Аризона на троих. Самый быстрый
Старик был реформатором и пытался привнести новые веяния в древнее самурайское искусство. Если традиционное кэндзюцу делало упор на владение мечом, а воспитание боевого духа считало важным, но всё же сопутствующим делом, то в своём учении старый японец делал упор на воспитание бойцовского характера. Генри быстро усвоил: самая важная победа – это победа над самим собой.
Упражнения с мечом сейчас были лучшим способом взять под контроль свои негативные эмоции, хотя в этот раз, даже сама катана поначалу добавила в душу негатива. Внутренний предохранительный слой ножен съело время, клинок был покрыт налётом поверхностной ржавчины и выходил из ножен рывками, издавая шорох, который, привыкшему к бесшумному скольжению клинка Генри, казался верхом неблагозвучия.
Но деваться было не куда – надо было ждать возвращения если не в цивилизацию, то хотя бы в какой-нибудь захудалый аризонский городишко, в котором можно найти полировальную пасту.
Раздевшись до пояса, Генри взял в руки катану и выложился так, что вскоре взопрел. Когда ему показалось, что душевное равновесие восстановлено, он спустился к реке, искупался, надел на быстро обсохшее тело одежду. Но к костру не вернулся, – сел в стороне, вынул блокнот и карандаш.
Этот блокнот Генри называл репортёрским блокнотом, и всегда носил его в кармане сюртука, чтобы можно было без проволочек, не слезая с седла, занести в него мимолётно подмеченную бытовую деталь, нюанс пейзажа или неожиданный оборот речи, свойственный только жителям Дальнего Запада – всё то, что должно было стать основой его будущих путевых заметок о Дальнем Западе.
Но в дорожном саквояже, поверх бритвенного прибора, сменной рубашки и белья, лежал у него ещё один блокнот, который он купил для набросков к своему будущему роману. Долгое время этот литературный блокнот был девственно чист, ибо Генри никак не мог определиться ни с жанром, ни с главной идеей будущего романа, не говоря уже о сюжете или образах главных героев. Нет, главный герой, конечно был – молодой и подающий большие надежды нью-йоркский репортёр, но с остальным «населением» романа пока было не густо.
А вот с идеей романа была противоположная проблема, ибо идей этих, в отличие от героев, было столько, что Генри не знал на какой остановиться. Это как в лучшей нью-йоркской кондитерской, когда на тебя через стекло витрины смотрят десятки видов пирожных с нежнейшими кремами, а ты не знаешь, на каком остановить свой выбор. Оттого и оставался блокнот чистым.
Но после нападения бандитов на дилижанс жизнь сама начала писать за Генри роман, не спрашивая его мнения ни по поводу главной идеи, ни по поводу героев.
Сначала появилась главная героиня – девушка из аристократического испанского семейства. А теперь созрел и главный злодей. Пытливо щуря глаза, Генри глядел на сидящего у костра Джеда… Конечно! Как ему сразу в голову не пришло! Злодея должны звать Солёный Джед.
Мстительно сжимая губы, Генри торопливо записывал в блокнот: «Звали его так не потому, что он был пиратом и просолился морским ветром. Нет! Бандит неделями не мылся и настолько пропитался солёным потом, что из-за этого и получил своё прозвище».
Закончив фразу, Генри быстрыми и резкими движениями карандаша набросал на чистом листе портрет злодея. Отстранив руку, повернул рисунок так, чтобы поймать свет заходящего солнца, досадливо скривил щёку… Злодей получался слишком симпатичным.
– Генри, идите пить кофе, – крикнула от костра Алисия.
Не опуская рисунок, Генри глянул поверх него на костёр, – девушка так близко сидела к аризонскому грубияну, что молодой человек воспринял это как очередное предательство.
Уронив руку с блокнотом, досадливо вздохнул… а что если она не главная героиня? Что, если, это проходящий персонаж, задача которого ранить сердце главного героя с тем, чтобы тот понял наконец в чём отличие настоящих чувств от простого увлечения? А встреча с главной героиней и настоящими чувствами не за горами – возможно уже в следующей главе.
Вырвав из блокнота лист с портретом злодея, Генри скомкал его, отшвырнул, крикнул в ответ:
– Спасибо, не буду.
Ещё более резкими штрихами он набросал новый портрет. Напрягая в темноте зрение разглядел рисунок. Злодей с рисунка по-прежнему казался ему недостаточно отталкивающим. Тогда Генри более толстыми штрихами сузил злодею глаза, изменил форму рта, пририсовал редкие гнилые зубы, а между ними – огрызок сигары. В этот раз Генри остался довольным сделанной работой и чёткими печатными буквами написал внизу рисунка «Солёный Джед».
Из-за темноты ни рисовать, ни писать было уже решительно невозможно. Закрыв блокнот, Генри решил, что глупо из-за обиды отказываться от кофе, но Алисия больше не звала его, а идти самому – гордость не позволяла.
Компаньоны напрочь забыли о нём. Их равнодушные спины чернели на фоне костра. Похоже, им было хорошо без него, и Генри вдруг почувствовал себя третьим-лишним в этой компании. Неудачно повернувшись, он уколол в темноте об кактус руку, сердито обсасывал от крови уколотую костяшку указательного пальца, чувствуя, как непонятное беспокойство всё сильнее терзает душу. Одолевало желание подойти к костру и нагрубить кому-нибудь из компаньонов, но повода не было, да ещё сдерживали от необдуманных поступков хорошее воспитание и боязнь показаться смешным.
Наконец Алисия снова окликнула его. Генри поломался для вида, но всё же подошёл к костру. Кофейник вскипел во второй раз, и минут через десять уютный огонь костра и кофе умиротворили душу молодого человека. Удовлетворённо вздыхая, он попросил у девушки ещё чашку кофе.
Костёр догорал, стало прохладно. Исчерпав все темы для разговора, молодые люди молчали уже минут пятнадцать, думая каждый о своём. Сверчки звенели так, что воздух дрожал от их голосов, заглушая и редкие всплески воды, и далёкое многоголосое тявканье возбуждённых чем-то койотов.
Алисия сидела, обняв ноги и прислонившись щекой к коленям. Генри как заворожённый не сводил с неё глаз – дышать забыл. Не меняя позы, девушка долго смотрела в затухающий костёр, потом негромко продекламировала:
…зола, что пламенем была,
Становится могилою огня,
Генри сам не заметил, как тихим голосом закончил начатое Алисией:
А то, что грело, изошло дотла.
И видя это, помни: нет цены
Свиданьям, дни которых сочтены.
Потом спросил:
– Любите Шекспира?
Алисия не успела ответить, – разворошив палкой угли, Джед пустил к небу рой красных искр, презрительно сплюнул в костёр.
– Мне начинает казаться, что скоро на Востоке мужчины поменяются местами с женщинами, или вовсе выродятся.
Алисия осуждающе глянула на аризонца поверх выскользнувшего из-под золы огня. Генри решительно поднялся на ноги.
– Идёмте, Алисия, не будем раздражать людей, которым не понять силы поэзии.
Девушка охотно поднялась, пошла вслед за Генри к скале. Криво усмехнувшись, Джед лёг, завернулся в приготовленное ко сну одеяло. Некоторое время казалось, что он спит, но вскоре угол одеяла приподнялся, и поблёскивающий в свете костра глаз долго следил за тем, как маячат на скале две фигуры, – женская закидывает к звёздам голову, а мужская театрально разводит руками.
Джед презрительно хмыкнул и, плотнее заворачиваясь в одеяло, повернулся на другой бок…
В ту ночь Генри снова мучили во сне кошмары. Его растолкала Алисия, он сел, утирая пот с лица. Судя по всему, спал он не долго: догорающий костёр ещё тянул к небу тонкую серую струйку дыма; несколько красных углей проглядывали сквозь слой пепла. Было новолуние, звёзды заполонили небо от горизонта до горизонта.
– Вы опять кричали. – Алисия протянула ему флягу с водой. – Акира, это ведь японское имя?
– С чего вы взяли?
– Вы кричали так, будто звали кого-то.
– Давайте спать. – Генри отхлебнул воды, вернул флягу. – Извините, что разбудил.
Лёг, положив голову на седло. Подтянул к себе катану и так и заснул, держа ладонь на рукоятке меча.
Глава 11
В пыльный городок Редстоун, лежащий у южной оконечности гор Галиуро, путники въехали в тот самый момент, когда в деревянном двухэтажном здании с балконом вдоль всего фасада и яркой вывеской: «Hotel & Saloon SONORA» назревала очередная разборка.
За стойкой бара стоял сам хозяин, Боб Ридл. Он придирчиво разглядывал на свет окна стаканы, протирал их перекинутым через плечо полотенцем, снова поднимал к свету, прежде чем удовлетворённо поставить на поднос. Редкие в этот послеобеденный час посетители были заняты обычным делом: жевали бифштексы, лениво попивали виски, играли в карты.
Пианист спал, уткнувшись щекой в клавиши. Пустая бутылка под его ногами, всклоченные волосы, открытый сплющенный о клавиши рот, свидетельствовали о том, что ночь у тапёра выдалась весёлой, а утро похмельным. Впрочем, Боб Ридл прощал своему подопечному маленькие человеческие слабости, ибо знал, что к вечеру, когда в салун хлынет денежная публика, пианист поправит галстук-бабочку, поднимет с пола шляпу-котелок, и с выкаченными глазами, и с одеревеневшей улыбкой на губах будет наяривать польку, пока не онемеют пальцы.
Ленивый зевок испуганно застыл на устах хозяина, когда в салуне появился краснокожий. Зал притих в нехорошем ожидании. Кто-то с досадой швырнул в стол карты, провожая индейца таким взглядом, будто тот был виновен в плохой карточной комбинации. Кто-то удивлённо вынул изо рта сигару. Кто-то озадаченно барабанил пальцами по столу.
Любимец всего городка чёрно-белый щенок по кличке Мотылёк, лежащий в дверном проёме в ожидании того, что кто-то из посетителей кинет ему не дожёванный кусок бифштекса, своим собачим чутьём сразу понял, что пора уносить лапы – тихонечко стал отползать назад, едва над его головой закачались под рукой нового посетителя распашные жалюзийные створки салуна.
Индеец бесшумно подошёл к стойке, попросил виски. Боб Ридл забегал глазами по посетителям. Ответ на его вопрошающий взгляд не заставил себя ждать, – ковбой за одним из столов откусил размокший конец сигары, отплюнул его через плечо:
– Я не затем скакал десять миль, чтобы сидеть в салуне рядом с краснокожим.
Голос ковбоя был тихим и спокойным, но Боб Ридл, похоже, не доверял этому спокойствию, – он развёл перед индейцем руками:
– Извини, приятель, похоже, тебе сегодня не удастся промочить горло.
– Виски! – потребовал индеец негромким, но таким твёрдым голосом, что хозяин с тоской оглянулся на тусклые зеркала витрины.
– Если хочешь связаться с Карликом Биллом, – наконец прошептал он индейцу, – Богом молю – разбирайтесь на улице. Ещё двух дней не прошло, как я привёл салун в порядок после предыдущей разборки.
– Я просил виски! – Пристально глядя хозяину в переносицу, индеец нарочито громко припечатал монету к столешнице.
Боб Ридл понял, что попал в очередной переплёт. Рука его непроизвольно потянулась за бутылкой, и в ту же секунду тот, кого звали Карликом Биллом, метким выстрелом пресёк этот предательский жест. Сначала пуля расколола в руке Боба Ридла бутылку, затем дымный ствол кольта ткнулся обратно в кобуру, и лишь после этого грохнулся на пол, опрокинутый вскочившим Биллом стул.
Пианист схватился со сна, орлиными когтями вонзил пальцы в клавиши, и так усердно принялся наяривать на своём дребезжащем инструменте, словно у его затылка держали револьвер готовый выстрелить едва снизится темп музыки. Выпрямившись во весь свой огромный рост, за который его шутя прозвали Карликом, ковбой перекрыл своим зычным голосом звуки яростной польки:
– Эй, ряженый в перьях! Повернись! Я не из тех, кто стреляет в спину.
На индейце, несмотря на оскорбительные выпады, не было никаких перьев, да и вообще, он мало походил на тех краснокожих в набедренных повязках, которых можно встретить в резервации. На нём были узкие штаны, тёмная рубашка, кожаный жилет. Широкополая шляпа висела за спиной, прикрывая собранные в косичку смолянистые волосы.
Индеец не дрогнул ни одним мускулом, будто за его спиной не происходило ничего стоящего внимания. Продолжая смотреть немигающим взглядом на взопревшего Боба Ридла, он указательным и средним пальцами с шорохом подвинул к нему монету.
– Виски!
Такая настойчивость и неуважение к собственной персоне, похоже, разозлили Карлика Билла, – он снова рванул из кобуры револьвер, но едва успел вскинуть его, как грянул выстрел. Кольт вырвало из руки ковбоя, отбросило в сторону, будто кто-то накинул на него невидимое лассо и мгновенным рывком выдернул из руки.
Карлик Билл порывисто схватился второй рукой за вывернутую кисть, удивлённо поднял глаза к тому месту, откуда прилетела пуля, выбившая из его руки револьвер. В дверях салуна стоял незнакомец. Лицо его скрывала тень шляпы, контуры фигуры размывал ореол яркого дневного света, смешанного с облачком порохового дыма.
Один из приятелей Билла проворно вскочил из-за стола, и в ту же секунду выронил из простреленной руки револьвер. Одновременно с ним кто-то шарахнулся в противоположном конце салуна и тоже сник, хватаясь за простреленную кисть. Ещё два ковбоя, рванувшихся было доставать револьверы, замерли в неудобных позах, будто их щелчком репортёрского аппарата перенесли на фотопластинку. Пианист застыл, держа над клавишами пальцы.
Несколько секунд не было ни движения, только гибко вился голубой дымок забытой в пепельнице сигары, да громко жужжала и билась в углу окна попавшая в паутину муха.
Потом по салуну шёпотом прокатился торопливый слушок: "Быстрый Джед", и парни очень медленно убрали руки с рукояток револьверов и так же медленно сели на свои места.
Наконец и пианист пришёл в себя. Поняв, что ещё не вечер, и за ним осталось право отдохнуть часок-другой, он устало вздохнул, с дребезгом уронил голову на клавиши. В наступившей тишине Джед размеренным и нарочито неторопливым звоном шпор отметил свой путь от залитых солнцем входных створок салуна до увязшей в глубокой тени барной стойки.
– Два виски, – попросил он.
Затем обернулся лицом к залу, опёрся локтем на стойку. Боб Ридл был проворен в своей профессии как Джед в стрельбе, – две стопочки уже были наполнены виски. Одну хозяин салуна осторожно поставил рядом с локтем Джеда, вторую любезно подвинул к локтю индейца и торопливо стал сгребать со столешницы битое стекло вместе с пролитым виски. Оглядев притихшую ковбойскую братию, Джед неторопливо отхлебнул виски, сказал индейцу:
– Здравствуй, Томагавк.
– Рад приветствовать тебя, брат, – с достоинством ответил индеец.
В это время за распашными створками салуна показались Генри и Алисия. Жестом показав им чтобы входили смелее, Джед справился у хозяина о наличии свободных комнат, заказал четыре яичницы с ветчиной, и вскоре вся компания, включая индейца, уселась за свободный стол.
Послеобеденное солнце уже заглядывало под деревянный балкон, доставало до стоящих у окон столов, кидало на некрашеный деревянный пол тени букв, набитых снаружи на окно белой краской через трафарет: «SONORA». Табачный дымок в этой части салуна превращался из серого в голубой, а цвет виски из чайного становился янтарным. Генри не сводил с индейца восхищённого взгляда, но не решался обращаться непосредственно к нему.
– Это и есть тот приятель, с которым вы должны были встретиться в Редстоуне? – дождавшись утвердительного кивка от Джеда, Генри негромко спросил: – Из какого он племени?
– Он апач-аравайпа, – ответил Джед. – Зовут Кривой Томагавк.
Подтверждая слова Джеда, индеец с достоинством склонил голову.
– Необычное имя, – заметил Генри.
– У индейцев все имена необычные.
Генри наконец решился обратиться непосредственно к апачу:
– Я представлял себе индейцев немного другими, – развевающиеся на скаку волосы, набедренные повязки.
Так как апач не торопился с ответом, за него снова ответил Джед:
– Томагавк давно среди белых и перенял многие наши обычаи.
Когда индеец, подтверждая его слова, в очередной раз склонил голову, Джед изогнул в скупой улыбке уголок рта.
– Ладно, Томагавк, мы знаем, как достойно должен держать себя сын племени аравайпа. Наш гость работает репортёром и приехал из очень далёких мест. Сдаётся мне, ему не терпится задать тебе сотню-другую вопросов.
В знак того, что не возражает, Кривой Томагавк снова склонил голову, и Генри с репортёрским рвением, смешанным с мальчишеским азартом, принялся сыпать индейцу вопросы, которые теснились в его голове как народ в буйной очереди.
Поняв, что разборок больше не будет, Мотылёк снова появился на пороге салуна: проскользнул под входными створками, насторожено прилёг на упругий живот, выжидая, не топнет ли кто-нибудь на него ногой. Видя, что никто не обращает на него внимания, он осторожно просеменил несколько футов в сторону стола от которого тянулись ароматы яичницы и ветчины, снова насторожено прилёг. Принюхался, пополз на животе, от нетерпения постукивая по полу хвостом.
Алисия в это время, не скрывая любопытства, прищурым взглядом изучала Джеда.
– Откуда такое почтение? – наконец спросила она. – Вы вызываете у посетителей этого заведения благоговейные чувства. Одно только ваше имя моментально переменило настроение публики.
– Два года назад в этом городишке устраивали турнир стрелков, – пояснил Джед, скромно глядя в свой стакан, донышко которого едва покрывал последний глоток виски. – Двум недоумкам я просто отстрелил кобуры, прежде чем они успели вытащить свои шестизарядники. Ещё двум пришлось прострелить руки, – они оказались неплохими стрелками, а я не хотел рисковать почём зря.
– Это был один из тех турниров, когда стреляют не по мишеням, а друг в друга?
– Когда чувствуешь себя мишенью и знаешь, что любая твоя ошибка может стать последней – это обостряет чувства.
– Никогда не понимала таких вещей, – в искреннем недоумении пожала плечами девушка. – Есть много других способов доказать своё превосходство в стрельбе.
Джед снисходительно усмехнулся:
– Это может понять только стрелок.
Заметив, как смотрят друг на друга Джед и Алисия, Генри неожиданно расстроился так, что даже перестал слышать апача. Рассеяно глянул на подползшего к нему пегого щенка, кинул ему кусок ветчины. Склонился, потрепал щенка за ухом, снизу от стола украдкой ревниво следя за Алисией, которая продолжала расспрашивать Джеда:
– И одного этого турнира было достаточно, чтобы обрести такую славу?
– На Дальнем Западе молва разлетается так же быстро, как песок во время пыльной бури. Ну и ко всему прочему, это был не единственный мой приезд в Редстоун. Год назад мне довелось спасти дочь местного судьи, – её взял в заложницы и удерживал в этом салуне сбежавший из тюрьмы бандит. Я вошёл через задний вход, – Джед отогнул большой палец, указывая им за спину. – Негодяй стоял за барной стойкой. Я прострелил ему руку и освободил девочку.
– Вы говорите об этом как о сущей безделице, – вошёл, освободил. Между тем, не каждый способен на такой поступок.
– Обычное дело для мужчины, – скромно ответил Джед.
Интерес к своей персоне со стороны женского пола был для Джеда делом обыденным, но в этот раз, он чуть ли не впервые в жизни почувствовал, как смущение накидывает на него свою невидимую петлю, которая путает мысли не хуже, чем обычное лассо путает ноги бычку перед клеймением.
Спасение подоспело от углового столика, в виде давненько не бритого ковбоя с бутылкой мескаля в руке.
– Это от ребят с ранчо Коннели. – Ковбой осторожно поставил бутылку на стол. – В знак уважения.
Джед ухватился за бутылку как утопающий за спасательный круг.
– Освобождайте стакан, мистер Нью-Йорк, – грубовато сказал он. – Знакомство с местной экзотикой пойдёт на пользу вашему репортажу.
Щенок, испуганный шагами ковбоя, сиганул из-под руки под стол. Генри выпрямился, в расстроенных чувствах, залпом осушил забытый за разговором стакан, отчаянно скривился:
– Ужас – не виски!
– Издержки Запада, – ответил Джед, разливая в стаканы мескаль. – Любое пойло здесь называют виски. Думаю, этот напиток вам понравится больше.
В порыве накативших на него чувств Генри решительно пригубил стакан с мескалём, но тут боковым зрением увидел на дне бутылки большого заспиртованного червяка. В ту же секунду мескаль фонтаном брызнул из его рта. Поперхнувшись, Генри надсадно закашлялся.
В салуне грянул хохот. О недавней перестрелке все уже забыли напрочь. Начали подходить ковбои, дружески похлопывать Генри по спине, чокаться с ним:
− Давайте, мистер Нью-Йорк, после глотка мескаля вам будет проще освоиться с нравами Аризоны.
Генри раскраснелся от напряжённого кашля, глаза его слезились, но он не мог ударить лицом в грязь. Собрав всё своё мужество, он скосил взгляд на отвратительного белого червяка, зажмурившись, опрокинул содержимое стакана в рот. Притихшие ковбои одобрительно загалдели.
В это время в салун вошёл мужчина лет сорока. Если бы не шерифская звезда на груди, его можно было принять за одного из тех нищих, которые сидят на крыльце деревянной церкви, расположенной в конце единственной улицы Редстоуна. Белая известковая пыль насквозь пропитала поля мятой шляпы, штаны до блеска засалены на коленях, кобура – пуста.
Не надо было быть большим психологом, чтобы понять, что шериф чувствовал себя побитой собакой. Будь у него возможность остаться не замеченным, он прополз бы к прилавку на брюхе, затаиваясь и настороженно поглядывая по сторонам, как это делал несколько минут назад щенок. Видно не хотелось ему в таком виде появляться на публике, но тяжёлое похмелье вынуждало его на этот шаг.
Смущённо покашляв у стойки, он попросил виски. Рука его тряслась как не пришпиленная шторка на окне мчащегося на полной скорости дилижанса. Четверть содержимого пролилось из стакана на давно не бритый подбородок, прежде чем остальные три четверти попали в рот. Шериф утёр мокрую щетину, брезгливо сморщился, покрутив перед носом указательным пальцем, чтобы хозяин повторил.
От созерцания той нерадостной картины, которую являл собой шериф, Джеда отвлекли решительно распахнувшиеся входные створки салуна. В зал вошла дама средних лет, сопровождаемая добрым десятком горожан, из которых большую часть составляли женщины. Постукивая сложенным веером по ладони и взглядом выискивая кого-то в зале, женщина на секунду задержалась у входа.
Её можно было бы назвать миловидной, если бы не слишком решительно сжатые губы и строгие холодные глаза. Тёмно-зелёное в клеточку платье, несмотря на пышные оборки, выглядело строго, и прекрасно лежало на слегка полноватой, но всё ещё ладной фигуре.
Увидев Джеда и компанию, дама взмахнула веером, указывая свите направление; пошла, лавируя между столами.
– Здравствуйте, мистер Мэнли, – сказала она, подойдя к столу. – Вы помните меня? Я Сара Триплтон, жена судьи Триплтона, пропавшего неделю назад. Год назад в этом самом салуне вы спасли из рук бандита мою дочь.
– Я помню вас, мэм. – Неожиданно проявляя джентльменские манеры, Джед встал, склонил перед дамой голову. – Чем могу служить?
– Я вам очень благодарна за свою девочку. – Женщина оглянулась в поисках стула. – Но сегодня я здесь не только ради того чтобы выразить свою благодарность.
Джед взял от соседнего стола стул, жестом предложил женщине сесть.
− Я начну без предисловий, мистер Мэнли. – Дама села напротив Джеда, положила на край стола веер. – Речь снова идёт о спасении, но в этот раз вас просят спасти не одного человека, а целый город. Вы, наверное, слышали о банде Чёрного Джексона?
В знак того, что кое-что слышал о банде, Джед чуть приметно склонил голову. Женщина отмахнулась рукой от тающего в воздухе облака табачного дыма, неодобрительно оглянулась, и сидящие за соседним столом картёжники торопливо потянулись к пепельнице – тушить окурки. Вернувшись взглядом к Джеду, женщина продолжила:
– Мы вынуждены регулярно платить Джексону дань. В конце каждого месяца со всех ранчо, от всех торговцев и фермеров в городок стекаются деньги. А если кто-то не успеет собрать и привезти нужную сумму, тому следует ждать визита бандитов. Если те в отместку просто подожгут ферму, можно считать, что хозяину повезло, ибо некоторым неплательщикам пришлось расстаться с жизнью… Так, вот и живём, мистер, Мэнли. Наш мэр сбежал, опасаясь за свою жизнь, члены городского совета боятся нос из дома показать. Нам пришлось самим стать властью в этом городе, но в данной ситуации и мы бессильны сделать что-либо.
Стоя позади миссис Триплтон, свита синхронно кивала головами подтверждая слова своей предводительницы – женщины в чёрных платьях миссионерских жён, тщедушные мужички с лохматыми седыми волосами и вечно измазанными чернилами пальцами судебных писарей. Поблёскивали круглые стёкла очков, старомодные капоры прятали в тени дряблые лица, линялые мантоньерки завязаны под подбородками вялыми бантами.
– Если город не в состоянии справиться с этой проблемой своими силами, – спросил Джед. – Почему вы не прибегните к помощи армии? Пошлите человека в форт Грант.