Ландыш на крови. В тебе нет огня, нет чистого побуждения. В тебе лишь пустота

IX

Осеннее небо над столицей затянули пасмурные тучи; холодные потоки дождя обрушились на Москву. Это сказывалось не лучшим образом на самочувствии и душевном покое Александра. Его общение с Кошелевым постепенно пошло на спад. Первым сигналом послужил неожиданный визит Юры, который молча передал Владу ключи от черного «Ламбо» и сообщил о том, что заветный ониксовый монстр стоит на подземной парковке. Сказав это телохранитель молча ретировался, игнорируя вопросы Кошелева на предмет того, почему его названный «брат» сам не сообщил ему эту новость, и на какой срок машина останется в его пользовании. Звонки Влада остались без ответа, но зато пришло весьма скупое СМС с одним единственным словом «дарю». Сам же Браницкий окончательно пересел на заднее сидение «майбаха» и зарекся в ближайшее время самостоятельно управлять автомобилем.

Сны не оставляли Александра. Теперь их содержание изменилось; серое пространство угрожающе потемнело до грязно-чернильного цвета. Тени за мутными стеклами сделались более отчетливыми, а число их возросло в несколько раз. Браницкому казалось, что толпа безликих людей окружает его со всех сторон, создавая кольцо, которое постепенно сужалось. Жижа под ногами загустела и утратила серебристый оттенок, напоминая черный мазут. Слепой более не хватал за руку Браницкого, при его попытке прикоснуться к нему. Когда Александр дотрагивался до изуродованного лица, то пальцы его проходили сквозь кожу незнакомца, словно погружаясь в мягкое масло. Он с ужасом отдергивал руку и понимал, что пальцы и ладони его испачканы алой тягучей субстанцией, в которой он не без труда узнавал кровь.

Браницкий окончательно замкнулся в себе и все больше времени проводил, закрывшись в собственной спальне, игнорируя общение с кем либо. Психологи больше не помогали, антидепрессанты он забросил пить, так и не закончив курс.

– Я устал, – повторял он раз за разом, глядя в лицо матери, которая иногда приходила проведать его, – понимаешь? Я устал сильно.

Мать молчала и трепала его за волосы, шептала слова утешения и обещала поговорить с отцом на эту тему. Затем торопливо спускалась по лестнице, садилась в белый PorscheCayenneи уезжала по своим делам, оставляя сына наедине с тревожными мыслями.

– Отнимать здоровый сон могут только крысы, – ворчал Браницкий, приподнимая голову с парты. – Сдохните! Ненавижу вас!

Он проигнорировал вопрос преподавателя по экономической теории и вновь попытался заснуть. Стоило ему прикрыть глаза, как сознание его померкло, и Александра затянуло в водоворот беспамятства.

На этот раз сон был удивительно ярким. Он стоял на каменной мостовой, чувствуя холод босыми ступнями; над головой клубились грозовые тучи, угрожающе сверкали молнии, сопровождаемые отдаленным грохотом. Сильный ветер доносил крики черных птиц, паривших над головой Браницкого. Сквозь толщу тумана проступали массивные очертания горных склонов, тонувших в голубоватом лесу.

Обернувшись, Александр увидел слепого метрах в десяти от себя, он стоял вполоборота к нему.

– Эй! – крикнул Браницкий, подбегая к нему.

Но тот лишь молча развернулся и зашагал в сторону города, который Браницкий почему-то заметил только сейчас.

По виду его очертания имели отдаленное сходство с античными кварталами в Афинах или же напоминали размашистый пейзаж абхазской деревушки, но в то же время архитектура была крайне своеобразна. Большинство построек глиняные, лишенные оконных проемов, отделенные невысокими стенами дворики с цветущей зеленью выглядели уютно и гостеприимно. Системности здесь не наблюдалось; хаотично разбросанные дома, то теснились у края извилистой грунтовой дороги, то отдалились от нее на добрые двадцать метров. Людей не было совсем, возникало ощущение, что они разом покинули дома и улицы, побросав незаконченные дела. Где-то кудахтали беспокойные куры, блеяли овцы: в одном дворе Браницкий заметил накрытый стол, сервированный керамической посудой. Оттуда исходил запах жареной на огне баранины и ни с чем не сравнимый аромат свежеиспеченного хлеба.

– Ну и? – Саша подбежал к слепому, – объясни, что это значит? Где мы?

Слепой предпочел проигнорировать вопрос Браницкого и продолжил свой путь в сторону центральной части города, Александру же не оставалось иного выбора, как последовать за ним. По мере продвижения строения делались выше и богаче, дорога расширялась, обретая твердое мощеное покрытие из странного светлого камня. Браницкий заметил, что все это время они идут явно в гору, причем наклон земли был весьма значительным, до такой степени, что кое-где приходилось подниматься по редким ступеням. На ум Александру пришла неожиданная догадка, которую он решил проверить; найдя глазами довольно высокий выступ в стене, он не без труда поставил туда ногу и вскарабкался на широкое ограждение, усевшись на него верхом.

Немного с опаской он посмотрел вдаль, в сторону того места, где начинался их путь. Там, на окраинах старого города, далеко за горными хребтами, пространство меркло и размывалось, точно также как и в предыдущих снах Саши. Невидимые мутные щиты запредельной высоты загораживали линию горизонта, делая невозможным увидеть то, что находилось за ними. Он огляделся вокруг, так или иначе, проклятые стекла были видны повсюду.

– Пресвятая Богородица…, – прошептал Браницкий себе под нос, – я, конечно, атеист, но это явная чертовщина, никогда не мог представить, что такое возможно.

Неприятный холодок пробежал по спине, увиденное не поддавалось словесному или письменному описанию. Нечто ужасающе-древнее и загадочное грезилось ему в этих расплывчатых массах. Тьма горела проклятым первобытным огнем, чем дольше он вглядывался в пламенные завихрения, тем больше подступали незнакомые прежде чувства, не принадлежавшие ему.

Он потряс головой, сгоняя морок, и попытался найти слепого. Тот стоял на том же месте, не двигаясь, явно дожидаясь Браницкого. Саша слез со стены и подошел к нему почти вплотную.

– Может ты, все-таки, соизволишь ответить, какого хрена здесь происходит?

Слепой что-то пробормотал на неизвестном наречии, улыбнулся и продолжил свой путь, делая вид, что не замечает разъяренного попутчика.

X

– Охренеть, – только и мог выдавить из себя Браницкий, разглядывая огромную толпу, поджидавшую их на центральной городской площади, – так вот вы где!

Их было немало, порядка двух тысяч; в глаза бросались их грубые бледные лица, словно высеченные из камня и обточенные ветром. Несмотря на общую разношерстность, проявлявшуюся в наличии немощных стариков, юношей и даже младенцев – они были удивительно похожи между собой, как одна большая семья или даже нация. Крупные носы, глубоко-посаженные глаза, сурово очерченные губы делали их вид свирепым. Одежда их была довольно примечательная; пестрые накидки с вычурным орнаментом вышивки, преимущественно синих и песочных цветов, изредка преобладал красный. Массивные нагромождения ожерелий и браслетов встречались одинаково у обоих полов. Головы женщин покрыты на арабский манер, волосы у всех темные, изредка русые, заплетенные в сложные косы. То же относилось и к некоторым мужчинам, в чьих длинных бородах виднелись похожие элементы плетения. Некоторые из них носили странные шапки с ювелирными вкраплениями, придававшими их хозяевам схожесть с тем или иным животным. Чаще всего, головы мужчин венчали золотые бычьи или оленьи рога, что, вероятно, служило знаками высшего отличия.

Лишь в самых крайних рядах Александр заприметил небольшую группу, резко отличавшуюся от остальных. Они стояли обособленно; облаченные в белоснежный шелк женщины, чью бесспорную красоту скрывали многочисленные слои газовой ткани, статные мужчины, в серебристых и черных кафтанах, но с открытыми лицами. Сашу поразила удивительная белизна их волос и кожи, сопоставимая лишь с лунным сиянием, его глаза даже начали немного слезиться от длительного созерцания столь чарующей красоты. Ему даже захотелось прикрыть глаза рукой, словно при взгляде на солнце.

Толпа безмолвно расступалась перед ними, каждый, кто находился близко к слепому, почтительно кланялся, опуская глаза. Никто из людей не произносил ни слова, будто все они были напрочь лишены способности говорить. Браницкий следовал за своим спутником, внутренне содрогаясь от столь гнетущей обстановки. Ему казалось, что единственным звуком было его собственное дыхание, звучавшее слишком громко.

Он не заметил, как оказался у подножья широкой белокаменной лестницы, ведущей к исполинскому монументу в виде орлиного крыла. Как Браницкий ни старался, но он не мог оценить его высоту, достаточно лишь сказать, что вершина крыла не попадала в поле зрения, а само изваяние наводило ощущение величия, рядом с которым кремлевские башни казались ничтожно малыми. Крыло отбрасывало гигантскую тень, закрывая дневное светило, оно давило на Браницкого своей мощью, отчего его ноги слабели, и сердце начинало биться с удвоенной силой. Но все же он продолжал следовать за слепым, игнорируя дурное предчувствие.

Они взошли по ступеням и остановились у самого подножия монумента. Слепой дернул головой, и, цокая языком, медленно повернулся лицом к собравшимся. Браницкий встал подле него, только сейчас осознавая, что сам он не является прямым участником происходящего; вероятно, для всех собравшихся он оставался незаметным.

До ушей Браницкого донесся отдаленный бой барабанов, звук этот казался ему диким и угрожающим, странный ритм откликался в нервах, раздражая их до предела. Слепой же медленно поднял правую руку, скрестив большой палец с мизинцем. Толпа тут же повторила его жест, сохраняя при этом полное молчание. Далее он вскинул левую руку, согнув большой под ладонью, остальные же пальцы были прямыми, этот жест был так же повторен, после чего барабаны разом смолкли.

Это послужило сигналом к тому, чтобы толпа завопила хором и рухнула ниц; словно живой океан из людских тел беспокойно всколыхнулся и обрушился пенной волной на каменистый берег.

– Горе пришло за нами! – кричал кто-то визгливым голосом, – смерть стоит на пороге тысячелетия, я чувствую ее зловонное дыхание за своей спиной, я слышу скрежет ее железных когтей!

– Желание свободы ослепило нас, – вторил женский голос, – десять веков мы чтили твои заветы, о, Нинурта! Мы преклонялись перед твоей мудростью, бережно хранили память о том, кто подарил новую жизнь детям Лагеша.

– Теперь же, алчность и невежество овладели потомками твоих сыновей. Потерявшие всякое достоинство и благоразумие гордецы недостойны ступать по этой земле, – старческий голос звучал громче всех остальных. – Мы требуем правосудия! Ednam Va Lagesh!

– Ednam Va Lagesh! Ednam Va Lagesh! Ednam Va Lagesh! – надрываясь, прокричали все они, простирая руки к небу.

Слепой предупреждающе выставил вперед ладонь, заставляя их замолчать. Он выдержал небольшую паузу и впервые заговорил сам. Голос его звучал тихо, но при этом проникал в глубину сознания каждого из присутствующих. Саше показалось, что каждое слово, произносимое им, раскаленным железом отпечатывалось в его мыслях так, что избавиться от воспоминаний об этих словах он никогда не сможет.

– О, народ Лагеша, мои горные орлы, которых я взрастил, как заботливый родитель воспитывает своих любимых детей. Вы ли клялись мне в истинной верности, вы ли молились за меня?

Толпа согласно загудела.

– Я тот, кто охраняет покой каждого из вас, тот, кто живет, и будет жить до тех пор, пока сердце последнего горца не остановится, я буду хранить вас под этим солнцем и править народом Лагеша, однако… – он заговорил тише, – многие из вас проявляют недовольство. Я хочу, чтобы один из вас вышел ко мне и говорил за всех.

Люди замешкались, явно решая, кто из них наиболее достоин чести говорить со слепым, чье имя звучало, как Нинурта. После недолгой заминки вперед вышел юноша, при виде которого Браницкий пискнул и осел на землю; несколько раз закрыл глаза и протер их руками, но зрительный коллапс не желал исчезать.

По ступеням широкой лестницы поднимался темноволосый, бледнолицый красавец, чья походка была преисполнена достоинством и грацией. Его глаза горели огнем решимости и отчаянного безумства наглеца, способного дерзнуть Благословенному. Облаченный в свободный белый кафтан, украшенный черными узорами и такие же белые штаны с сандалиями, он шел спокойно, придерживая рукоять кинжала, закрепленного к бедру.

И все же, никакая в мире одежда, или иная мишура не помешала Браницкому признать в незнакомце самого себя.

XI

– Подойди ближе, Каим Эхнади, – слепой поцокал языком, – ты стоишь слишком далеко, и я не могу увидеть тебя.

В толпе послышался слабый ропот.

– Он знает его! Он знает его! Слепой Нинурта ведает все о каждом из нас!

Человек, названный Каимом Эхнади, не показал замешательства, лишь слегка покачнулся, услышав свое имя. Он поднялся до самого верха, и когда до слепого оставалось всего несколько шагов, он остановился и опустился на одно колено, склонив голову.

– Еще ближе, – прошептал Нинурта, протягивая руки в сторону, где находился Каим, – я чувствую тебя.

Юноша последовал его приказу, подойдя к нему, почти вплотную. Слепой принялся ощупывать его лицо костлявыми пальцами, одобрительно цокая и шепча что-то на непонятном языке.

– Воистину, твои товарищи не ошиблись в своем выборе, ибо в тебе я вижу истинное мужество, не отягощенное трусостью и жаждой наживы. Ты достойный сын горного народа, Каим Эхнади, расскажи же мне то, что имеешь на сердце.

– Для меня нет большей радости, чем просто стоять подле тебя, о, Нинурта! Твоя похвала вызывает ликование в моей душе, ибо я никогда не думал, что имею право получить её. Я преклоняюсь перед твоей мудростью и без промедлений отдам жизнь по твоему приказу, О, Нинурта! Но, – голос его зазвучал иначе, – есть вещь, о которой я должен рассказать тебе. Несколько лун назад, мне лично довелось видеть, как один из самых ярых последователей твоего культа совершил, то, что не дозволено.

Слепой хищно оскалился и кивнул:

– Мне известно кто он, однако, продолжай.

– Прикрываясь твоим именем, этот человек жестоко расправился над семьей из Южного квартала, он… не пощадил ни малолетних детей, ни стариков.

– Он окропил их кровью мой алтарь и заставил окружающих молиться за меня, – закончил Нинурта зловещим шепотом, – и ты пришел просить о его смерти, ибо так хотят все остальные.

– Все верно, – Каим почтительно склонился, – этого желает большинство, чтобы решение твое относительно его наказания было справедливо и сурово.

В толпе послышались одобрительные крики.

Слепой снова предостерегающе поднял руку, успокаивая собравшихся.

– Он самый преданный мой последователь, тот, кто поставил служение мне превыше собственной жизни и человеческого достоинства.

– Мы все его знаем, о, Нинурта, – завопил кто-то, – и более того, сейчас преступник находится среди нас! Имя его – Аремус Гейрт!

И вдруг все разом смолкли. Как будто уши Браницкого заложило ватой; он видел, как беснуется толпа, как открываются их онемевшие рты, но самого звука он не слышал. Лишь монотонный, нарастающий скрежет металла по металлу доносился до его слуха сквозь этот вакуум. Взгляд его обратился на слепого, лицо которого сделалось странно – мечтательным, он открыл рот и произнес единственную фразу, которую Браницкий смог услышать.

– Иди сюда, Аремус.

В такой же тишине люди расступились, выпуская невысокого мужчину лет двадцати пяти. Одежда на нем была помята и изорвана, кое-где проступали кровавые пятна; сам он светлокожий, с хорошо развитой мускулатурой, волосы и борода черные. Он бешено скалился и озирался по сторонам, тяжело дыша, немного согнув спину, будто готовясь тут же наброситься на любого из окружающих и вцепиться ему в глотку.

Взгляд этого человека не понравился Браницкому, было в нем что-то, выдававшее звериную сущность. Только так смотрят хищники, пусть и готовые к последней схватке с врагом, превосходящим по силе. Помимо этого в нем читалась непомерная преданность, граничившая со слепым фанатизмом.

Он поднялся по ступеням и упал на колени перед слепым, припадая к его ногам.

– Я благодарен тебе за то, что ты не позволишь мне умереть связанным и приведенным к тебе насильно, словно скот, – его голос очень низкий и глухой, под конец дополнился рычащими нотками, – этим ты оказал милость своему рабу. Ты есть высочайшая справедливость.

Нинурта едва заметно кивнул, и Гейрт приподнялся.

– Лишь самая горячая любовь делает человека безумным, Аремус, вина твоя неоспорима и подтверждена всеми собравшимися. Впервые за всю историю Лагеша, ты пролил невинную кровь ради того, кто отрицает всякое насилие, прикрываясь моим именем, ты утолял собственную гордыню и жажду убийства. Признаешь ли ты это?

Гейрт молча кивнул, глядя на слепого с неимоверной тоской, при этом слабо улыбаясь:

– Я не поступил бы так, не желай ты этого, но я готов принять смерть от тебя, если ты так рассудил.

Нинурта не ответил и легко коснулся лица Аремуса, невесомо проведя по коже пальцами, чувствуя холодную влагу одинокой слезы, пробежавшей по щеке Гейрта.

– Прости меня.

Едва слепой прошептал эти слова, как Гейрт тяжело осел на пол, хватаясь рукой за сердце. Несколько мучительных минут он корчился в агонии, тяжело хватая ртом воздух и хрипя, но мучение это продлилось недолго. Вскоре человек, носивший имя Аремус Гейрт был мертв.

Браницкий успел поймать на себе удивленный взгляд Каима Эхнади, который казалось бы, заметил его рядом со слепым, но понять этого он не успел. Тьма поглотила его, унося прочь из странного города, окруженного стеклянной ловушкой, где не менее странный слепой царь, носящий имя Нинурта, вершит людские судьбы и правит своим народом на протяжении тысячелетия.

XII

Пробуждение было крайне неприятным. Браницкий с трудом разлепил веки и тут же застонал от сильной боли, пронзившей затылок. Голова гудела так, будто по ней несколько раз ударили чем-то очень тяжелым. Он хрипло прокашлялся, чувствуя жжение в пересохшей глотке.

Картина перед глазами сформировалась не сразу, первое, что он увидел, было желтым пятном, принявшим форму люстры, слева мерцали отблески каминного огня. Не без труда Саша определил, что находится в собственной спальне. Он чувствовал онемение в конечностях, попытавшись пошевелить пальцами, обнаружил катетер капельницы в правой руке.

– Марина, – сипло проскулил он, – Марина, сюда!

Но отклика на зов не последовало. Но, спустя несколько минут, когда Браницкий снова стал погружаться в беспамятство, дверь распахнулась и в комнату впорхнула сама Татьяна Сергеевна, облаченная в домашнее платье вишневого цвета.

Женщина в нерешительности подошла к постели сына и присела на самый краешек, глядя на Сашу скорбными глазами, в которых уже проступила очень уместная в данной ситуации влага.

– Алекс, – она прижала ладонь к губам, – мой бедный мальчик, как же я волновалась!

Она всхлипнула и прикоснулась к его лбу.

– Ты весь горишь, мой маленький.

Несмотря на крайне бедственное состояние, Браницкий нашел в себе силы поморщиться и закатить глаза.

– Что со мной?

Мать смахнула срезу краем ладони и сжала губы.

– Было очень нелегко, но все же нам удалось перехватить тебя по дороге в больницу, куда тебя отправили на скорой, прямо из университета. Эти изверги, они… хотели положить тебя в общую палату. Моего сыночка хотели погубить, – голос ее дрожал, – но, слава богу, Виктор Соломонович предотвратил это. Состояние твое было ужасным – подумать только, свалился в обморок во время занятия, кричал что-то бессвязное, кровь пошла изо рта, – она снова вытерла слезу, – а потом горячка.

– Сколько я так лежу? – Браницкий уныло глядел в потолок немигающим взглядом.

– Неделю, – Татьяна Сергеевна уже не сдерживала рыдания.

– Мне страшно, мама, – сказал он, не меняя интонации, – кажется, я давно обезумел и дальше будет только хуже. Такое чувство, – он перешел на шепот, – что скоро я умру.

Мать вскочила, не в силах более выносить свалившееся на ее хрупкие плечи горе, в виде больного сумасшедшего сына и бросилась прочь из комнаты, отчаянно всхлипывая.

Браницкий лишь пренебрежительно фыркнул и повернулся на бок, стараясь очистить сознание от тяжелых неопределенных мыслей, вызванных головной болью. Сон окутал его мягким покровом, явив новые сцены оживающих кошмаров.

На сей раз видение предстало перед ним в облике ночного Лагеша, освещаемого тысячами маленьких огней. Сам Александр снова стоял на том же месте, где Аремус Гейрт испустил последний дух, только никого рядом с ним сейчас не было. У подножья лестницы толпились люди, что-то громко и возбужденно крича, сотрясали факелами и грозили кулаками в сторону, где находился Браницкий.

Затем, повинуясь какой-то невидимой команде, все разом замолчали и стали расходиться по периметру площади, образовывая полукруг. Приглядевшись, Саша понял, что они образовывают символ, походивший на то самое крыло, возвышавшееся за его спиной.

Люди медленно шагали, покачиваясь, будто в трансе и пели странную песню, понять значение которой Браницкий не мог, ибо язык этот он слышал впервые, но мотив ее показался ему знакомым. Хор постепенно набирал силу и звучал зловеще.

Саша решил подняться на постамент крыла, чтобы увидеть картину целиком, приглядевшись, в толпе он с удивлением узнал старика и девушку из первого кошмара. Они находились ближе всего к основанию лестницы и шагали вместе со всеми. Слепого же нигде не было.

Пройдя несколько кругов, колонна остановилась и рассыпалась в хаотичном порядке, образовав пустое пространство вокруг одного человека. Саша сразу признал в нем того самого Каима Эхнади, чьи плечи на сей раз крайне торжественно украшал алый плащ, подбитый черным мехом. На голове его была такая же черная меховая шапка, но лишенная каких-либо отличительных знаков. При этом следы усталости и печали явно читались на его бледном лице:

– Много бессонных ночей минуло с того дня, как я говорил с тобой, о Нинурта! – закричал он. Егослова эхом прокатились по каменным стенам домов и затихли в холодном безмолвии, – помнишь ли ты, о чем я умолял от имени всех жителей Лагеша? – не сдавался он, – после казни безумцаГейрта, я осмелился спросить тебя о свободе!

XIII

Толпа взорвалась гулом одобрения, вопль тысяч людей оглушили Браницкого.

– Ты обещал дать своей ответ, не позднее, чем через 2 цикла луны, но наступил уже третий! ОНинурта, величайший из живущих; много столетий мои предки преклонялись пред тобой, следовали твоим наставлений, превознося перед небом и солнцем. Жили и умирали ради тебя!

– И это правда, – хором подтвердили люди.