Стигал

Все-таки свобода – великая вещь. Обычно в восемь утра – завтрак, и хочешь не хочешь, а надо вставать. Контейнер надо вернуть, не то медсестра начнет звонить, ругать. А сегодня медсестры нет, завтрака нет, и никто будить не будет, а я, как назло, до зари проснулся. Проснулся от непривычной тишины. Такая тишина, словно вся Москва вымерла. Видно, все спят после новогоднего празднества. От удивления я даже на подоконник залез – Москва почти пустая, ни души я не увидел за пять-семь минут, что я наблюдал Профсоюзную улицу, где вечно пробки…

Как приятна тишина. Конечно, это не та завораживающая тишина, что в родных горах бывает, и все же. Все же приятно… А в горах! Как я рад, что они у меня есть. Там такая тишина! Сказочная, райская, завораживающая и уносящая в бесконечность, в вечность, во вселенский беспредельный простор. Помню, после операции я уехал в родные горы. Тоска, голод, есть не могу – через катетер не только есть, пить, но и дышать тяжело, не могу привыкнуть. И ходить не могу, и сил совсем нет. Лишь одно мог – сяду на солнышке и любуюсь исполинским видом, этой каменной незыблемостью, этой грандиозностью, неприступностью, неизменной величавостью. От этого масштаба и вечности чувствуешь себя совсем букашкой, ничтожеством, зная, что дни твои сочтены. Вот-вот родственники и соседи начнут рыть могилу, и положат меня средь холодных, влажных камней, такими же камнями забросают, и почти совсем некому будет на мою могилку прийти. В таких грустных раздумьях и сиживал я часами на родовом наделе: родничок журчал, речка из ущелья шептала, и тишина, словно гробовая тишина в горах. И я так обожал эту тишину слушать, ею наслаждаться и ее любить, так же как я любил свои горы, и они полюбили меня, и тогда мне раскрылась великая тайна, та тайна, которая раскрывается лишь любимому человеку, любимому существу. Оказывается, горы говорят! Меж собою говорят, с космосом говорят, со всем миром говорят. Говорят только с тем, кто их может понять, принять, услышать, любить, ценить, уважать. Это только кажется, невежде кажется, что горы – это каменные истуканы, застывшие на века. А на самом деле горы – это красота и источник жизни, это – колыбель человечества, это – первозданность и недоступность, это – богатство земли и ее очарование, это – опора, на которой держится земля, на которой держится небо, и посредством гор земля общается с космосом и со всей Вселенной. Лишь в горах можно где-либо сесть и часами любоваться, восхищаться и наслаждаться прелестью и бесконечностью мира. И если ты горы искренне любишь, то услышишь, как они поют, для тебя поют. И я их услышал. Услышал их исполинский, величавый, гордый, добрый и вечный голос. Они звали к себе, манили к себе, ублажали, успокаивали и возвышали. И я понял их глас – все пройдет: и хорошее, и плохое, и жизнь пройдет, и смысл ее в том, что все в познании, в гармонии, в вере в себя и во Всевышнего. И все в этой жизни, вплоть до смерти, будет впервые, но ты в своих мыслях, в своих делах, устремлениях и надеждах всегда должен быть выше, должен быть устремлен ввысь, в вечность, в бесконечность, понимая, что твоя жизнь, как и время, пространство и мысль – бесконечны! Как бесконечно таинство мироздания и миропорядка. Но чем выше ты в своих помыслах, тем более и более раскрывается перед тобой сокровенное очарование тайны жизни, а не существования и бытия. Стремись вверх, как горный цветок к солнцу.

Подними голову навстречу заре. Иди вверх, а не падай ниц… И я пошел, пошел вверх по склонам родных гор. Но как идти, если в ногах сил нет – ватные, если дышать не могу – страшная одышка, и катетер аж засвистел, если сердце со стоном задергалось, как у воробушка, зажатого в кулаке. Я считал каждый шаг. Думал, после ста шагов вверх – отдохну, а я после первых десяти свалился. И такая боль – сердце заныло. Представил – к моим болячкам еще инфаркт, и что тогда?…

В ожидании страшного я прилег на склон, думал, если сердце успокоится, осторожно пойду, поползу вниз, в свою хижину – я уже не ходок, тем более по горам. И пока я об этом думал, барабанный бой в ушах стал все тише и тише, ровней, и я явственно услышал голос гор:

– Разве ты не горец? Ты хочешь ползти? Ползти вниз? Такова твоя мысль? Мысль упадничества, холуя… Пусть твое тело истерзано, разбито, немолодо. Но ведь мысль, воля, душа, мечта – всегда должны быть чисты, юны, добры и красивы! Они должны парить над землей, должны быть устремлены ввысь, в вечность и бесконечность, и тогда… тогда твое бренное хилое тело вначале поползет, а потом и взлетит вслед за волей, мыслью, душой, мечтой! Вставай! И живи хоть день, но стоя на вершине, – это благородней, чем ползать, тем более валяться в болотах низин.

И я встал. И не то что пошел, но как-то двинулся, обливаясь позабытым, горячим, обильным потом, – и этот пот моего родного тела вроде тот же, но и не тот, он воняет лекарствами, что я последний год каждый день принимал. Конечно, не сто и не десять шагов я делал, а шаг, еще шаг – отдохну, осмотрюсь, и вновь шаг за шагом, да вверх. Конечно, даже ближайшую вершину, на которую я по молодости почти взбегал, я в тот день не покорил. Да, я понимал, что при моем состоянии я сделал великое. И как я был счастлив, что в общей сложности я осилил в первый день эти сто шагов вверх. И так устал, что на спуске ноги не выдержали – полетел вниз. Думал, разобьюсь, а главное и самое страшное – катетер вылетит, поломается. Обошлось. На эти первые шаги вверх и кувырки вниз почти весь день ушел, но какое наслаждение я получил, дойдя до родного родника, а вечером все к сердцу прислушивался – выдержит нагрузку или ночью заноет, ведь все болезни ночью выявляются. А я так заснул, просто провалился, как в юности крепко заснул, и мне всю ночь снился сон, будто я над горами летаю.

С тех пор я почти каждый день по горам хожу. Теперь очень хорошо хожу, высоко поднимаюсь и у очередного обрыва хочу броситься вверх, полететь… Как я хочу напоследок взлететь, полетать свободно и мгновенно разбиться! Если бы не дочь, не Шовда моя, так бы давно и сделал. Однако сейчас и иные обстоятельства появились. Я хочу, я должен отомстить, а потом… потом обязательно, как в моих снах, в счастливых снах, – полечу, полечу над родными горами, в вечность!

От предыдущей писанины я так возбудился, так захотелось в родные горы, захотелось двигаться, просто встряхнуться, и я, несмотря на строгий запрет, сделал довольно продолжительную и усиленную зарядку, с приседаниями и отжиманием от пола гимнастику; в общем, здорово пропотел. Потом водные процедуры, так что аппетит здоровый появился. Благо у меня запасы еды есть. И заснул. Так хорошо, что этой медсестры с ее контейнером сегодня нет. Я сегодня вольный, то есть относительно этих мест вольный человек. И я бы, наверное, еще бы поспал, да Москва, видать, к вечеру первого дня нового года проснулась, ожила, с улицы все нарастающий шум, который теперь до моей выписки не утихнет. Интересно, когда меня выпишут? Завтра будет медсестра, но она меня не выпишет. Это может сделать только мой радиодоктор, и то если мой проклятый радиационный фон восстановится, да и когда он прилетит? А если мой радиодоктор вдруг вздумает отдыхать, как вся Россия, – до середины января? Я такого не выдержу…

Зря я днем столько спал. Теперь ночью не засну.

Звонила дочь. Очень радостная. Говорит, что по европейскому ТВ показали концерт с ее участием, очень много положительных отзывов и приятная пресса. К сожалению, мой старый ящик Европу не ловит. А дочь сообщила, что скинула на мой мобильник несколько фотографий с концерта. И как бы она ни подсказывала, казалось, я не смогу все это посмотреть. Однако когда очень надо и хочется… К тому же я ведь как-никак, а инженер… А когда увидел – моя дочь, моя прекрасная Шовда в строгом, шикарном вечернем платье, и столько ей подарили цветов! Конечно, фото небольшое, и не все видно, да мне кажется, что она в этот момент плакала. Плакала от счастья и от горя. Я уверен, что в этот момент она вспомнила маму и думала о ней. Как она вела ее, вопреки всему вела к этому успеху. И моя Шовда плачет, кланяется залу. И никто не знает, знаю только я, что она кланяется своей матери, которая все терпела, все сносила… А теперь ее дочь – чеченская девушка на европейской сцене, и ей аплодируют, ей несут цветы!

Я тоже долго плакал. То ли от счастья, то ли от горя. Даже не знаю, как мои чувства передать. Потом долго, перебирая каналы, смотрел свой ящик. Надеялся, вдруг дочь где-нибудь покажут. Ведь что ни говори, а она гражданка России, и такой успех в Европе… Нет, здесь всюду еще пляшут, поют, вернее, кривляются и паясничают. Сплошь вульгарщина и похабщина. Мужчины – не мужчины, и этим щеголяют. Женщины от этого, видать, озабочены, совсем обнажились, и лишь об одном речь – о сексе. Эстрада! Вот такой сцены, такой эстрады и песни я боялся. А моя жена мне, дураку, иное объяснить не могла, да я и не слушал. А она оказалась упрямой.

Всю ночь сквозь набегающие слезы я любовался фотками моей Шовды. Что бы я ныне без нее делал?

Далеко за полночь, точнее лишь под утро, я было заснул, а тут какой-то душераздирающий крик, по-старчески хилый, но очень болезненный. Видимо, моя соседка-старушка, а кто же еще? В отчаянии она колотит чем-то по двери и стенам. Вроде медсестра просила, чтобы я за ней присмотрел. А как я за ней присмотрю? Даже крикнуть в ответ не могу. А ей, видимо, больно, плохо. Да…

Помню, когда мне вырезали гортань, я думал, что несчастнее меня человека нет, даже не раз думал покончить с собой, но потом увидел таких несчастных, что мое горе – и не горе. Вот так – все в сравнении. Лишь бы не крайности. И все в меру. А где эта мера? Ой, снова эта старушка заскулила, стучит. По-моему, я нашел некий способ ее успокоить – тоже начал в дверь и стены кулаками стучать. Вроде успокоилась – поняла, что не одна здесь такая. Ничего. Через пару часов медсестра придет, завтрак будет. Хотя бы теплый чай в себя залью. А вообще здесь стало холодно, очень холодно. То ли на улице похолодало, то ли проблема с отоплением. Батарей-то здесь нет – современный воздушный обогрев. Да, что-то не так… А может, и старушке стало холодно и голодно?

Оказывается, я уснул. Проснулся от холода. Уже одиннадцать часов, а медсестры нет. Может, еще празднует.

Вообще-то и правда хорошо, что я пишу. Действительно успокаиваюсь. Хотя писать могу лишь об одном, о моей жизни. Так сказать, продолжение. А это лишь о грустном… Но только не думайте, что все будет так. Финал будет прекрасным! Я в этом уверен. За это борюсь. Этим живу. Об этом молюсь. Однако необходимо соблюдать хронологию. А я описываю середину и конец 1994 года – на носу война. Даже не хочется этот кошмар вспоминать, заново переживать… А более и делать-то нечего.

В общем, жизнь в Ставрополе…

Моя жена привыкла переезжать, научилась снимать квартиры – поближе к школе, главное, к музыкальной. И город очень спокойный, и все вроде бы хорошо, да не совсем. Не очень нас здесь ждут и любят. Впрочем, что посеяли… Однако что ни говори, а жизнь здесь гораздо комфортнее, чем в Грозном, – просто безопаснее. Но у нас теперь одна проблема – здоровье старшего сына: у него обнаружился гепатит, а еще хуже – психическое расстройство. Врачи посоветовали повезти сына на лечение в Москву. Так я и сделал. А в Москве сказали, что процесс реабилитации и восстановления сына будет долгим и рядом должна быть мать и семья. Тогда я принял решение перевезти всю семью в Москву, чтобы все вместе были.

Москва не Ставрополь, тем более не Грозный. Здесь много полезного, по крайней мере, моя жена очень довольна лечением старшего сына, а еще более – музыкальной школой, рядом с которой и здесь она сняла квартиру, а это дорого, и вообще – Москва город очень дорогой, и я уже машину продал и подыскивал себе работу. Какая работа для нефтяника-бурильщика в Москве? Однако мой профессиональный опыт оказался востребован. Объединение «Сургутнефтегаз» осваивает новое месторождение нефти в далекой Якутии. От Якутии еще четыреста километров на вертолете лететь. Лететь в сторону севера. Жизнь в тайге, в вагончиках, а может, и в палатке. Семью, понятное дело, с собой не возьмешь. И выезжать оттуда в течение полугода нельзя, а по истечении полугода – сорок дней отпуск. И там строгий сухой закон – что многих отпугивает, а меня заставляет ехать в эту глушь лишь зарплата. Я уже написал заявление и собирался лететь, как неожиданно звонок от коллеги из Грозного:

– Твое УБР разваливают, разворовывают.

– А кто там начальник? – поинтересовался я.

– Никого… Никто работать не хочет. Все бегут, боятся. И ты боишься, совсем в тайгу бежишь.

– У вас бардак, беспредел.

– Не у «вас», а у нас. И мы здесь живем… Другой-то Родины нет и не будет. И если даже такие, как ты, у себя дома жить боятся и за куском хлеба в Сибирь бегут, то что еще говорить, что делать, брат?

Связь резко оборвалась. А я в ту ночь долго заснуть не мог, мучился, а когда все же сон пришел, то такое увидел – словно воочию я в своих горах. Подышал этим воздухом, выпил из родного родника и аж взлетел, полетел над Кавказом, а вид – потрясающий! И утром я задумался. Конечно, в Сибири деньги – ведь мне надо семью содержать не где-нибудь, а в дорогущей Москве, где я живу в долг. Но меня манит домой. Я хочу домой, хотя бы еще раз увидеть свои горы. Жена плакала: ехать ныне в Чечню – большой риск. Слухи оттуда совсем нехорошие, но я иначе уже не мог поступить.

Как тяжело я до Грозного добирался! Республика в блокаде, кругом блокпосты, поток беженцев, а я еду в Чечню. Грозный даже днем почти пустой; везде грязь, нищета, и люди какие-то напуганные, и все говорят о предстоящей войне, даже президент, но он словно бы смакуя, ведь он военный. Я в городе не хотел задерживаться, хотел сразу в горы, однако все не так просто. Мой дом, что я купил на окраине Грозного, разграбили, все, что могли, унесли, даже стекла побили. Искать грабителей – бесполезно. Ремонтировать я почему-то тоже посчитал бесполезным, тем более что и денег осталось совсем чуть-чуть. А жилье у меня есть – квартира в центре. Но я в ней провел всего ночь, и сразу – в горы.

На всю жизнь я запомнил эти три дня, что я провел в родных горах – как в раю! Я так отдохнул. Стало так спокойно и светло на душе. Я хотел бы там остаться, там жить, вечно жить. Но увы! Жизнь строга. Сына надо лечить в Москве. Семью надо содержать в Москве. И я вынужден ехать в Грозный – там ждет работа, и была бы просто работа, работал бы с удовольствием, иного и не знаю. Да, Грозный конца 1994 года – это что-то неописуемое. Уже началась война. Вначале стали воевать чеченцы с чеченцами, а как раз в новогоднюю ночь началась атака российских войск, авиация и тяжелая артиллерия обрушились на Грозный. Не считаю, что это смелость, скорее – дурость, но в эту новогоднюю ночь я тоже был на дежурстве в своем УБР. А наша контора на возвышенности в пригороде Грозного. И я с ужасом и любопытством, но еще со стороны, глядел на этот смертоносный фейерверк. Мне было страшно, не хотел в это верить, не хотел понимать эту войну. За что? Зачем? И главное – что я здесь делаю? Ни зарплаты и ничего здесь нет, а я, как дурак, на посту. И я думал о семье, о детях. Я не знал, что мне делать, как быть. Все время включал рацию – центральный диспетчерский пульт молчал, а потом рация вовсе отключилась, и я понял, что более команд не будет, действовать должен сам. А раз я командир, то как капитан тонущего корабля должен быть здесь до конца или до иного приказа. Вот такой я был идиот. И не знаю, сколько бы выдержал: вроде на УБР еще было спокойно, и я думал, что здравый смысл возобладает и эта бойня вдруг прекратится. Однако напряжение, наоборот, возрастало, город почти весь горел. И тогда я представил, как за меня переживает семья. Надо было что-то делать, как-то спасаться. Но я не знал, что делать, куда бежать. Благо, что у меня была служебная «Нива», на которой я мог бы поехать по любому бездорожью, но как ехать, если всюду стреляют, всюду летают вертолеты и самолеты. Честно – я был очень напуган и очень жалел, что вовремя из этого кошмара не бежал. Мое состояние – будто я заблудился в лесу и не знаю, куда идти, что делать и как быть. Меня окутала беспросветная печаль, наступило гнетущее ощущение вечного одиночества. Это ощущение я испытал в самом детстве, в сиротливом, голодном и холодном детстве в детдоме Казахстана. И тогда меня спас, просто преобразил мою жизнь мой любимый, дорогой и родной дядя Гехо. Теперь его нет, но есть его сын. Он мне как брат… Это было словно озарение, прозрение и спасение. Я отключил все системы на УБР. Все закрыл, запечатал и почему-то написал на входе: «Не входить. Все ушли на фронт! Скоро вернутся».

Я ехал к дому дяди Гехо и поэтому был уверен, что со мной ничего не случится. Хотя вид кругом был ужасающим: на окраине города подбитые танки, БТРы, остовы сожженных машин и даже трупы. Но я не хотел все это видеть, это осознавать; как можно быстрее я хотел доехать. А чем ближе к центру, тем ужаснее – настоящая бойня! Ничего не узнать. Я даже запутался, не узнавая улицы, и тут, совсем рядом, началась такая пальба, загремели чудовищной силы взрывы. Страх… Неконтролируемый страх и паника овладели мною. Я хотел развернуть машину и вместо тормоза нажал на газ – бросило на бордюры, а следом в какую-то яму угодил. Благо, машина была крепкая, да в следующий момент и она не спасла. Из-за поворота, в клубах пыли и гари, как страшное чудовище, рыча, появилась мощная военная техника – и прямо на меня. Просто чудо спасло: вывернул руль и нажал на газ. Жесточайший удар БТРа пришелся в область заднего колеса. Машину швырнуло, и другой стороной – в дерево. От этих ударов меня так встряхнуло, подбросило, и я упал на сиденья, а мимо – рев, гарь и пыль пролетающей техники… И вдруг – тишина. Ужасная тишина, лишь сердце бьется, выскочить хочет. Я как-то уж очень бойко выпрыгнул из машины и через палисадники и высокий забор – в чужой двор, там дверь какого-то сарая настежь открыта – я туда. В полумраке увидел нары, повалился на них и только тогда почувствовал резкую боль в плече, во всем теле, в душе. Было очень тяжело и больно. Хотелось вот тут, в этом чужом, грязном, сыром и холодном сарае крепко заснуть, чтобы казалось, что все это кошмарный сон, а не реальность, и что грохот орудий и авиации – это у соседей по телеку фильм о войне. Однако это реальность, невыносимая реальность, и меня ждет моя семья, а еще ближе, совсем близко мой брат – сын дяди Гехо. Там спасение. И уже не так быстро, как заскочил, а совсем вяло я выглянул из своего убежища. Видно, что в этом дворе уже давно никто не живет. А вот ворота чуть ли не гвоздями забиты. И я не мог понять, как я этот высокий забор чуть ранее с ходу преодолел. Теперь я это сделал с трудом, и то с помощью всяких приспособлений.

Моя новенькая служебная «Нива» стала такой же, как и окружающий мир, и я даже удивился – как я остался жив? От удара центральная стойка машины на полсалона вошла вглубь – вот отчего болит плечо. А пришелся бы удар чуть выше? Не судьба, значит. Но в тот момент я о смерти не думал, думал лишь о жизни, хотя смерть витала кругом, и ближайшая цель у меня была – дойти до дома, до родного дома дяди Гехо. А вдруг они уехали? Наверняка уехали. И даже будет лучше, если они уже в спокойном месте. Но я должен туда идти – там, как я с самого детства привык, мой родной дом, мое спасение. Не знаю, откуда у меня тогда появились прыть и смелость, может, от первого столкновения с войной или от все нарастающей боли в плече, а может, от представления – а иного и не допускал, – что в старом доме дяди Гехо, как всегда, царит мир, мой мир! Однако до этого оазиса надо дойти, добежать, но я не мог сориентироваться, просто не мог улицы и дома узнать. Вновь, в который раз за последние дни, меня поглотило страшное, невыносимое чувство, что я заблудился, потерялся; ведь все почти незнакомо, не воспринимается как реальность, и в это в который раз не хочется верить, не можешь понять, как до такого варварства – убивать, бомбить, громить, таранить БТРами! – могут дойти нормальные люди! Это сон, просто кошмарный сон. Поэтому я ничего не узнаю, словно в чужом городе. И вдруг я увидел знакомую с молодости огромную, старинную, еще дореволюционную водопроводную башню – как памятник истории и архитектуры, как несгибаемый символ привокзального района. Тут рядом и двор дяди Гехо. Я ускорил шаг, почти побежал и вдруг прямо перед воротами остановился. Я еще не взялся за ручку ворот, не дернул, но уже понял, ощутил, что это война, кругом война… Неужели сын дяди Гехо, мой как бы брат, точнее, ближе, чем брат, уехал, бежал? Нет, то, что он и его семья от этого кошмара бежали, это очень хорошо, и я рад за них, спокоен. Но почему он меня не предупредил? Хотя я ведь был на работе, и связи нет, а ехать ко мне небезопасно – и все же… Все же я калитку толкнул – заперто. Основательно заперто. Заперто то, что всю жизнь было для меня настежь, родное, близкое, и другого у меня и не было. Я был потрясен, просто обижен, и с этой обидой стал по воротам стучать, даже пару раз ногой пнул. Видимо, я так разошелся, что и канонаду перекричал. Во всяком случае, из соседских ворот пугливо появилась голова старика:

– А, это ты?… Ты-то что тут делаешь?

– А ты? – вопросом на вопрос ответил я.

– Я здесь живу, и бежать некуда.

– А эти где?

– Барахлишко свое они уже давно вывезли, а сами уже пару недель как отчалили.

– Как пару недель? – удивился я.

– А ты не знал?… А где до сих пор был?

– На работе.

– Какая работа в войну!.. А в центр нельзя. Разве не слышишь, что там творится.

– Мне на квартиру надо, документы.

– Какие документы?! Пережди у меня, – и, услышав мой твердый ответ: «Нет, надо идти», – он со словами: «Как знаешь», – скрылся за воротами, больно заскрежетал железный засов, словно он от войны спасет, а я еще стоял, не зная, что делать, как вдруг из-за забора услышал:

– Вот старик Гехо не выехал бы. А сын, – печаль в голосе, – теперь копейку заимел, совсем изменился.

«Да, изменился», – подумал я тоже. А ведь изменился не только сын дяди Гехо, весь мир изменился. Как-то сразу изменился. А я стоял перед запертыми воротами дяди – вечно родными воротами – и ничего не узнавал, был в шоке, в какой-то прострации. Я ведь вечно жил по тем урокам, что дал мне дядя Гехо, – учись, работай. И я вроде выучился и всю жизнь работал. И даже в войну думал, что надо работать. Ведь я труженик. И если я не буду работать, то кто прокормит семью? А ведь именно моя работа и труд дали возможность сыну дяди Гехо заняться нефтебизнесом – чего я сделать никак не смог бы. Теперь он очень богат. По крайней мере, вначале я ему нефть давал, а теперь я у него в должниках.

… Впрочем, разве об этом – о деньгах – я тогда думал, стоя у ворот дяди Гехо? Я думал о другом. Почему он, самый близкий мне по жизни человек, вдруг, как началась война, не предупредив меня, уехал. Конечно, он семью спасал. И я, спасая семью, вывез своих. А как бы поступил я, поменяйся мы местами? Не знаю. Зато твердо знаю, что дядя Гехо так бы не поступил и не поступал никогда.

Вот было время! Были люди! Такие были чеченцы: взаимовыручка, сплоченность. А теперь? Теперь во главе всего – деньги. И от денег зависит благополучие твоей семьи. А семья для меня и для всех – главное… Но разве раньше не это было главное? Видимо, нет. Потому что у настоящих чеченцев был девиз: другому можешь помочь, лишь свое оставив… Но это так, к слову. А если к слову, то не в чем мне и тогда, и сейчас винить сына дяди Гехо. Не ради него я на работе сидел. И только он, а не кто-то иной, должен спасать свою семью. А я работал ради зарплаты, ради денег. А были бы они у меня, был бы и я, скорее всего, в Москве с семьей, а не в Грозном. Это я сейчас так мыслю и пишу, а тогда, когда кругом все громыхало, стреляло, убивало, я думал иначе. Я был крайне зол на сына дяди Гехо. Подкаблучник… А по жизни? По жизни маленькая трещина легла в наши отношения. По крайней мере, я понял, что, может, я и не чужой, но у нас теперь уже далеко не кровное родство… Хотя и между родными братьями всякое бывает. Однако вся эта философия, может быть, уместна сейчас, но в то время было не до этого. Над всем миром господствовало одно: спасайся, кто может! И почему-то мне теперь казалось, что моя квартира – мой дом, моя крепость, что там я буду защищен. Хотя я знал, что это не так и особых ценностей там нет, разве что моя небольшая библиотека, семейные фото и один очень важный для меня документ – моя трудовая книжка. И я только сейчас всерьез об этом задумался. Ведь нас всех вызывали в отдел кадров и отдавали на руки трудовые книжки, которые непременно должны были храниться лишь в отделе кадров. Значит, знали, что война будет? Все знали, и я знал, потому что к этому целенаправленно вели, это кому-то очень нужно было, ведь война – это бизнес, это деньги, это власть и политика. Знали, но не верили.