Правее на солнце, вдоль рядов кукурузы
На предмет моей грусти Е.Н. удалось попасть в точку. Особая печаль надолго свила гнездышко в моем сердце. Я не знала, как мне поступить. Я скучала по тайге, по Тынде, по этому необычному чувству сопричастности к большому героическому делу, частью которого ты являешься. Мне нравилось быть летописцем эпохи. Помню, что очень многие на факультете поздравили меня с публикацией в «Комсомольской правде».
Здесь, на Марата мне было хорошо: я готовилась к лекциям, слушала рок, разучивала пассажи на своей гитаре, наблюдала жизнь в окно, через арку. Но при этом мне казалось, что я мало делаю для повышения своего журналистского профессионализма. А для этого мне надо ехать на БАМ, в тайгу, потому что только там можно встретить настоящую жизнь и настоящих героев нашего времени. Несколько раз я даже подумывала все бросить и рвануть по рельсам и шпалам.
Вскорости, впрочем, я познакомилась с новыми людьми, и они частично залечили мои душевные раны. Мою новую подругу звали Каталин Киш – она приехала стажироваться из Будапештского университета, а нового друга звали Таито, он был бакалавром искусств из Хельсинского университета. Родители Киш когда-то учились в России, они тоже были журналистами, отец всю жизнь проработал на Венгерском радио. Позже, уже после окончания ЛГУ я побывала в Будапеште и мне составляло необыкновенное удовольствие пить кофе с отцом Каталин в их квартире напротив Венгерского парламента, как две капли воды похожего на Лондонский парламент. Мы говорили, кстати, о проблеме поиска «настоящих героев», и пришли к выводу, что их можно найти везде, даже в соседней булочной.
Впрочем, даже сейчас, 40 лет спустя после окончания ЛГУ я уверена, что может быть два пути: ты отправляешься за своим героем далеко, в совершенно неизведанные и экзотические места, и второе – ищешь его на улицах своего города. И тот, и другой путь правильный. Все зависит от ракурса взгляда.
Таито был сыном советского военнопленного. Он почти ничего не знал о своем отце, никогда в жизни не видел его. Таито рассказал: полк военнопленных разместился в маленьком финском городке. Мать Таито присматривала за больными. Ей было восемнадцать лет, ее звали Кристиной. Она совсем не знала русского, он – финского. Они провели вместе всего несколько дней. Потом полк военнопленных неожиданно угнали дальше. Кристина не успела попрощаться с любимым, не записала его адреса. От русского у нее ничего не осталось – конечно, кроме Таито. Женщина ждала его всю жизнь, но чуда не произошло – возможно, русского вскорости убили. Таито был уверен, что его отец – ленинградец.
9 мая, в День Победы мы втроем – я, Таито и Каталин – отправились на Пискаревское кладбище. Таито читал надписи на каждой могиле. Сделать это было нелегко – людей на Пискаревском было огромное количество. Поистине это было настоящее паломничество – слезы, поцелуи, встречи через десятилетия.
Вечером мы выпили бутылку шампанского. В студенческом общежитии, что находилось напротив Петропавловской крепости, на Мытнинской набережной, мы смотрели салют. Окна выходили на Неву. Каталин отсчитывала удары пушек, ее рука с шампанским немного дрожала. И вот когда прогремел и разлился по небу 33-й «букет Победы», ясно осветивший, и Неву, и Петропавловку, и Стрелку мы все втроем обнялись и поцеловались.
Нейтральные периоды жизни, без особых эмоциональных перегрузок и любовных тревог, полезны в плане накопления знаний. Меня увлекало и интересовало все. Иммануил Кант, Жорж Санд, Гийом Аполлинер, Грэхэм Грин, Артур Шопенгауэр. Их интеллектуальное партнерство меня устраивало. Кое в чем они друг друга исключали, но связующим звеном между ними была я как личность.
***
Об однокурсниках. Настал момент сказать о моих однокурсниках. Помимо общения с членами «золотой пятерки», я еще довольно много времени посвящала своей однокурснице Ире Лукьяновой и членам 4-й группы нашего «журавлиного факультета». Про них и хочется сказать несколько теплых слов.
Ирка Лукьянова была родом с Крыма – земли, о которой я мечтала всю жизнь, я – с Крайнего Севера. И мы сошлись, лед и пламень. Я – немножко «замороженная» в своих эмоциях, часто сдержанная в проявлении чувств и Ирка – целый фейерверк южных страстей. Мы называли друг друга «стилистами». Это было очень почетно иметь статус стилиста. Тем самым мы подчеркивали свою исключительность – ведь мы не просто «студентусы», мы владеем инструментами формирования точных выражений, языковых формул. Вот, например, мы придумали всех наших однокурсников классифицировать по неким группам. Помню, у нас была «Колея боевых подруг». Попасть в нее было очень почетно – надо было сделать нечто выдающееся. Посему, когда 40 лет спустя, в 2020 г. мне позвонила Люда Мишина, тоже наша однокурсница и представилась как член Колеи боевых подруг, я очень обрадовалась, хотя никак не могла вспомнить, что же она такое совершила в студенчестве. Но просто так туда однокурсники не попадали. Была у нас Колея позора. Помню, в ней почти постоянно находился Коля Сытый. Что же он такое сделал? Не помню, все же 40 лет прошло. Скорее всего, потому, что перманентно подсмеивался над нами с Иркой.
Ирка называла себя Нансеном, а я себя – Амундсеном. Мы считали, что наша стезя – путешествия, открытие новых земель. Мы мечтали о длительных необычных путешествиях, со многими поворотами судьбы, препятствиями и их успешным преодолением. Даже в людных местах, в которых мы бывали, мы называли друг друга Нансен и Амундсен. Мы постоянно писали друг другу письма и подавали телеграммы. Тексты были странными, что-то типа «грузите апельсины бочками тчк» или – «маяковский завтра умрет. маяковский». В письмах и телеграммах мы оттачивали стиль.
Наша 4-я группа была дружной. Про Наташу Сеину, Люду Залозину, Ниночку Алпатову я уже рассказала. Комсоргом курса была Люба Васильева, из нашей группы. Любка была такой домашней, созданной для семьи. А на самом деле на 1 курсе она развелась с мужем-рабочим, углубилась в общественную работу и настроилась на карьеру. Был еще Андрей Бурдыкин. Он напоминал лохматого барда и всегда был рыцарем по отношению к девчонкам. Андрей на курсе был знаменит тем, что писал рецензии на кино. Он был точен и оригинален в своем анализе. Преподаватели от него были просто в восторге, особенно женщины в возрасте. Андрей был настоящим стилистом. Надо было для него придумать какую-то свою колею, какую-нибудь Колею рыцарей благородного образа. Ленка Плюйко была женственной, мудрой, свои таланты не выставляла на показ, всегда писала что-то для себя, расценивая творчество как путь познания души.
А еще были такие личности как Оля Данилова и Вова Беляев. Оля была маленькой хорошенькой девочкой. Какое-то время мы даже жили вместе с ней на Марата. Я называла ее «Человек». Вовка был крупным парнем, Ольга с Вовкой вместе смотрелись очень пикантно. Они вроде бы не подходили друг другу даже в духовном плане: Вова был жестким, ироничным, из однокурсников ему мало кто нравился. Ольга была доброй и мягкой. Но исходя из правила, что противоположности притягиваются, Ольга и Вова все же поженились на V курсе и вместе уехали жить в Мурманск, на родину Вовы.
На курсе у нас кроме Даниловой и Беляева, были еще красивые пары: Генка Матвеев и Неля Дакова – они уехали на родину к Неле в Болгарию, Алла Шаткова и Кирилл Набутов – они остались в Ленинграде.
– Ну что, публицисты?! – говорил Кирилл Набутов, густым голосом, обращаясь к однокурсникам, и слегка подсмеивался над ними, потому что они ругались и толкались в буфете. Как говорится, журналистика журналистикой, а кушать хочется всегда. Но Кирилл говорил это беззлобно. Он заходил в буфет выпить тройной питерский кофе из обкусанных чашечек и поболтать с коллегами.
У Кирилла и Аллы, когда мы были еще студентами, родился сын. Кирилл зашел в буфет, чтобы выпить кофе, потому что это было священнодействием и сказал громко, чтоб его все слышали:
– Я назову сына Олдингтоном!
Это, конечно, был прикол. Ему, наверное, все надоели с вопросами. Но все равно он был рад, что его поздравляют. Весь курс знал, что Кирилл – сын знаменитого питерского спортивного обозревателя Виктора Набутова, друга Николая Озерова, но Кирилл вел себя просто, общался со всеми, даже с нашими местными «алкашами», которые были убеждены, что алкоголь – непременный спутник профессии. Таким же целеустремленным в плане продвижения карьеры, правда, уже без бэкграунда был Игорь Мосин. Когда мы были еще «зелеными студентами», он все время пропадал в Москве, в газете «Известия». Игорь не тратил времени зря – он был настоящим репортером, всегда подтянутым, мобильным, преданным делу. Такое ощущение, что у него в нескольких местах комнаты был прикреплен лозунг «Ни дня без строчки!» – он напоминал ему, что нельзя расслабляться.
Официального статуса «душа курса» у нас не имелось, но на одной из наших вечеринок, уже после окончания ЛГУ им. А.А. Жданова мы решили – и никто даже не оспаривал этого решения, что душой курса была, есть и будет Нонна Корженкова. Я часто бывала у нее в коммуналке, не так далеко от Витебского вокзала. Нонна меня часто успокаивала и настраивала на хороший лад. Она понимала и выслушивала всех, это было какое-то всехристианское прощение. Она всем помогала, как могла. Нонна никому не завидовала, ибо она считала зависть участью слабых. У Нонны было призвание – любить людей.
В «Кровавой собаке» от 18-25 июля 1978 г. я прочла репортаж дня под названием «Возвращение Чапы». В репортаже Залозя рассказывает, как я собиралась на практику и пригласила всех к себе в гости, на Марата. «Чапа сказала: приглашаю всех! Кто может! И кто хочет! И с кем угодно! Только предупреждаю: гитары у меня сейчас нет.
Всем известно, что Чапа – первоклассная гитаристка.
Мы вздохнули (с облегчением). И вечером все, кто мог, кто хотел и с кем угодно – Любань со случайно приехавшим в Ленинград одноклассником, я со случайно встретившимся на факультете новопутейцем Н.Д. Минкиным, Андре и Сашка – с вечным абитуриентом неудачником Сережей Тучкиным – явились в семь часов на Марата.
Чапа сияла. Она даже достала откуда-то гитару и играла…
В этот вечер мы впервые увидели Чапину маму»
Дальше описывается, что мы славно посидели и попели, проводили меня в дорогу. Я ехала на практику в газету «Комсомольская правда». Я не помню ни новопутейца, ни абитуриента-неудачника, ни прочих личностей, которые забрели ко мне в гости. Я помню только белую ночь, заглядывающую в окно. Помню Наташку Сеину и Андре, которые сидели, обнявшись на подоконнике. И чуть не упали в окно. А, может, это было на другой вечеринке. У меня ведь их столько было – вечеринок юности!
***
О преддипломной практике. Редакция газеты «Комсомольская правда» находилась на 6-м этаже здания Дома печати в Москве, по Старому Петрово-Разумовскому проезду. По поводу этого самого 6-го этажа было много шуток и пародий. Мне нравятся такие строки: «И дом родной. И наш кураж. Шестой этаж…Шестой этаж…»
После того, как летом 1977 г. в «Комсомольской правде» вышел мой репортаж с Всесоюзной ударной комсомольской стройки БАМ «Ребята с 208 километра», я стала частым гостем на 6-м этаже. Я стала активным внештатным корреспондентом «Комсомолки». Помню всех журналистов известнейшей российской газеты, которые давали мне наставления в ремесле. Первым учителем в практической журналистике стала заведующая отделом студенческой молодежи «Комсомольской правды» Людмила Семина. Это она с самого начала заметила во мне некую искру творчества и решила «разжечь благодатный огонь». Перечислю имена журналистов, с которыми я общалась и сотрудничала, приходя в газету. Все эти имена овеяны легендами, а для меня они были просто старшими товарищами, с которыми я летала в командировки, продумывала «ударные концовки» и «увлекательные фабулы» для статей, ходила на летучки. Это были: Элла Щербаненко, Юрий Щекочихин, Леонид Загальский, Леонид Репин, Михаил Хромаков, Василий Михайлович Песков.
Помню, писала Курсовую работу по теме «Роль интуиции в творчестве журналиста В.М. Пескова». В Питере, на факультете мне все завидовали, что я могу вот так запросто брать интервью у Василия Михайловича Пескова, что могу с ним пить кофе на 6-м этаже в редакции и неформально общаться. Песков был невероятно популярен в СССР, он был невысоким мужичком в кепке, самоучкой, все знали, что он родом из деревни. Он сам научился писать и делать фотографии. Был предан журналистике как фанат. Для нас, студентов Песков представлялся полубогом.
Мы уважали наших преподавателей, они учили нас определениям и классификациям. Были и такие, кто удачно объединял в себе теорию и практику журналистики – например, Алексей Яковлевич Гребенщиков. Он был блокадником, работал корреспондентом «Комсомольской правды», заместителем редактора «Ленинградской правды». Увы, из газет Гребенщикова периодически выгоняли за пристрастие к алкоголю. Но вот на нашем факультете он прижился. Студенческий люд его любил – обычно Гребенщиков, тощий, длинный, одетый всегда в хороший костюм, но как правило, крепко поддатый, сидел в центре аудитории на стуле, прямо за доской. Речь его лилась свободно, он снабжал ее прибаутками, случаями из жизни. Речь его была умной, насыщенной цитатами, информативной. После лекции он, как правило, отправлялся в рюмочную. Как говорится, пил, но дело свое знал.
И все же, повторю еще раз: журналистику как ремесло надо постигать в поле. Когда я ехала на преддипломную практику в Москву, в «Комсомольскую правду», я радовалась прежде всего тому, что увижу Михаила Хромакова. Он был моим кумиром – подтянутый как стрела, мобильный, всегда занятый делами. Он писал эмоционально и страстно, ничего не боясь. Ритм огромного мегаполиса был его ритмом, он жил в унисон Москве. Это была любовь ученицы к своему учителю, но она была приправлена еще и другим чувством, глубоко спрятанным от чужих глаз – мне в глубине души хотелось, чтоб мой мужчина, которого я обязательно встречу, будет похож на Хромакова. Хромаков был живой иллюстрацией к книге Зигмунда Фрейда «Три эссе о теории сексуальности», у него было все нормально и с сексуальностью, и с творчеством, и с взаимовлиянием одного на другое, то есть с сублимацией.
Мы с Михаилом сидели в отличном буфете «Комсомольской правды», в котором и черная икра, и красная рыба, и шпроты и прочие деликатесы советского времени водились и говорили об ударных комсомольских стройках и музыке. Кажется, эти темы нас двоих объединяли.
– Вот, знаешь, Ира, мне как и тебе нравится дух больших строек, – говорил Михаил. – Вроде в Москве драйва хватает. Но стройки, они дают другой драйв – веру в то, что ты сам можешь что-то построить. Целый город можешь сам построить, с нуля. Улицы назвать именами друзей-первостроителей. У нас, в отделе студенческой молодежи в 1975 году родилась мысль переименовать г. Гжатск, где появился на свет первый космонавт, в г. Гагарин. Мы решили перестроить этот город. Нас поддержал Центральный штаб ССО. Я там дневал и ночевал, в Гагарине. Меня называли «дублером» мэра этого города. Книгу с фотографиями про Гагарин сделал, прямо как Вася Песков, большой знаток собственной интуиции. Ладно, расскажи про питерский рок, – просит Хромаков.
Я рассказываю. Про наши посиделки, про новые диски.
– Я скоро здесь, в Москве создам свою рок-лабораторию, – говорит Хромаков и смотрит на меня смеющимися глазами, из-под модных очков. Мы быстро допиваем кофе и уходим на закрытый просмотр фильма «Пролетая над гнездом кукушки». Просмотр идет без купюр, переводчик даже переводит ненормативную лексику. В СССР такое можно было увидеть только в андерграунде, а я смотрю в центре Москвы, в «Комсомолке». Потом бредем домой по вечерней Москве, я пытаюсь расколоть Хромакова по поводу того, когда и где он создаст рок-лабораторию, но он молчит.
Тогда, в преддипломную практику я написала несколько статей. Но снова была такая, которая прославила меня, и все мои именитые учителя похвалили меня за нее. Мне удалось открыть новое имя в живописи – художника Константина Васильева. Для этого я съездила в командировку в село Васильево, что рядом с г. Казань Татарской АССР. Я познакомилась с матерью художника Клавдией Парменовной. Женщина рассказала мне: у ее сына не было славы, титулов, ни одной большой выставки при жизни, ни одной хвалебной статьи о его творчестве, но она знала, чувствовала сердцем – он настоящий художник.
И мать дождалась и не ошиблась – Костина звезда зажглась на российском небосклоне и в полную меру засветила людям. Звезда зажглась с опозданием – спустя два года после трагической смерти гениального художника. Люди в округе, далеко за пределами села Васильево по всему Татарстану, а потом уже и в обеих русских столицах стали восторженным полушепотом рассказывать: в одном татарском селе, в обычном деревенском доме стоят 400 картин, а может даже и больше, картины красоты необыкновенной, нигде таких нет. Говорят, даже Василий Шукшин интересовался творчеством самобытного художника, мечтал, чтоб он написал его портрет, но не успел. И люди, особенно коллекционеры живописи устремились в село.
Мне надо было торопиться – картины могли украсть. Деревенские жители очень доверчивы, они могли продать шедевры за бесценок или вообще раздарить. Я отправилась сначала в Казань, встретилась там с друзьями Константина Васильева А. Прониным и другими, а потом с искусствоведами поехала в село.
Клавдия Парменовна встретила нас приветливо и рассказала кратко о сыне. Биография его была не очень насыщенной – насыщенными были последние 15 лет работы. Костя начал с интерната им. Репина, куда он поступил двенадцатилетним мальчиком. Подросток искренне и с обожанием влюбился в Сальвадора Дали, одного его признавая могучим талантом. Формальные поиски и академизм в живописи его не интересовали. Картину К. Васильева «Искушение Святого Антония» мне показал в Казани А. Пронин. Причем, Пронин долго не хотел демонстрировать картину, боясь, что я сочту ее подражательской. Он оправдывался: «Костя написал картину в тупиковый период, не в московский, а гораздо позже – в казанский, когда уходил от формальных поисков – в себя». «Да нет, «Искушение» написано смело и своеобразно», – возразила я Пронину.
Когда умер отец Кости и серьезно заболела сестра, Костя вернулся из Москвы в деревню. Позже Константину удалось вернуться к учебе – он закончил Казанское художественное училище. Студентом увлекался абстракционизмом, кубизмом, аппликацией. «Музыка ресниц», «Скрипка губ», «Икона памяти» – названия его аппликаций, составленных из фотографий. Закончив училище, Васильев приехал домой, к матери. Вместо мастерской – маленькая комнатка с печкой. Днем Константин работал художником-оформителем на заводе, ночью – писал свои произведения.
Я вспомнила, как в Сфинксе один «гений» говорил другому «гению»: «Главное – иметь просторную мастерскую с видом на Неву, тогда я точно напишу что-нибудь знаменитое, но по крайней мере обо мне все будут говорить». А у Константина была тесная комната с печуркой и наушники, в которые он слушал классическую музыку, в частности, Вагнера. И больше – ничего. О славе он не помышлял. Ему надо было успеть написать все, что задумал. И он написал: картины на славянские сюжеты, посвященные Дунаю Ивановичу, Ваське Буслаеву, Садко, Илье Муромцу, и из Кольца Нибелунгов – Вотану, Зигфриду. Краски насыщенные, очень яркие, мне показалось, как у Рериха: синий, голубой, сиреневый, изумрудный. По философии, я думаю, это русский космизм – вера в безграничную силу души человека и ее связь через традиции с Вселенной. Как рассказала Клавдия Парменовна, один раз за ночь Константин создал картину «Жница» и повесил ее над постелью матери. На картине девушка-славянка с голубыми глазами глубже речки Свияги, что протекает за деревней…
После моей статьи в «Комсомольской правде» про художника Васильева узнала вся Россия, его картины забрали в музей в Москву, он стал выставляться. Пробегая по лестнице на 6-й этаж, вечно занятый Хромаков крикнул мне на лету: «Отличная статья! Ты научилась отличать настоящие картины от подделок. Выпьем как-нибудь кофе и поговорим, что такое кракелюр…»
***
О выборе дальнейшего пути. В конце V курса папа прилетел в Ленинград, он пригласил меня в ресторан на Невском – кажется, это был «Кавказский», и папа держал речь. Он заявил, что я училась в прекрасном городе, получила отличный диплом, а тем временем БАМ построили – Тынду, Нагорный, Золотинку, Куанду и другие станции. Конечно, моей вины в этом нет – в том, что я не принимала участия в итоговом строительстве, так распорядилась судьба. Зато теперь начали строить Малый БАМ, от Тынды через Беркакит, Нерюнгри до Томмота. Уже по территории Якутии, по вечной мерзлоте. И пришло время мне отрабатывать свой диплом, и деньги, затраченные на меня государством и стать корреспондентом газеты «Индустрия Севера», в г. Нерюнгри. Меня там ждут.
– А до Якутска? Дотянут ли железную дорогу до Якутска?– спросила я и заплакала.
Я заплакала, потому что я ждала этих слов. Мне хотелось, чтоб мой труд пригодился в какой-нибудь газете на магистрали века, на моем БАМе. Папа привез мне хорошую весть – меня готовы принять в газете «Индустрия Севера».
***
40 лет спустя. Нас, «журавлят» раскидало по огромным просторам России – разлетелись мы, свили новые гнезда. Да, тогда, в Ленинграде 70-х мы были молоды и амбициозны. Мы были искренне влюблены в журналистику, в лучшую из профессий. Жизнь, конечно, кое-что поменяла, подкорректировала планы. Но, я думаю, даже те, кто ушел из профессии, в душе остался верен делу, выбранному в юности.
Мои однокурсники многого добились в жизни и в профессии, и я горжусь ими. Володя Беляев и Оля Данилова создали крепкую семью и навсегда остались жить в Мурманске. Сегодня Володя работает первым заместителем редактора газеты «Мурманский вестник», Ольга руководит отделом рекламы областной Филармонии. Залозя всю свою творческую жизнь посвятила детской газете «Ленинские искры» – 29 лет. Настоящий мэтр детской и молодежной печати, одна запись в трудовой книжке. После перестройки «Ленинские искры» переименовались в «Пять углов». Журналистика проникла во все сферы залозинской жизни: муж и дочь тоже отдали должное этой требовательной и капризной даме – журналистике. Дочь Залози закончила наш факультет, потом работала в изданиях Санкт-Петербурга и Праги, а сейчас преподает в Карловом университете.
Иринка Семенюта, моя первая подружка в городе на Неве, сразу после окончания вуза отправилась по распределению в г. Красноярск, в газету «Красноярский комсомолец» и проработала там 10 лет. «Красноярский комсомолец» был легендарной газетой, в ней творил когда-то Валентин Распутин, в газете всегда отмечался высокий градус духовной и творческой жизни. Ира Семенюта решила, что если не поедет по распределению, смалодушничает, то пропустит нечто ценное в жизни – то, что может произойти только в Сибири. И в этом смысле мы с Иркой похожи. Мы, как журналисты, хотели находиться в эпицентре событий, в краях великих строек. Совсем недавно, в период жизни, который я называю «40 лет спустя», Иринка Семенюта отправила мне почитать свой очерк, посвященный легендарному редактору газеты «Красноярский комсомолец» Л. Батынской, с которой ей посчастливилось работать, и которая дала ей первые уроки практической журналистики. Мне понравилось название очерка – «Еще бы день один, и год, и жизнь…» Вот Ирина трактовка этой философской фразы, принадлежащей, впрочем, Батынской – но под ней, наверное, мог бы подписаться любой журналист: мы пишем наши статьи, репортажи, очерки и повторяем про себя «еще бы день один…» Времени катастрофически не хватает, чтобы претворить в жизнь творческие планы. Поэтому так и хочется добавить: «еще бы год один… еще бы жизнь!»
И говоря эти слова, мы точно раздвигаем границы времени и пространства, и входим в другое измерение, в другую Вселенную, и нашими единомышленниками и попутчиками могут стать люди, жившие за много веков до нас. И мы с ними оказываемся в одном портале или в одной колее. Можно тут встретить Омар Хаяма, который сказал: «У меня тоже бывали моменты, когда мне хотелось остановить время…» Можно встретить американского писателя Делмора Шварца, который рассуждал: «Что такое время? Это и школа, в которой мы учимся, но это и пламя, в котором мы сгораем…» А можно в почетной Колее великих единомышленников обнаружить нашего современника Харуки Мураками, он тоже мучается над проблемой времени: «Время вообще движется? Еще как движется! Прошлое растет, а будущее сокращается».
Сегодня Иринка уже на пенсии, живет в станице под Ростовом-на-Дону, шьет из бархата сумочки на фермуаре, занимается вышивкой по высокой моде, возделывает сад и иногда посвящает время писательству. У нас интересный курс – писательством занимаются почти все. Нансен бы, наверное, проанализировав сей факт, захотела бы создать Колею писателей-однокурсников. Но не стилистов, нет – стилистами мы были только в юности! Сейчас мы по-другому видим течение времени и себя в его водовороте.
Мои подружки юности, члены Золотой колеи Галя Фонарева (Щербо) и Ниночка Алпатова стали очень популярными журналистами, каждая в своем регионе. Галя Щербо долгое время проработала собственным корреспондентом журнала «Эксперт» в Нижнем Новгороде. Премию за цикл выдающихся статей она получила из рук самого мэра Нижнего Новгорода. В крупнейшем российском городе, каковым является Нижний, принято ежегодно подсчитывать рейтинг влияния нижегородских журналистов на политиков региона и на бизнес-элиту. Я была приятно удивлена, узнав, что Галина входит в десятку самых влиятельных журналистов Нижнего Новгорода.