Ночь посреди мира
Деревянную. В руках.
– Я уже не знаю, как её отогнать, – с чувством жаловалась Оля Яночке, которая, обручившись, потеряла последний интерес к учебе и изобретала все возможные способы чтения любовных романов под партой. Хорошо в Яночке было то, что та неизменно занимала Олину сторону, в том числе потому, что Оля обручена ещё не была, а романы после марша Мендельсона обещали райские сады наслаждения. Изабелла целых полгода опасности не представляла, поскольку была увлечена каким-то мужчиной вдвое себя старше и писала ему страстные письма; но стоило Оле войти в число если не друзей, так приятельниц Ричи, так что-то разладилось у Изабеллы, а может быть, она решила расширить число завоеваний и обратила внимание на молчаливого длинноволосого юношу, всё ещё сказочно красивого по мнению Оли. Которая, в свою очередь, так свыклась с мыслью о том, что именно эти длинные тонкие пальцы музыканта наденут на её палец кольцо, что – в общем, никаких Изабелл.
Конечно, мерзкая Изабелла была красива. Явно проводила по часу в день перед зеркалом, причесывая каждый волосок. Форма гимназистки та же, но украшения – «папа привез из Швейцарии». «Когда мы отдыхали в Париже». «Настоящая кухня – только в Италии». «Как можно учить историю, не побывав в Греции?». Фу-ты ну-ты.
Оля, положим, была в детстве в Греции – ну и что? Развалины и развалины. Больше всего ей запомнились огромные порции вкусной еды и то, что греки все сплошь были весёлые люди. Ну и море. Как не быть весёлым, когда у тебя тёплое море под боком?
Она бы тоже от него не отказалась. Уехала бы плавать на корабле и сходила бы только чтобы поесть и залезть на какую-нибудь симпатичную историческую гору.
Изабелла же уезжала, приезжала и всем рассказывала, что на один Рим нужно хотя бы неделю. Ладно-ладно. Пусть берет Рим. Но вот от Ричарда руки прочь.
Несколько утешало, что Ричи словно не понимал, что выглядит как записной красавчик, на уроках учился, читал толстенные книги, ко всему подходил с убийственной серьёзностью и явлению возле себя знойной Изабеллы рад не был. Ну или тщательно это скрывал. Та же не скрывала, что двум таким выдающимся личностям с выдающимися именами стоит быть ближе, поэтому Оля удвоила усилия по защите бедного Ричарда от некоторых тут.
Хорошо иметь верных подруг! Яна открыла тетрадь на последней странице и застрочила:
«Оля, паника!!! У Этой др».
Оля взглянула на преподавательницу литературы, но та удачно возвела взгляд к потолку, цитируя какие-то стихи.
«Она что, тебя зовет?».
«НЕТ!! Думай головой! Ричард!!!!».
«Не-е-е-е-е-е-е-ет».
«У неё с собой приглашения. В красный горошек!»
Отвлекать на уроке Ричи был дохлый номер. Оля дождалась перемены, смахнула всё с парты в портфель и поймала Ричи на выходе из аудитории, выложив скороговоркой новости.
– О, – на обычно спокойном лице Ричи отобразилась целая гамма чувств. – Я не смогу просто отказаться, да?
– Ну, – сказала Оля, испытывая смешанные чувства, – она будет тебя ненавидеть, и все её подруги и их друзья. И вообще.
– А если у меня уважительная причина? Я, эм… я иду на лекцию. Очень важную.
– Ну…
– Кстати, хочешь, пойдём вместе? По киноискусству. Будут показывать новую волну. В прошлый раз был итальянский неореализм.
Из этого набора слов Оля выцепила словосочетание «пойдём вместе», и этого было вполне достаточно.
– Да. Да. Конечно. Очень интересно, – сказала Оля. – Очень уважительная причина.
У неё, конечно, были подозрения, что Ричи предпочел её в качестве наименьшего зла – но, с другой стороны, как там было? Один маленький шаг для человека… и всё такое. Главное, не прозевать. Подготовиться. Найти дома духи.
Оставшиеся дни до этой чудо-лекции она размышляла, в чём же пойти. Что-то такое соблазнительное, но не перебор, ведь это лекция; с другой стороны, если будет кино, значит, потушат свет, романтическая атмосфера… а может и не слишком. Вдруг надо будет отвечать на вопросы? Тогда она точно опозорится. Книги и журналы по искусству дома заканчивались на театре; Оля подозревала, что где-то на нём бабушка её умерла, и больше никого в доме оно не интересовало. Удалось выяснить, что эта самая волна – это что-то французское, но из французских фильмов Оля помнила только комедии с Луи де Финесом. Но чтобы серьёзный Ричи такое смотрел? Может, «Фантомас»? Хорошо бы это был он!
В конце концов она остановилась на шерстяном платье. Грудь в нём всё ещё не появилась, зато утащенный родительский широкий ремень недвусмысленно обозначал талию. На шею полагался какой-нибудь платочек или шарфик, но у Оли и сестер всё было то детское, то допотопное, и в итоге пришлось идти без. Конечно, не обошлось без приключений: как только Оля в Тот Самый День забежала домой, активировалась маменька, которая последнее время бесилась по малейшему поводу:
– Что ещё за лекция?
Подробностей Оля не спрашивала, но вот уж врать она научилась отменно и тут же сочинила историю, в которой фигурировали семинары, преподаватель, история искусств и волшебное слово «оценка». Не отпустить у Марьи Петровны не получалось, и та мрачно отступила, потребовав, чтобы Оля взяла с собой одну из сестер:
– Пусть просвещаются!
Внезапно взявшаяся страсть матери к культурному просвещению дочерей озадачивала Олю (Рокстоки что ли повлияли? С себя бы что ли начала или с отца), однако ругаться не было времени. Она, быстро прикинув, согласилась на Софу, и пошла с Дашкой сооружать себе причесон. Ей нравилось, что с зачёсанными наверх волосами она выглядела старше, и Дашка была солидарна:
– Вот, барышня – не гимназистка, а интересная дама.
Даже неизменно выпирающий нос, причина неизменных же Олиных страданий, так выглядел не бессмысленно-уродски, а делал её похожей на какую-нибудь греческую бабу из статуй.
Софа, конечно, не рискнула возражать матери, хотя её явно отрывали от чтения, но на себя нацепила первое попавшееся – штаны, в которых она у тульской тётки каталась на лошадях, вылинявшую водолазку, волосы перевязала обычной резинкой. Ольга поспешила выпихнуть её из дома под прикрытием Дашки до того, как мать увидит красоту и женственность облика младшей дочери и выбесится ещё на полтора часа.
– Позвала бы Соню, – сказала Софа. Оля возмутилась:
– Да пусть идет лесом! Со своим Андрю-ю-юшей!
Софья улыбнулась.
– Нет, ну а что это такое? – вскипела Оля, готовая вскипать по этому поводу примерно бесконечно. – Тебе весело, а она все просчитала, отхватит себе предложение и фабрики у неё в кармане. Не зря к Роману подлизывалась, Ромочка-Ромочка, любимый братик. Ай, черт с ней.
Спохватилась:
– Я только не знаю, что там будет, если что, матери ни слова.
– Ну ясное дело, – Софья помолчала. – Так ты сама не знаешь…
– Новая волна. Французы. Ты что-нибудь слышала?
Софья поизучала собственные ботинки и со вздохом сказала:
– Понятия не имею. Звучит интересно.
Ну звучало может и интересно, но Оля не поняла ничего. Вообще она не считала себя глупой, но сначала весь фильм на экране что-то дергано сменялось, а потом было обсуждение, в котором после пятого повтора слова «монтаж» Оля переключилась на ведущего. Дело происходило в небольшой одноэтажной пристройке в районе Чистых прудов, а кинотеатр выглядел крайне незатейливо: стоящие рядами стулья и небольшой экран. Все было и не как в настоящем кинотеатре с креслами, но и не как на школьной лекции. Оля впитывала атмосферу людей взрослее, старше, опытнее, которые спорили друг с другом, курили у входа, не носили эти убогие гимназические платья и уж точно не выслушивали бред от родной матери. Были девушки в джинсах с вышитыми на них цветами, а были мужчины, увешанные какими-то бусами, перьями на веревках и в серьгах; в общем, Оле тут нравилось. Жаль, что Ричи не брал её за руку во время просмотра, но ничего, не все сразу; зато вот лектор был чудно красив:
– Это преподаватель Московского Университета, философ и историк, – шепотом просветил её Ричи в паузе, – очень умный.
– Потрясающий, – чистосердечно согласилась с ним Оля: у лектора были вьющиеся русые волосы, тёмные брови и ресницы, и ярко-голубые глаза. Он ещё и обаятельно улыбался, и хотелось улыбаться ответно, и задавать, как некоторые, умные вопросы, и было жаль, что ничего умного или хотя бы не совсем глупого в голову не лезло.
Тут кто-то сзади задал вопрос – Оля оглянулась и лицезрела унылейшего ботаника в прыщах – повернулась обратно – и обмерла.
Как уже понятно из всего, сказанного об Оле, она была особой чистосердечно влюбчивой. Но до сего момента она думала про себя, что причина этого, главная и первейшая заключалась в том, что ей нужно было устроить свою жизнь.
И вот тогда, когда за окном уже давно царила тьма и лишь редкие прохожие похрустывали сугробами, Оленька Янтарская с замиранием сердца выяснила, что влюбляется она ради чего угодно, кроме собственно замужества, потому что перед ней у сцены стоял мужчина совершенно невероятный как сам по себе, так и в качестве её мужа, и все же её сердце принадлежало ему тут же и безраздельно. В руках у него была фотокамера, голова была полностью лысая, плечи были, наверное, самыми широкими из виданных Олей за всю жизнь, а кожа была тёмно-коричневой как их старый сервант на кухне. Пухлые губы, скуластое лицо, чёрные брови как стрелы, спускающиеся к переносице. В чёрной рубашке.
Оля моргнула.
Он не исчез.
Она досидела до конца лекции-дискуссии и сбежала в туалет. Что же делать, чтожеделать… Нельзя было его упускать. Как она его найдет? Узнать, как зовут… У него наверняка есть девушка. Две девушки. Три. Может, он женат. Она попыталась вспомнить, было ли у него на пальце кольцо. Вместо этого вспоминалась его улыбка кому-то неподалеку. Чёрт-чёрт-чёрт!
И надо куда-то деть Ричарда… Мысли о нём только отвлекали; она вышла, наконец, из туалета и врезалась в кого-то.
– Куда летим, крошка?
Она подняла голову:
– П-привет…
Этим вечером Оле пришлось мобилизовать всю силу воли, чтобы после знакомства с мистером Секс-символ не уйти с ним в закат. Она узнала, как его зовут (Сэми), где он живет (у какого-то чувака, которого зовут «местным Джаггером»), номер телефона («Держи, крошка») и что пахнет от него табаком и терпким мужским одеколоном (когда он приобнял её на прощание). Отползла в полнейшей прострации, дотащилась домой, куда воспитанный Ричард их проводил, догадываясь или нет о своем уходе на второй план – ей было наплевать. Мать дома снова вызверивалась на отца, тот ответно нудел, Соня ненавязчиво караулила телефон: всё как всегда. Оля пробралась через весь этот бедлам в свою комнату, упала на кровать и уставилась в потолок.
На следующий день она ему позвонила из телефона-автомата прямо на перемене. Он сказал «приходи, детка», и она переоделась в женском туалете во вчерашнее платье, заколола волосы, упихала форму обратно в портфель и пошла. Жил он на Малой Пироговской, и решаясь на что-то, она дошла аж до Новодевичьего монастыря. Стоял тёплый, почти совсем мартовский вечер, снег пытался таять, и она ступала широко, стараясь обходить самые глубокие лужи. В небе, поблескивая красными огнями, проплывали дирижабли, вокруг скорее угадывались, чем были видны, суетливо возвращавшиеся домой прохожие: какой-то мальчик со скрипкой, женщина с авоськой, другая женщина, за руку которой цеплялся ребенок, норовящий промокнуть в ближайшей луже. Такая родная, уютная московская жизнь в свете фонарей: и чего ей не сидится?
Да и сейчас она придёт, а он глянет и скажет, что пошутил.
И всё же. Всё же.
Она вернулась, нашла нужный дом, подъезд, поднялась внутрь. Её впустил кудрявый парень в шёлковой блузе на голое тело; крутили пластинки, танцевали, её приходу не удивились. Её завораживала почему-то эта шёлковая блуза, под которой угадывались очертания груди.
Ей легко налили вина, но едва пригубив его, она увидела в дверном проеме Сэми. Он смотрел не на неё, а беседовал с какой-то другой девицей, куда красивее; но Оля отпила вина и решительно пошла на таран. Подошла к нему, заговорила; та девица уходить не желала, но Оля пустила нужную карту:
– А проявляете вы тоже здесь?
– Да, у меня в кладовке что-то вроде фотолаборатории, – широко улыбнулся, показал свои белые зубы. Про фотографию она прочитала ночью – к счастью, её изобрели до кинематографа. Он повел её в кладовку, а затем в комнату, где на верёвках покачивались сохнущие снимки. Оля разглядывала, узнавая, Арбат, вчерашнего лектора, ресторан на Никитской, вид Москвы-реки и Воробьёвых гор.
Она сама не могла себе объяснить толком, чего ждёт, но когда он подошёл ближе, она не отодвинулась.
Напротив, невзначай потянулась к фотографии напротив, задев его рукой. Разница в росте у них была незначительной: ему достаточно было слегка наклониться, чтобы поцеловать её в обнажившуюся шею.
Она замерла. Он поцеловал ещё раз.
У него были мягкие губы, ровно такие, как она представляла.
Одной рукой он легко повернул её лицо к своему. Она не знала, нужно ли что-то говорить и что (боже мой), и опустила взгляд на его рубашку, из-под которой выбивались жёсткие курчавые волосы. Она дотронулась до этих волос кончиками пальцев, и он потянулся к ней, и даже не поцеловал, обнял её губы своими, сначала мягко, затем настойчивее, и она уступила. Они целовались, а затем он пошел дальше, и она подумала – но как же, здесь, с ним, как же, нельзя! Но он, одним движением закрыв дверь, плавно стащил с неё платье, и едва она испугалась, как он просто уложил её прямо на пол, лёг рядом и стал целовать те её части, которые, на взгляд Оли, совсем не предназначались для целования – например, ключицы; плечи; запястья; тыльную сторону ладони; живот; или вот ниже… Зачем целовать бедра? Не запрещено ли это? Делают ли так любовники из дамских романов? Разум Оли всё пытался выяснить, правильно ли то, что происходит, причем во всех смыслах – не должен ли он с рыком наброситься на неё сверху? Было ли там про то, как он гладит ступни… Можно ли давать мужчине гладить твои ступни?
Другая часть её кричала: можно, можно, всё можно, пусть он делает что угодно.
Сознательная часть: э, так не пойдет. А как же невинность.
К чёрту!
Ладно, ладно, а дети?
Ну, жарко шептала хулиганская часть, до детей мы пока ещё всё равно не дошли. Пока он всего лишь гладит моё тело. Никто не запрещает дать мужчине погладить твоё тело. На этот счёт нет никаких законов.
Но ведь он захочет пойти дальше! И никакие оправдания уже не сработают! Граф набрасывается и насилует крестьянку, и лишь в книге он потом женится и признает их детей!
Тут пришлось прерваться – его губы снова оказались рядом с её. Она ещё не определилась, как ей нравится больше: целоваться с открытыми глазами, чтобы видеть его кожу, белки глаз, стрелы-брови, или с закрытыми, чтобы чувствовать губы и страшное, захватывающее ощущение неизвестности и близости одновременно.
Он начал целовать её грудь: надо же, кто-то может это целовать, подумала Ольга. Ей казалось, что эта жалкая пародия на то, что было у других, уж точно не заслуживает поцелуев; возможно, он посчитал так же, потому что потянулся рукой к трусам.
Ольга инстинктивно, так же, как потянулась к нему ранее, схватила его за руку. Тут же испугалась: ну вот, сейчас все и кончится.
Он обернулся к ней, и пока он не заговорил, она смотрела на его бесконечно красивое лицо и вдруг поняла, что если ему нужно это, то пусть, пусть, и не потому, что она трусиха или не думает головой, а потому, что если с кем-то, то с ним. Потому что ни с кем другим, и она даже не хочет проверять, как это с другими и захочет ли кто ещё целовать ключицы.
– Всё в порядке, – сказал он, таким тоном, каким говорят про погоду, – не хочешь, не будем.
Она почувствовала: облегчение, сожаление, радость, себя дурой.
– Я просто не хотела… – говорить об этом было так дико, что слова словно не хотели вылезать и строиться в правильные шеренги, – не хотела… Ну… – слова окончательно закончились.
– Все окей, – повторил он, так же ровно, буднично, – мы можем по-другому, если ты не готова.
По-другому оказалось очень странно, приятно и разбудило целую гамму ощущений, с которыми Оля пока не могла разобраться, а потом они полежали вместе, обнявшись, и она положила ладонь на его волосатую грудь и представила, что его так себе забрала.
– Ты чумовая детка, – сказал он ей на прощание, и она ехала домой, и никак не могла перестать улыбаться: ну вот, первый худо-бедно правдивый комплимент в её жизни – чумовая детка. Хотя – чёрт! Ей нравилось быть чумовой деткой!
Дома она приняла ванную, но ей все равно казалось, что что-то её безнадёжно выдаёт. Вид? Запах?
Выйдя из ванной, огляделась: и в который раз дом показался ей маленьким насквозь тухлым местом, скучным и тошнотворным, в котором она застряла, как муха в оконной раме, и всё никак не выберется наружу.
Но теперь всё должно измениться. Она чувствовала: должно.
Глава 9
Добрые похороны
– Небо-то засинивается, скоро точно ливанёт, – болтал посыльный мальчишка из лавки зеленщика, пока кухарка придирчиво осматривала доставленный товар: то были помидоры откуда-то с юга, где, видимо, и в марте светило солнце, и не просто светило, а ещё и грело. Мальчишку же грела надежда на чаевые: бедняга ещё не выяснил, что Марья Петровна была на этот счёт несколько скуповата. Однако немного мелочи ему перепало, за что в карман кухарки перекочевал сложенный вдвое листок; на этом и разошлись.
Нужно было стряпать обед, ожидались гости; но она разложила овощи на столе и позволила себе перед тем, как начинать готовку, полюбоваться собой в висевшем в прихожей полутёмном зеркале.
– Хороша! – подытожила вслух Федора, пользуясь отсутствием дома хозяев, и развернула листок.
Дашка поглядывала на неё, сражаясь с одеялом и пододеяльником. С высоты её лет Федора была глубоко пожилой женщиной, которой грешно даже думать о тех вещах, которые, как подозревала Дашка, писал кое-кто в записке.
Кое-кто, конечно, с Дашкой бы не согласился. C позиции кое-кого Федора была статной, фигуристой, вполне себе молодой и яркой женщиной, к тому же темпераментной. В отличие от Марьи Петровны Федора свой темперамент скрывала и из-за этого к самой хозяйке дома относилась с настолько же тщательно скрываемым презрением. Человек взрослый, полагала Федора, должен держать себя в руках, так и получалось, что на взрослую Марья Петровна не тянула. Федора временами подумывала об уходе, но потом думалось, что и у других будет то же самое, а тут уже как-то привыкла; да и жалко было юных Янтарских – испорченных дурным воспитанием, заброшенных и одиноких. Не имея детей собственных, Федора тепло относилась к чужим, а эти уже и на чужих-то не тянули.
Подруга Федоры, Зина (корзина, резина и прочие нехитрые прозвища из детства) всё надеялась, что Федора снова выйдет замуж, однако она давно махнула на это рукой, поскольку первое замужество ясно показало – ни свадебный марш, ни чужая фамилия, ни обмен кольцами и клятвами ничего на самом деле не меняют и не определяют. Теперешняя её жизнь Федоре нравилась, хоть Зина этому и не верила: сама себе хозяйка, свободное время за хорошей книжкой, а не за стиркой чужих носков, можно как угодно тратить заработанные деньги и с чистой совестью чуть сильнее обрадоваться на ярмарке предложению недурного собой – для своих лет – господина принести ей стакан глинтвейна. Если бы господин оказался женат, то Федора бы знакомство не развивала – на этот счёт у неё были твёрдые убеждения – однако быстро выяснилось (мир тесен!), что он вдовец. После этого она немного опасалась, что господин окажется трусоватым или глуповатым, однако пока опасения не подтверждались.
Федора убрала записку, бросила взгляд в зеркало – хороша, перед старостью ещё погуляем – и пошла точить нож.
Готовить Федора любила и в принципе, и потому, что можно было подумать в процессе; например, промывая овощи и зелень, она обдумывала, куда бы пристроить Дашку. Та была юна, и пороху не нюхала, а вот у Федоры за всю насыщенную событиями жизнь образовалось чутье вроде звериного, своеобразный зуд, появляющийся перед неприятностями. Может, досталось по наследству: предки Федоры носились по всей Российской Империи туда-сюда, их срывало с места войнами, эпидемиями, голодом – и Федора подозревала, что те, кто выжили, выжили именно благодаря чутью. Всегда будь готов бежать, прячь деньги, дружи с соседями, но не болтай лишнего…
– Да всё же вроде как всегда… – ныла Дашка, утрамбовывая грязное бельё в корзины и всей фигурой показывая, каким лишним паникерством считает Федорину озабоченность. Федора, однако, терпения не теряла:
– Это она ещё не знает ничего толком.
– Про Вениамина Борисовича? – скепсисом разило на версту. Федора фыркнула:
– Да причем тут! Про сына. Ты погоди, до неё дойдет, что его в тюрьму, и тогда…
Дашка остановилась, вытаращила глаза:
– Прям в тюрьму?
– А то, – сказала Федора, с чувством отмывая старую картофелину, – а ты думала?
– Ну не знаю, – почесала нос Дашка рукавом, – у Марьи Петровны же кто-то заступается за Романа Вениаминовича…
– Пф, – Федора поставила кастрюлю на плиту. – Ты про Веселовского? Не, тот грудью не будет за них лезть. Понимаешь, ладно бы держать всё в университете, а Артёма-то родители до полиции довели…
– А я вроде слышала, что наши соседи постарались, – добавила Дашка.
– От Марьи Петровны? У неё все, кто ей не нравятся, враги и копают, – хмыкнула Федора. – Только закапывается она самостоятельно.
Дашка закончила с бельём, плюхнулась на табурет, стала чистить картошку:
– А что, Соня теперь за Артёма не выйдет?
– Ты б про себя лучше думала! Не выйдет за него, выйдет за другого, – сказала Федора, задумалась и добавила, – а вообще не знаю. Она у нас хитрая выросла, да?
Дашка засмеялась.
– Палец себе не отрежь, хихикает она! – напустила серьёзность на себя Федора, и они дальше удалились от темы «откуда у Федоры Предчувствие».
Федора этому предчувствию доверяла даже без всяких видимых доказательств – просто потому, что лучше, почувствовав что-то неладное, отпрыгнуть, а потом уже оглянуться и увидеть, как по этому месту пронесся потерявший управление автомобиль. Поэтому она даже не удивилась телеграмме, за которой пришлось спуститься в обед к почтальону.
Составители проявили чудеса шифровки:
НИКТО НЕ ЕДЕТ ЗПТ ЖДЁМ ТЧК С ПОЧТЕНИЕМ ИЗ ТУЛЫ
– Прятала, прятала, да недопрятала, а? – заглянул через плечо дворник Матвеич. – С поезда-то сняли?
Федора нахмурилась, стала загибать пальцы:
– Погоди, это сколько времени прошло… Тут два часа езды!
– Ну так они не знают, когда, – хмыкнул Матвеич в усы. – Я тебе говорю, забрали в участок.
– Так забрали, она бы к нему бегала! А она политесы с Веселовским, жабой этой разводит. Сбежал, небось.
– А может и сбежал, – покладисто согласился дворник. – Этот может.
Она уже собралась подниматься, но заметила Артёма, выходившего от Рокстоков. Да, выходит, Дашкины слухи не все враньё! Вот, значит, какая сила вмешалась…
Федора почувствовала смутное ощущение, что Марья Петровна при всём своём дурном характере могла быть на этот раз права, что у соседей могли быть какие-то свои счёты к семейству Янтарских… Но поднявшись, Федора подумала, что заражается от хозяев, а на деле всё просто – Роман натворил на этот раз на уголовщину, вот и пришла расплата.
Общество, меж тем, расходилось; отпровожав всех, Марья Петровна ушла общаться тет-а-тет с Веселовским и его подбородками. Федора хотела было заглянуть к ней с телеграммой, но тут проходившая мимо Софья потянулась поправить заколку-невидимку, рукав её блузки задрался, и перед взглядом Федоры мелькнули сине-фиолетовые пятна. Мелькнули и исчезли; Софа ушла.
На Федору вновь невидимой мощной волной нахлынуло такое чистейшее, такое лютое бешенство, что она, сжав губы, практически всунула телеграмму подвернувшемуся Вениамину Борисовичу и, развернувшись, ушла с такой идеально выпрямленной спиной, словно это была последняя опора для всего мира.
Вениамин Борисович слегка такому обращению удивился, но, прочитав телеграмму, понял, что Федора так расстроилась, что не смогла найти нужных слов. Он догадывался, что она любит его детей как своих, и был удивлён разве что своим полнейшим равнодушием к известиям. Хотя – может быть, это шифр? Хотя – зачем посылать? Что ж, значит, его сына поймали.
Он поймал себя на обычно несвойственном желании выпить, возможно даже водки.
Самое интересное, что он сам толком не мог понять, хочет ли он выпить от расстройства, от радости, от облегчения, от страха, от чего-либо ещё или от всего вместе. Пить в любом случае было рано. Надо было к тому же избавиться от Михаила Васильевича, поэтому Вениамин ещё немного позанимался самоанализом, прикидывая, например, как он будет жить в качестве отца преступника. Тюремного заключённого.