– Пишет, – ответил Феоктистов, кивнув на палату. – У меня к вам просьба, Игорь Васильевич. Поскольку у меня появилось время, не могли бы вы организовать мне телефончик? Но так, чтобы я мог поговорить без свидетелей.
– Понимаю. Пойдёмте к старшей медсестре. Она человек с понятием, я думаю, разрешит.
По мягким дорожкам прошли вглубь коридора к окну. Бердюгин постучал в дверь, на которой была прикреплена дощечка “Старшая медсестра”.
– Да, войдите, – послышался женский голос за дверью.
Мужчины вошли. В кабинете за столом, повернувшись к вошедшим, сидела женщина средних лет. На голове её возвышался высокий русый шиньон. Он делал её старше, серьёзнее, как заметил Анатолий, – монументальной женщиной. Гроза медперсонала, как помнится в своё прошлое лечение.
– Клавдия Сергеевна, познакомьтесь. Следователь уголовного розыска, Феоктистов Анатолий Максимович.
Женщина кивнула и продолжила смотреть на доктора.
– Клавдия Сергеевна, пожалуйста, не в обиду…
– Нужен телефон? – перебила женщина. – Пожалуйста.
Она поднялась, кивнула следователю на телефон и, взяв Игоря Васильевича под руку, вместе с ним вышла из кабинета.
Феоктистов достал записную книжку и, подойдя к столу, снял трубку телефона. Набрал номер.
– Аллё, это ЛОУТ?.. Пожалуйста, Шпарёву Юлию Петровну… Ах, это вы. С вами говорит старший следователь уголовного розыска, капитан Феоктистов Анатолий Максимович, – он присел на стул.
– Очень приятно. То есть слушаю, – послышался в трубке торопливый голос.
– Я звоню вам по поводу вашего заявления. С того времени, как вы подали его и до сего дня, у вас что-нибудь изменилось?
– Нет.
– Значит, заявление остаётся в силе?
– Да-да, пожалуйста! Я прошу вас, – Шпарёва, похоже, прикрыла трубку рукой, голос стал звонче, вибрирующий, готовый сорваться на рыдание.
– Юлия Петровна, спокойнее…
– Хорошо-хорошо.
– Юлия Петровна, мне необходимо встретиться с вами.
– Когда угодно… Но желательно не на работе.
Феоктистов посмотрел на часы на руке.
– Сейчас шестнадцать двадцать. Вы, до какого часа работает?
– До шести.
– Если не возражаете, то давайте в часу, скажем, седьмом, и… – и, сам того не ожидая, предложил: – у вас дома, удобно?..
– Да, вполне. Я в половине седьмого постараюсь быть, и буду вас поджидать. Подходите.
– Договорились. Я с вами не прощаюсь.
Феоктистов положил трубку и болезненно поморщился: зачем?.. Перед глазами вновь возникла славненькая девчушка в коротенькой юбочке, с загорелыми ножками, по которым… Он тряхнул головой, но наваждение не проходило. Виноватые влажные глаза, доверчивая, мягкая улыбка… Он глубоко вздохнул. "Совсем девчонку засмущаю. Может притвориться, сделать вид, что впервые вижу?" – спросил он себя и забарабанил пальцами по столу. И хоть испытывал смущение за своё неожиданное решение – появится у девочки дома – подсознательно же его влекло к ней, и этому импульсу он не смог противостоять. Какое-то наваждение…
12
В палату вошёл Бахашкин. Он был в белом халате, накинутом на плечи. Вошёл тихо, словно подкрадывался или изображал из себя виноватого и покорного зверя.
Мизинцев обернулся на слабый стук двери и испуганно засуетился, хотел было спрятать листы в тумбочку, и это ему почти удалось. Однако Бахашкин заметил его суетливость, насторожился.
– Прифет, Васса!
Тот достал из-под себя подушку, положил её в изголовье и прилёг. На приветствие Шалыча не ответил.
Шалыч с кошачьей осторожностью подошёл к кровати, посмотрел оценивающе на Василия. На смуглом лице посетителя не промелькнуло и тени сочувствия. Однако он заботливо спросил:
– Ну, как ты, Васса?.. Вот пришёл тебя попрафедать. Принёс тебе тут коя-чо. – Показал сетку. В ней находилась литровая банка томатного сока, две бутылки "нектара" с мякотью, две плитки детского шоколада и несколько пачек дешевых сигарет "дымок".
– Тебе куды это все положить, а?..
Шалыч наклонился к тумбочке. Вася резко приподнялся на локоть, намериваясь рукой придержать верхний ящичек. Однако рука Бахашкина преодолела её сопротивление и открыла ящик. Он увидел исписанные листы. Запустил руку вовнутрь, сгреб их в горсть, и отшагнул к окну.
На подоконнике аккуратно кулаком разгладил, поднял к глазам писанину и начал читать. Он загородил собой солнечный свет, и на Мизинцева ложилась его тяжёлая тень.
Василий со страхом следил за Шалычем. Глаза его тревожно бегали по палате, ища защиты, натыкались на дверь, поджидая Феоктистова. Наконец он сбросил с ног простыню и, перекатившись через соседнюю кровать, попытался выскочить из палаты.
– Стой, сабака! – послышался сзади резкий голос Шалыча, и стук сапог.
Бахашкин настиг Мизинцева у двери и, схватив за шиворот за пижаму, рывком дернул назад. Вася, едва не падая, провыл что-то, пытаясь звать на помощь. Шалыч зло ткнул ему в спину кулаком, и тот, пробежав по палате, спрятался за свою кровать. От страха он потерял над собой контроль и ещё немного полез бы под кровать. Бахашкин вновь поймал его за шиворот.
– Васка, ты пошто такой дурак, а?.. Большой, а соображая нету.
Он ещё раз ткнул его, но уже в грудь, и Василий упал на постель. У Бахашкина, и без того плоское смуглое лицо потемнело ещё больше, и казалось, округлилось, в щёлочках глаз засверкал дикий блеск. Мизинцев с ужасом смотрел на него.
– Васса, мы с тобой как дагаваривались, а?.. Я тебя об чём просил, а?.. Ты меня што, живьём закопать хош, да, гнида?.. – шипел Бахашкин. Он медленно присел на кровать и обеими руками, как коршун, нацелился на горло Мизинцева.
– Нет! Нет!.. – сипел стянутыми челюстями Вася, пытаясь выползти из-под Шалыча.
Короткие толстые пальцы на мгновение замерли над лежачим, потом собрались в кулаки. Один из них опустился на голову парня.
Палата встряхнулась, и потолок навалился на больного…
Мизинцев пришёл в себя от боли в челюсти, от шлепка по щеке. Шалыч приводил его в чувства.
– Ва-аска, извини, не хотел я. Прасти, дарагой. Совсем нерва ни к черту… Совсем больным сделался… – бормотал Бахашкин чуть не плача. – Вот работа, пропадай она в пропасть. Васка, прасти, а? Я ж тебя люблю, сабаку такую. Ты вспомни, как я тебя любил, а? Тебя больше, чем Сашку. Тебе и карманных старался больше давать. Так, да?.. Я себе того не отстегивал, што тебе отдавал. Вот честна слово! – приложил руку к груди… – Любил я тебя, ага. Ну, побил маленько, так это не со зла, однаха, нерва. Ох-хо! – вздохнул тяжело. – Пойми меня, однаха. Не хотел я. Получилось так… Дома папа, быват, тоже побьёт детей, так и што? На каждый поджопник внимания обращать, да?.. Злиться, да?.. Заживёт, Васка, и мы опять будем вместе работать. И я опять тебя любить буду. И получать ты теперь больше будешь, чем раньше получал. А? Васса?.. Зачем на меня пишешь рапорт, а? Неужто у тебя совсем совесь пропала, а?.. Вспомни, как ты ко мне просился, а? Я ить тебя принял. А мог бы и другова, аха. Вас вона сколь желающих на рупь дармовой. Худо ли по окладу, а то и боле ишо прирабатывать, а?.. Пьяных-то вона сколя в городе. За месяц сотни-полторы, и по десятке с каждого хотя б, а? Однаха, неплоха, а?.. Васка! Будь и ты шеловеком, а?.. Не пиши, не надо. Давай я это порву, а ты больше не пиши, аха? – Бахашкин скомкал листочки, сломал ручку и всё это засунул себе в карман галифе. – Так она лучше будет, аха?.. Но-о, Васса, если ты будешь сукой, я тебя… как паута: на шею петлю надену, а в жопу соломку вставлю. Ох, и высоко ты у меня запорхаш.
Бахашкин закрутил пальцем и повёл рукой снизу вверх, изображая полёт насекомого. На грубом лице бурята промелькнула шальная усмешка. Мизинцев закрыл глаза.
