрудая, вся состоящая из прямых линий, воплощенная мондриановская стерильность, и, надувшись, смотрела на него. Хэнди сказал:

– Ну вас всех нахрен, – и проследовал в офис Круза.

Он сказал это негромко, зато в офис влетел с немалым шумом.

Еще одна красотка показывала Артуру Крузу свои фото 8×10 дюймов, ламинированные и вставленные в огромный черный кожаный альбом. Звездульки. Артур говорил что-то о том, что ему нужны брюнетки, когда Хэнди ворвался в офис.

Круз, удивленный, поднял голову.

Звездулька улыбалась на автопилоте.

– Артур, мне нужно с тобой поговорить.

Круза, похоже, озадачил тон рекламиста. Но он кивнул:

– Через минутку, Фред. Присядь пока. Мы с Джорджией еще не закончили.

Хэнди осознал свою ошибку. Он перешел красную черту в общении с Артуром Крузом. Все в киноиндустрии знали о незыблемом правиле, установленном Крузом для рабочего офиса: с любой девушкой, пришедшей на интервью, обращались подчеркнуто вежливо и честно, без малейшего намека на раскрутку. О Крузе было известно, что он не раз вышвыривал из проектов мужчин, которые, пользуясь своим положением, затаскивали в постель готовых на все актрис за обещание снять их в «кушать подано» или и вовсе крохотном эпизодике без слов. И то, что Хэнди прервал беседу Круза пусть даже с самой дешевой актрисулькой, было оскорблением, которое Круз не оставит без ответа. Хэнди сел, едва сдерживая себя.

Джорджия показывала Крузу свои фото из фильма с Элвисом Пресли, в котором она снялась годом ранее. Круз отметил, что она хорошо выглядит в бикини. Замечание было вполне деловым, сделано профессиональным тоном, ни грамма похотливости. Девушка отвечала с достоинством, деловито. Хэнди знал, что в других обстоятельствах, в других офисах, там, где процедура была иной, и если бы Круз был человеком иного сорта и сказал бы ей: «Почему бы тебе не снять одежду, чтобы я мог оценить, как ты будешь выглядеть в эротических лентах, которые мы снимаем для заграницы», то эта девушка, эта Джорджия мгновенно сняла бы платье через голову и предстала бы в трусиках бикини и, возможно, без лифчика, демонстрируя восхитительное молодое мясцо.

Но в этом офисе она вела себя с достоинством. Ее изначально попросили вести себя профессионально, не теряя гордости. Потому-то в Голливуде почти не было грязных сплетен об Артуре Крузе.

– Пока не могу сказать наверняка, Джорджия, но я свяжусь с Кенни Хеллером из кастинга, чтобы посмотреть, какие роли еще не заняты. Я знаю, что есть вакансия на эпизод с Митчемом с небольшим текстом, и мы пока не нашли девушку на эту роль. Может быть, прибережем ее для вас. Никаких обещаний, вы понимаете, но я свяжусь с Кенни и к концу дня созвонюсь с вами.

– Благодарю вас, мистер Круз. Я очень вам признательна.

Круз улыбнулся и достал фото 8×10 из кожаного альбома Джорджии.

– Я оставлю это для наших файлов, и как напоминание о том, что нужно связаться с Кенни?

Девушка кивнула и улыбнулась в ответ.

В их разговоре не было никакого подтекста, и Хэнди глубже погрузился в диван.

– Передайте фото Роуз, в приемной, а заодно оставьте ваш номер… Связь держим через вашего агента или напрямую, как вы предпочитаете?

В любом другом офисе такой вопрос значил бы, что продюсер выуживает домашний номер для собственных, не слишком профессиональных целей. В любом другом – но не здесь. Джорджия ответила без колебаний:

– О, как будет удобнее для вас. Херб очень активно устраивает мне интервью. Но если это возможно, я хотела бы оставить номер своего домашнего телефона. Я пользуюсь службой ответов, которая принимает звонки, если меня нет дома.

– Оставьте номер у Роуз, Джорджия. И спасибо, что заглянули.

Он встал и пожал девушке руку. Она была в восторге. Даже если роль ей не достанется, она знала, что ее кандидатуру рассматривают всерьез, а не просто прикидывают, на какой диван ее опрокинуть. Когда она уже направлялась к двери, Круз добавил:

– Я попрошу Роуз позвонить вам при любом исходе дела. Как только мы окончательно определимся.

Она обернулась, продемонстрировав величественную осанку и свои длинные стройные ноги.

– Спасибо.

– Пока.

Девушка вышла из комнаты, и Круз сел на место. Он перекладывал бумаги с одного конца стола на другой, заставляя Хэнди ждать и молчать. Наконец, когда Хэнди решил, что наказан уже достаточно, он заговорил:

– Артур, ты сошел с ума?

Круз поднял голову. Его оборвали как раз тогда, когда он собирался объяснить Хэнди грубость его появления в кабинете продюсера в ходе интервью. Теперь Круз выжидал, но Хэнди не добавил ни слова. Круз нажал кнопку на телефоне, поднял трубку и сказал:

– Роуз, попроси девушек подождать минут десять. Нам с Фредом нужно кое-что обговорить. – Выслушав ответ секретарши, он повесил трубку и повернулся к Хэнди.

– Окей. Что?

– Господи боже, Артур. Хаскелл Баркин, ради всех святых! Ты издеваешься?

– Ночью я говорил по телефону с Валери Лоун. Она показалась мне очень одинокой. И я подумал, что было бы полезно приставить к ней симпатичного парня, компаньона, спутника, человека, который был бы с ней ласков и внимателен. Я помню этого Баркина по…

Хэнди вскочил на ноги, его шатнуло. Он оттолкнулся от стены.

– Я знаю, где ты раньше видел этого Баркина, Артур. На вечеринке у бассейна Билли Ландевик, три года назад, там ты с ним и познакомился. Я знаю. Он сам мне об этом сказал.

– Ты уже виделся с Баркином?

– Он вытащил меня из постели задолго до того, как я хотел бы встать.

– Нормальные часы работы тебе не повредили бы, Фред. Я был в офисе уже в семь трид…

– Артур, кончай увиливать. Да простит меня Господь за то, что я так говорю с моим продюсером, но мне насрать, в котором часу ты прикатил в свой офис. Баркин, Артур! Ты точно сошел с ума.

– Мне он показался симпатичным типом. Всегда улыбается.

Хэнди наклонился над столом, обращаясь прямо к мозгу Круза.

– Крокодил тоже улыбается, Артур. Хаскелл Баркин мразь. Он скользкий ползучий монстр, который нарезает людей ломтями и жрет. Он Джек-Потрошитель. Он пылесос. Акула. Он ненавидит так же, как мы мочимся в унитаз, это его основная функция как живого организма. Когда он идет, за ним тянется след слизи. Дети в истерике разбегаются от него, Артур. Он убийца с пляжным загаром. Женщины, грызущие ногти, которые смеха ради размазывают мужчин по стене, даже такие женщины его боятся, Артур. Если бы ты был женщиной, а он поцеловал бы тебя взасос, Артур, тебе пришлось бы делать уколы от бешенства. Он поджаривает свои тосты на человеческих костях. Он объявляет войну каждой женщине, у которой есть промежность. Он ходячая смерть, Артур. И ты хочешь натравить это существо на Валери Лоун, да хранит ее Господь! Он медный купорос, он то, что течет в канализации, он воплощенная мерзость, Артур! Он…

Артур Круз заговорил мягко, явно пораженный тирадой Хэнди:

– Ты высказался, Фред. И я признаю свою ошибку.

Хэнди тяжело опустился в кресло у стола, продолжая бормотать:

– Боже, Хак Баркин. О Боже…

Вконец обессилев, он умолк и поднял голову. Круз, похоже, пришел в себя окончательно.

– Ну и кого ты предложил бы?

Хэнди развел руками:

– Не знаю. Но не Баркина и не кого-то из таких же типчиков. Не хищных самцов. Это все равно, что отвести овечку на бойню.

– Но ей же нужен хоть кто-нибудь.

– В чем здесь твой интерес, Артур?

– Что за вопрос?

– Брось, Артур. Я же вижу. Что-то тебя заводит, когда дело касается Валери.

Круз развернулся на стуле и долго смотрел в окно.

– Ты всего лишь мой наемный работник, Фред.

Хэнди поразмыслил над его словами и решил: к черту все!

– Если бы я работал на Адольфа Эйхмана, Артур, я все равно спросил бы, куда везут всех этих евреев.

Круз резко повернулся к Хэнди.

– Я все же думаю, что ты всего лишь мой пиарщик. Я ошибаюсь или нет?

Хэнди пожал плечами:

– Я и сам иногда так думаю.

Круз кивнул в знак согласия:

– Тебя устроит, если я скажу, что однажды она оказала мне услугу? Не великую, просто небольшую услугу, о которой, скорее всего, давно забыла, и даже если помнит, то никак не связывает ее с большой голливудской шишкой, которая решила устроить ей торжественное возвращение на экран? Тебя устроит, если я скажу, что желаю ей только добра, Фред? Это тебя успокоит?

Хэнди кивнул:

– Сойдет.

– Так что, поддержим ее в убеждении, что она еще не готова выбраться из мусорника забвения?

Хэнди снова развел руками:

– Не знаю. Прошло уже восемнадцать лет с тех пор, как она снималась… Эй, подожди. Как же его звали?

– Кого?

– О черт, да ты его знаешь, – сказал Хэнди, роясь в закоулках памяти.

– Ну этот, который во время войны удрал от призыва и профукал всю свою карьеру… Ну, Артур, ты же знаешь, о ком я, он вечно играл молодых адвокатов, защищавших малолетних бандитов…

Он щелкал пальцами, пытаясь вызвать в памяти помятые журналы и забытые афиши.

– Позвони Шейле Грэм, – предложил Круз. Хэнди обошел вокруг стола, набрал 9 для выхода на внешнюю линию, после чего по памяти набрал номер Шейлы Грэм.

– Шейла? Фред Хэнди. Да, привет. Слушай, с кем встречалась Валери Лоун?

Он вслушался в голос на другом конце линии.

– Нет, нет, я о том, кто постоянно мелькал в газетах, женатый мужчина, но у них с Валери было серьезно, а сейчас он снимается в эпизодиках, в общем, который…

Она ему сказала.

– Точно! Именно он. Окей, Шейла. Что? Нет, не-а, как только мы все проясним, ты будешь первой. Окей, дорогая. Спасибо. И пока.

Он повесил трубку и повернулся к Крузу:

– Эмери Ромито.

Круз кивнул:

– Господи, он еще жив?

– Был в сериале «Бонанза» три недели назад. Эпизод. Играл ветеринара-алкоголика.

Круз поднял бровь.

– Подходил по типу?

Хэнди листал справочник актеров.

– Не думаю. Если бы он пошел по этой дорожке, то уже давно бы скопытился. Другое дело, что он мог всерьез постареть, это еще хуже.

Круз издал короткий резкий смешок.

– Этого достаточно. – Хэнди захлопнул справочник. – Его здесь нет.

– Попробуй справочник характерных актеров, – предложил Круз.

И Хэнди нашел его, под буквой «Р». Эмери Ромито. Лицо из далекого прошлого, мужчина все еще достойной наружности. Но даже на этом плохо воспроизведенном фото совершенно ясно читалось, что этот человек уже потерял все свои шансы на то, чтобы выбраться наверх.

Хэнди показал фото Крузу.

– Ты думаешь, это хорошая идея?

Хэнди уставился на него.

– Во всяком случае, в сто чертовых раз лучше, чем твоя, Артур.

Круз прикусил нижнюю губу:

– Окей. Разыщи его. Но смотри, чтобы он выглядел, как рыцарь на белом коне. Я хочу, чтобы она была очень, очень счастлива.

– Рыцари на белых конях в наши дни шляются с голыми жопами по пригородам и дрочат на женское белье. А тебя устроит «просто счастлива»?

5

Котильоны могли происходить в главной гостиной отеля «Стратфорд Бич». Вероятно, именно там. В те дни, когда Ричард Дикс вел под руку Леатрис Джой, в дни, когда Занук был вынужден опубликовать три своих отвергнутых сценария как «книгу», которую он рассылал по всем студиям в надежде создать задел на будущее, в те дни, когда Вирджиния Раппе устраивала небанальные сексуальные игры с толстым пареньком по имени Арбакл. В те дни отель «Стратфорд Бич», расположившийся на побережье Санта Моники, был чудом для всех.

В архитектурном плане отель был идеей Фрэнка Ллойда Райта, которая заключалась в том, что Солнечный Штат выглядел так, «словно кто-то пнул Соединенные Штаты в их восточное побережье, и все, что посыпалось, перекатилось в Калифорнию». Массивный, огромный, погрузившийся в землю по самые бедра, с украшениями в стиле рококо на каждом изгибе, на всех портиках и башенках, «Стратфорд Бич» прожил полвека, орошаемый брызгами соленой воды, сотрясаемый пьяными оргиями, с бесконечными сменами белья в номерах под руководством тупых менеджеров, с тем, чтобы наконец стать захолустьем наизахолустнейшего пригорода.

В главной гостиной отеля, стоя на верхней ступеньке широкой винтовой лестницы из оникса, сбегавшей в помещение, где пыль на древних коврах поднималась на каждой ступеньке, смешиваясь с разбитыми воспоминаниями прошедших дней, кишащих пылинками желаний и безошибочно узнаваемого запаха мертвых снов, Фред Хэнди понял, что погубило Ф. Скотта Фицджеральда. Эта комната, как и тысячи ей подобных, удерживали в своих ухоженных интерьерах убийственную магию воспоминаний, движение эпох, не отпускавших своих призраков. Им не хватало совести для того, чтобы исчезнуть без следа и дать возникнуть новым временам. Забальзамированное «навсегда», которое так и не стало настоящим, оно пряталось в пыли, покрывавшей пластиковые растения, пропитывало все замшелым запахом покрытой бархатом мебели, сверкало на паркете, где когда-то чарльстон был новинкой сезона.

Ужасающий конец для ищущих убежища в ностальгии.

И Фицджеральд, прикованный к этой сцене, пел на ней торжествующую песнь, которая была мертвой, еще не успев родится.

И так же точно приковывались к ней все те, кто решил жить даже после того, как их время кануло в небытие.

Слова «тусклость» и «плесень» снова и снова всплывали в сознании Хэнди, накладываясь, как субтитры на немую сцену с кричавшей Валери Лоун. Он потряс головой – и вовремя. Эмери Ромито спустился по лестнице со второго этажа и теперь стоял за спиной Хэнди, обводя взглядом огромную гостиную. Как раз в тот момент, когда Хэнди потряс головой, возвращаясь в день сегодняшний.

– Элегантно, не так ли? – сказал Эмери Ромито.

Культурный, тренированный голос, глубокий и теплый, но Хэнди поразило не это. Его поразило настоящее время.

Эмери не сказал: было элегантно. Просто и прямо: элегантно, не так ли?

«О Господи», – подумал Хэнди.

Боясь обернуться, Фред Хэнди почувствовал, как прошлое засасывает его. Эта гостиная, эта чудовищная гостиная была порталом в прошлое. Минувшее, не желавшее исчезать, присутствовало здесь, образовывая мембрану, отделявшую их от здесь-и-сейчас, словно безглазые призраки, которых влекла их теплота и их телесность. И они хотели… Чего? Они горячо жаждали его нынешнего времени, чтобы снова и снова слушать мелодии из «Нагасаки», «Влюбленного бродяги» и «Прошу тебя», чтобы снова отплясывать и поправлять свои банданы. Фред Хэнди, человек сегодняшнего дня, был атакован призраками прошлого. И теперь он боялся обернуться и увидеть одного из этих призраков, стоявшего за его спиной.

– Мистер Хэнди? Ведь вы тот человек, который звонил мне, верно?

Фред повернулся и посмотрел на Эмери Ромито.

– Здравствуйте, – сказал Хэнди сквозь мглу десятилетий.

Хэнди

Джефферсон однажды заявил, что народ имеет такое правительство, которого он заслуживает, и потому я не желаю слышать весь этот скулеж моих земляков-калифорнийцев насчет Рейгана и его губернаторских безумств. Вместо этого я предложил бы выводить правительство искусственным оплодотворением. Именно это я говорил во время наших споров с Джули, ярой республиканкой, в те моменты, когда мы не занимались любовью, потому что, на мой взгляд, они получили именно то, чего добивались. Конечный продукт сотен лет паранойи и тотального безумия. Эта философия – за вычетом фрейдистских ассоциаций – проникла во многие области моих суждений. Женщины, которых топчут ногами говнюки, как правило склонны к патологическому мазохизму; мужчины, которых живьем пожирают хищные дамочки, не более чем флагелланты. И когда видишь кого-то, кто был раздавлен жизнью, можно поспорить, что он к этому сам добровольно приложился.

Этот был раздавлен тотально. Человек, до мозга костей знакомый с силами, которые сокрушают и калечат, человек, оглушенный кувалдой. И я не мог представить никого другого, кто бы так усердно работал на эти силы саморазрушения. Никогда.

Но ни один человек не смог бы сделать с собой такое без помощи фурий. И потому мое отношение к нему было амбивалентным. Я ощущал и жалость, и цинизм как по отношению к Эмери Ромито, так и к его дурацкой элегантности.

Возраст въелся, как сажа, в морщины некогда знаменитого лица. Возраст, который означал просто старение – без тоски или радости. Этот человек проживал свои дни и ночи с единственной мыслью: «Дайте мне забыть все, что было раньше».

– Может, присядем на террасе? – предложил Ромито. – Сегодня прекрасный бриз со стороны океана.

Я улыбнулся в знак согласия, и он театральным жестом указал на террасу. Когда он шагал впереди меня по ониксовым ступеням, приглашая в гостиную, на меня накатила тошнота, дыхание Чейн-Стокса – когда я шагал по вытертому ковру к креслам, которые словно манили меня погрузиться в их комфорт, погрузиться и уже никогда не подняться снова. И даже если бы я поднялся, то с кресла встал бы сморщенный, высохший старичок. (Но старичок с памятью мальчишки, выросшего на кино. Я видел Марго такой, какой увидел ее Капра в 1937 году, ужасно постаревшей, ссохшейся в течение секунд так, словно ее выдернули из Шангри-Ла. И я задрожал. Я был взрослым, и меня колотила дрожь.) Это было похоже на прогулку по морскому дну в уютной тени с приглушенными неопределимыми звуками, блики ложились из рамок окна на крыше, в них играли пылинки, взлетавшие и падавшие в пространство между диваном и креслами.

Ромито бесшумно распахнул двери, так, как он делал тысячи раз в тысячах фильмов. И тут же отступил в сторону, сделав глубокий вдох. В это мгновение я осознал, что он – для своего возраста – был в исключительно хорошей форме: с широкими плечами и узкой талией, подтянутый и элегантный. Но почему же я думал о нем, как о черепахе, об ископаемом, о покрытом сединой и изношенном реликте? Да, его, безусловно, окружала атмосфера фатальности, преодоления всего этого дерьма с высоко поднятым подбородком – классическая поза всех голливудских приживальщиков. Атрофированная поза дешевого мифа под названием «Шоу должно продолжаться» – мифа, который свят для каждого в киноиндустрии, смысл которого в том, чтобы быть занятым в пятидесятиминутном клишированном ситкоме – минимального качества – и поймать на пленку то, что может вызвать интерес плебеев, утонувших в помойке Великого Американского Среднего Запада, и чтобы эти плебеи могли на часок расслабиться и перевести дух от зловония удобрений и осточертевшего впаривания чего угодно, что безусловно продвигает вперед Западную Цивилизацию. Миф, который проник во все поры современной мысли, превращая нас в «культуру шоу-бизнеса» – миф, который породил таких типов, как Эмери Ромито. Как коты в опустевших павильонах студии «Зив», подъедающие остатки киномусора, но не желающие покидать эту кормушку.

(Все как в заезженном анекдоте о работяге в парке аттракционов, чья работа заключалась в том, что он убирал дерьмо за слоном. И который, когда его спросили, почему он не поищет себе работенку почище, ответил: «Что? И оставить шоу-бизнес?») Эмери Ромито был одним из тех, кто цеплялся за нижнюю сторону валуна по имени «шоу-бизнес», который для него высился над всей Америкой как скала Гибралтара.

Он отрекся от своей человеческой сущности, чтобы остаться «с этим». Ромито был мертв и не знал об этом.

Что? И оставить шоу-бизнес? Терраса была вдвое меньше гостиной и вдвое больше, чем фойе китайского ресторана Громана. Ее окружала баллюстрада из серого камня, и на облицовке вечные калифорнийские землетрясения начертали сложные красивые линии. Был яркий день, но это не стирало тени женщин с короткой стрижкой и мужчин с напомаженными прическами. Мы стояли среди них и пялились на океан. Снова наступило время призраков, и тайные связи возникали на террасе между бравыми шейхами (чьи жены вышли за них замуж еще до того, как их мужья стали идолами киноэкрана) и голодными юными звездульками с гладенькими ножками, жаждущими ухватить свою порцию волшебства.

– Сядем, – сказал Эмери Ромито. Сказал мне, а не призракам.

Он указал рукой на группу дешевых пляжных стульев, выцветших от солнца и соленого морского тумана.

Я сел, и он заискивающе улыбнулся.

Потом сел и он, тщательно расправив стрелки на брюках своего костюма в стиле Палм-Бич. Костюм не был поношенным, но устарел лет на пятнадцать.

– Ну так? – сказал он.

Я улыбнулся в ответ. Я понятия не имел, преамбулой к чему было это «ну так», и что я на это должен был ответить. Но он явно ждал, что я что-то скажу.

Пока я продолжал улыбаться как идиот, его улыбка слегка приугасла, и он попробовал подойти к разговору с другой стороны.

– Какую роль Круз имеет в виду?

«О Господи, – подумал я. – Он думает, что это кастинговое интервью».

– Э… кгм… мистер Ромито, я хотел бы поговорить с вами не о роли в фильме.

Сложноватый синтаксис для человека, которого может в любой момент хватить удар.

– Не о роли, – повторил он.

– Нет, здесь скорее нечто личное…

– Значит, речь не о роли. – Он прошептал это едва слышно, и слова эти тут же растворились в шуме океанского прибоя.

– Речь о Валери Лоун, – решился я.

– Валери?

– Да. Мы заключили с ней контракт на «Западню», так что она снова в Голливуде, и…

– Западню?

– Да, фильм, который продюсирует мистер Круз.

– А, понятно.

Ничего ему не было понятно, я был в этом уверен. Но я просто не знал, как я могу сказать этой развалине, что он нам нужен как эскорт, а не как актер. Но он сам избавил меня от мучений.

Он удрал, снова нырнув в прошлое.

– Помнится, однажды, в 1936-м… Нет, в 1937-м, в том году, когда я снимался в «Милом лжеце»…

Я впустил в себя шум прибоя. Убавил Эмери Ромито и прибавил громкости звукам природы. Я знал, что сумею убедить его сделать то, что нам нужно, в конце концов, он был одиноким беспомощным стариком, для которого возвращение в мир гламура было немыслимым шансом. Но для этого нужно было говорить и, что еще хуже, слушать…

– …Мне позвонил Тальберг, он улыбался, что было очень необычно, уж поверьте мне, и он сказал: «Эмери, я договорился с девушкой для твоего следующего фильма», и ясное дело, это была Валери. Правда, тогда ее звали иначе. Он отвез меня в спецкафешку, чтобы с ней познакомиться. И был такой особенный салат, ломтики ветчины, сыр и индейка, слой за слоем, сначала ты съедал ветчину, потом сыр, потом индейку, а, и еще свежайший хрустящий салат, он назывался «салат Уильяма Пауэлла»… Нет, не то. «Уильям Пауэлл» был с крабами… Думаю, это был «салат Нормы Талмидж» или…

И пока я сидел здесь, болтая с Эмери Ромито, то даже не знал, что на другом конце города, в студии, Артур въезжал на паркинг с Валери Лоун на «Бентли» с водителем. Потом, ночью, он рассказал мне все – это было кошмарно. Но зато история эта стала идеальным контрапунктом к монологу, которым потчевал меня сейчас этот призрак рождественского прошлого.

Как прелестно, как интересно, как познавательно было сидеть в роскошном уголке Санта-Моники, этой витрины Западного мира, слушая рассказы о сэндвичах с тунцом и салатах с авокадо. Я молил Бога, чтобы он даровал мне глухоту.