Любовь и ненависть в Корнеллском университете

Глава 3. Ромео и Джульетта

«Любовь» буквально раздавила меня. Мне казалось, что я что-то открыла, как бывает с шизофрениками после дебюта шизофрении, когда они впервые видят стройную систему своего бреда. Эта «любовь», заполнившая все мое существо навязчивой идеей об Андре, о нашем с ним единстве звенела в каждой клеточке моего тела, разрушая и меняя прежнюю структуру моего «я». Я чувствовала что меняюсь, что становлюсь другим человеком, и не могла понять хорошо это или плохо. Мне не хотелось больше читать научную литературу, мои планы провести лето в библиотеке Корнелла казались мне теперь нестерпимым бредом. Но я нашла оправдания и для этого: я молода, мне надо отдыхать, и друзья мои настаивали на этом когда уезжали. Не все правда, но тем не менее. В минуты просветления я думала, они будут страшно смеяться над моей влюбленностью, но потом, оказавшись вновь под волнами своего чувственного наваждения, я начинала убеждать себя, что смогу убедить их, что влюбленность на самом деле есть, и мы просто не знали о ней. Что в романтизме был смысл, который мы просто не увидели.

Мое сердце попеременно разрывали грусть и восторг, пронзительное счастье и тотальная несчастливость. И мне казалось, что это начальная турбулентность, которая в конечном итоге стабилизируется на радости и счастье. Надо потерпеть и постараться пережить этот временный шок. Вот и все. А вдруг стабилизируется в несчастливость? – возникала упрямая мысль. Я не могла не чувствовать, что как не остро временами было чувство счастья, а темная палитра чувств брала вверх. Так отчего бы мне быть такой оптимисткой? Госпожа Бовари? Эта мысль совершенно уничтожила меня. И я дала себе слово бороться с миражами чувств, тормошить засыпающий под их наркотическим воздействием интеллект, пока разумом точно не смогу дать оценку тому, что со мной происходит. Хорошо это или плохо. Отдаться этому наваждению и ждать блаженства или бежать как от удава, который гипнотизирует кролика, прежде чем его проглотить. Этот образ окончательно убедил меня в том, что расслабляться рано. Просто надо добавить свои новые чувства к объектам анализа, вот и все.

Вся наша полемика с друзьями о романтизме и реализме вдруг ожила и встала передо мной с такой остротой и отчетливостью, которую порождает только чувство опасности. Тогда это были только досужие споры, абстрактная пища для интеллекта. Теперь это была информация, которая решала вопрос жизни и смерти. Кто бы мог подумать, что именно я окажусь такой романтичной. Я нисколько не сомневалась, что то что я чувствовала и было «романтикой» Шекспира, Данте или Петрарки. На какой то момент во мне заговорила кровь исследователя: тем лучше, я могу изучить этот феномен на себе. Но уже в следующее мгновение я сомневалась, что мне хватит на это сил и эрудиции, что я просто не сломаюсь и не стану сюсюкать и молить о любви как все эти дамочки, над которыми мы смеялись. Меня прошиб холодный пот от этих видений.

Я вспомнила, как миссис Уэйн рассказывала мне про Пруста и нашла его книгу. Да, так и есть, он пишет о том же самом переживании, только в его понимании это наваждение придает смысл и жизни и делает ее «драгоценной». Я стала читать: в чем же эта драгоценность? Оказалось все счастье в «горе ревности», в том, что его герой Сван позволяет рядовой проститутке издеваться над ним, потом женится на ней, понимает, что она ничтожество, и что даже не нравилась ему. Спасибо, миссис Уэйн, я буду очень осторожна. Мне совсем не хочется сделать подобные открытия о «драгоценной» любви.

Физическая близость была новым опытом в моей жизни. Андре любил вспоминать в этой связи легенду Корнелла о девственницах.

– Надеюсь, ты не часто ходила в полночь по Площади искусств?

Сначала мне казались забавными эти шутки, но потом вдруг мне стал отвратителен его снисходительный юмор. Я чувствовала, что это тоже как то связано с его тщеславием и что он старается польстить и моему тщеславию.

Меня смущал опыт эмоциональный: я чувствовала себя рыцарем печального образа, положившего себя к ногам Дульсинеи. И потому я сопротивлялась этой влюбленности, все глубже и шире распространявшейся в моем сердце. Я держалась и не давала себе раскиснуть. Не давала увлечь себе тлетворным сантиментам, возрождавшимся из этого чувства с таким напором, что мне становилось все труднее убеждать себя в их нереальности.

Книги были безнадежно заброшены. «Ленность интеллекта» – еще одно выражение, позаимствованное мной у Пруста. Вот именно. Мой интеллект пребывал в праздной лени, отказываясь думать и направляя все свои усилия на блаженные мечты о скором счастье с Андре. Мысль о нашей свадьбе становилась навязчивой идеей помимо моей воли, повергая меня в ужас своей примитивностью. Так вот почему девушки мечтают о замужестве, – пронеслось у меня тогда в голове. Полюса окружающего мира претерпели революционное изменение, сконцентрировавшись вокруг персоны Андре: хорошо было то, что имело отношение к нему, плохо то, что не имело. Мой разум, собирая остатки сил, вопил мне, что это чушь, но влюбленность, захватывая мое сердце подобно ураганному напору толпы мятежников, ставила под сомнение эти робкие протесты разума.

Спасибо Гие, научившему меня интересоваться искусством, он рассказывал мне о своих любимых книгах о художниках. Теперь я прочла их все, раз уж не могла заниматься наукой. Биографии Бетховена и Микеланджело Ромена Ролана, Гойю Фейхвангера, «Творчество» Золя. Гийа предупреждал меня, чтобы я не вздумала читать о Леонардо де Винчи у Фрейда, и я, конечно, нарушила запрет. Помню шок своего первого знакомства с пансексуальной теорией Фрейда.

Мы продолжали вместе работать в театре. Госпожу Бовари было решено пока снять, до начала учебного года.

– Нам нужна еще одна пьеса в новом учебном году. Мы тогда сняли Ромео и Джульетту из-за тебя. Прошу тебя, милая, ради меня. Пойди мне навстречу. Я ведь пошел тебе навстречу. Госпожа Бовари тебе, а Ромео и Джульетта мне. Так будет честно.

Мне нечего было возразить. Но главное, мое сердце больше не возражало. Я чувствовала себя его Джульеттой, и я была так счастлива, когда он называл себя моим Ромео. Именно этого никак нельзя было допускать, но тогда я этого не знала. Я позволила себя уговорить, ведь приличия были соблюдены. Он мне, я ему. Хотя понятно, что мне его пьеса Бовари никуда не была нужна, это был только нужный ему способ, чтобы соблазнить меня. Я никогда не планировала участвовать в театральной деятельности, и была бесконечно далека от нее. И тем не менее, Джульетту я сыграла так хорошо, что сама это почувствовала. Мне не нужны были их похвалы, я чувствовала, что жила в этой роли.

Премьера состоялась в сентябре, я очень переживала. Мои друзья не ходили на такие премьеры, но они могли увидеть отчет о пьесе в газетах Корнелла, услышать по радио, прочитать в фейсбуке наконец. Но больше всего я боялась, что они придут, и я встречусь с ними глазами, когда буду на сцене. Я была уверена, что не смогу произнести ни слова. К счастью, они не пришли. Пьеса прошла на ура. Нам аплодировали стоя и несколько раз вызывали овациями на поклон. Андре был в восторге: он схватил меня в охапку после премьеры и увез с собой. Я вновь ощутила себя погребенной волной пронзительного счастья, за которой, я знала, придет волна боли и отчаяния, которая сделает меня такой же несчастной. Знала, и как не старалась, не могла наслаждаться объятиями с Ромео. Напряжение застыло во мне подобно раскаленным проводам, об которые разбивалась вся внешняя нежность. Я вспомнила слова Жорж Санд в Лелии: получить наслаждение ценой потери души. Потеряла ли я уже свою душу, спрашивала я себя?

– О чем задумалась? – спросил меня совершенно разомлевший после бурной ночи и сна Андре. – Ты как будто не счастлива быть Джульеттой? Ну признавайся…. Тебе тоже понравилось.

И я вдруг отчетливо услышала слова Ромео и медленно стала декламировать:

– Ты как думаешь, Андре? Это нормальное состояние? Здоровое? Оно может дать счастье?

Андре вдруг разозлился и одним прыжком выпрыгнул из постели.

– Вечно ты со своими интеллектуальными штучками. Надоела твоя шиза. Тебе дали главную роль, тысячи студентов Корнелла тобой восхищались, многие бы отдали годы жизни, чтобы быть на твоем месте. Ты хоть понимаешь, что можешь сделать карьеру в Голливуде? Ты покорила публику. И вот наша принцесса опять недовольна! Любовь нездоровое чувство! Какая чушь… Всякая любовь прекрасна! И всякая ненависть отвратительна! Это же алфавит христианской культуры! Или твоя красная Россия стерла у тебя всякое представление о христианах и христианстве?

– И Лолита прекрасна? – спросила я с вызовом. Он знал, как мне был отвратителен этот культ набоковской порнографии, которую в Корнелле чтили также свято как все прочие традиции и достопримечательности университета. Обычно он всегда брал мою сторону, и соглашался что книга мерзкая, и что весь этот культ Набокова просто посмешище.

– Да, и Лолита тоже прекрасна! – заорал он мне в ответ с таким же вызовом. Я решила, что он просто зол на меня и не стала обращать внимание на его слова.

Мы в тот раз помирились, но эта фраза зубной болью застряла у меня в голове: «Всякая любовь прекрасна! Всякая ненависть отвратительна!» Я начинала глубоко сомневаться в той западной культуре, которой дома издалека так восторгалась. Знакомство с моими друзьями убедило меня в моей правоте, а знакомство с Андре показало мне гнилую сторону этой культуры и зародило семена сомнения в моей душе. Я много слышала об этом в спорах Гюнтера и Джеймса. А здесь я впервые услышала нечто эту навязчивую идею американских консерваторов о «красных» и «красной России», которая смешивала в одну кучу и марксизм-ленинизм большевиков, и все то лучшее и прекрасное, что было в философии и литературе, все то «левое», демократическое, чем мы так искренне восхищались с друзьями.

– А что же ты скажешь об Эйнштейне? Или Бертране Расселе? – я столько слышала об этих именах пока жила в общежитии, я знала, что это лучшие люди на земле, и тот, кто их не любит не может быть хорошим человеком. – Они тоже красные идиоты?

– Эйнштейн физик, он ничего не смыслил в политике. А Расселы были великими людьми, но ведь в семье не без урода, – смеялся Андре.

– Уверяю тебя, такие Расселы не стоят одного мизинца математика, философа, писателя и великого демократа Бертрана Рассела.

– Ради бога, ему здесь даже работу не давали. Да, он был обыкновенным красным идиотом, если ты это хочешь от меня услышать.

– А что ты тогда скажешь о Кеннеди? Самый известный президент от демократов, насколько я знаю? Красный идиот? Или о книге Артура Шлезингера, его друга и коллеги «Циклы американской истории»? – я лихорадочно вспоминала имена, которыми сыпали Гюнтер и Джеймс в своих спорах

– Ну конечно, господи. Я ведь не говорю, что только русские бывают красными. Я американец, а не националист.

– Значит, демократия отцов основателей – это тоже красное свинство?

– Смотря каких отцов основателей. Консерваторы не были красными. Демократы другое дело. Но это Америка, здесь есть свобода слова, они вольны быть демократами, мы вольны быть консерваторами. И мы всегда будем воевать с ними и всегда побеждать их. – он удовлетворенно рассмеялся

– Получается, Оливер Стоун прав насчет убийства Кеннеди? Я смотрела его фильм «Выстрелы в Далласе» с Кевином Костнером. Вроде бы он тоже по чьей-то книге снимал. – Это все война консерваторов с демократами? Между прочим и Рассел писал в свое время, что дело шито белыми нитками.

– Война – это метафора. Здесь Америка. Мы сражаемся в сенате, в прессе, в бизнесе. Почитай для разнообразия «Совесть консерватора» Барри Голдуотера

– Я читала Джона Дина «Консерваторы без совести». Или, например, «Вся президентская рать». Вроде бы и фильм такой есть с Дастином Хоффманом. Уотергейт президента Никсона. Консерватор тоже. Будешь сравнивать с Кеннеди?

– Что ты знаешь о Кеннеди или о Никсоне? Ты споришь со мной, выросшем в этих кругах в Америке? Вспомни кто ты! – заорал он в ярости

– Кто же я?!

– Ты русская, или грузинка, для меня одно и тоже. – спокойно сказал он. – Что ты можешь знать о нашей стране? О нашем круге? Ну или почитай Айн Рэнд, там у меня на книжных полках, – сказал он уже примирительно. – Это художественная литература. На мой взгляд лучшее, что написано в Америке. А ведь она тоже была российской эмигранткой.

Я полистала ее книги, мой ум пробудился на несколько часов, ведь все связанное с Андре было тогда жизненно важно для меня. И хотя в этих книгах не было ничего аморального, если вчитываться в содержание, я чувствовала, что Андре не из тех, кто вчитывается. Ему нравилось то что на поверхности, глубже он не шел. Вот хотя бы фраза «Добродетель эгоизма». И «все в жизни противоречие». Ну конечно, он ведь не интеллектуал, зачем ему логика?

Я думала о своих друзьях, к которым я конечно не вернулась в сентябре и эти мысли убивали меня. Для меня становилось очевидно, что либо мы с Андре идем к ним и Андре становится частью нашего коллектива, либо я на самом деле предательница и отступница: от нашей философии, от научного мировоззрения, от демократии, от феминизма, от реализма и всего того колорита духовной жизни которой мы жили. На что я променяла этот глубокий благородный дух, который делал меня безоговорочно и по настоящему счастливой?

Я вынуждена была признаться себе, что променяла его ни на что. Счастье оказывалось иллюзией, новой мысли я не нашла, а о демократических взглядах Андре я попросту боялась спрашивать. Вздорные фантазии о замужестве я боялась озвучить самой себе, не только всерьез связывать с ними какие-либо перспективы. Тем более, что подсознательно я понимала, что для Андре именно свадьба не будет вопросом романтики, тогда как для меня появление грез замужества на горизонте моего сознания было всецело связано с пробуждением романтики.

Второй раз мы заговорили с ним о его «черепах» после просмотра нового фильма Оливера Стоуна «Джордж Буш». На тот момент Буш был еще действующим президентов США, у которого близился к концу его второй срок. Я узнала о фильме из Фейсбука и решила посмотреть. Оливер Стоун начинает биографию действующего президента с посвящения его студентом в «Черепа» Йеля, а потом фильм говорит о нем в общем как о безнравственном и безвольном человеке, чье правление принесло много бед. Я чувствовала себя пойманной с поличным. Почему я до сих пор не спросила Андре о его причастности к тайным обществам, и в частности к Черепам? С другой стороны, какой удар по моей вере в демократическую культуру этой страны. Действующий президент член общества с идиотскими ритуалами, достойными какого-нибудь первобытного племени и с идеями прямо противоположными демократическим идеалам?

– Андре, я хочу тебя спросить.

– Да, я весь внимание.

– Андре, ты смотрел эти фильмы о «Черепах»?

– Что? Что ты сказала?

– Я говорю, ты смотрел эти фильмы о «Черепах»?

– С Джошуа Джексоном?

– Да-да, это первый фильм. Есть еще два. Так значит, ты смотрел.

– Ну конечно. Как все.

– Что ты думаешь о тайных организациях? Мне рассказывали, что сенатор Энрю Уайт, первый президент Корнелла тоже был одним из «Черепов». Собственно об этом написано в Википедии. Говорят, Черепа действуют и на территории Корнелла. Это правда?

– Не знаю. Но даже если так. Что в этом плохого? Ты считаешь сенатора Энрю Уайта плохим человеком? Кто там еще в твоей Википедии? Ты ведь знаешь что кино и жизнь разные вещи. Эти режиссеры показали Черепов до того коррумпированными, что итальянская мафия отдыхает.

– Я думаю, что Энрю Уайт был хорошим человеком. Еще есть действующий президент Джордж Буш. Сегодня смотрела фильм Оливера Стоуна о нем. В фильме он плохой человек, а своей разведки у меня нет. О других я ничего не знаю. – сказала я. – Но я все равно считаю, что это не просто глупая, по детски инфантильная организация. Но главное организация, перечеркивающая все демократические принципы Америки. Разве ты так не считаешь?

– Не смеши меня, Аврора. Оливер Стоун красный идиот. Он смеется над маккартизмом, который спас Америку от красной заразы. Америка – страна правая. Мы, консерваторы, составляем историю и философию страны. Меньше слушай демократов, этих несчастных социалистов, которые в любой момент готовы сдать нас коммунистам. Любой, кто не красный идиот понимает, что любую страну делает ее элита. Мы просто элита, вот и все.

– Эйнштейн тоже резко осудил маккартизм. Почему ты говоришь «мы»? Ты тоже часть этих тайных обществ с греческими буквами?

– Ну конечно, черт возьми! Разве ты не знаешь что мой отец тоже сенатор? Как мне еще становится частью своего круга, как нам знакомится и как сообща работать дальше? Эти красные фильмы снимают идиоты, которые хотят разрушить Америку. Но ничего у них не получится. В конце концов, приведи мне хоть один пример из истории, где элита не возвышалась бы в той или иной степени над законами своей страны. Мы создаем законы!

– Поэтому ты пошел на юридический? Я все думала, как можно было выбрать такую пустую специальность, когда вокруг столько настоящей науки и искусства. Мои друзья говорят, что юридический факультет вообще не дает никаких реальных знаний, только возможность устроиться.

– Твои друзья? Эти рафинированные интеллектуалы, которые ищут все реальное. Ну конечно это они научили тебя всей этой ерунде. Жаль мы не встретились раньше, я защитил бы тебя от их тлетворного влияния.

– Как?! Разве ты не хочешь стать частью нашего коллектива? Ты ведь уверял меня, что только ради этого подружился со мной?!

– Конечно ради этого, я ведь тебе говорил. Но ведь Ганди тоже был адвокатом, а ты говорила, что твои друзья восхищаются им, – усмехнулся он.

Действительно Барух говорил, что Эйнштейн восхищался Ганди, а Барух знал все об Эйнштейне.

– Конечно. Но Ганди не пришло бы в голову сказать, что он создает законы. Даже подумать смешно. Ганди говорил, что единственные законы общества – это законы совести, и если правительство принимает законы, которые им противоречат, или идут против законов совести, то такое правительство перестает быть правительством. Это ведь основа его теории гражданского неповиновения. Несотрудничества. И адвокатом он был только в смысле службы народу. Он никогда не брался за дела нечестных людей. И редко брал деньги.

– В этом разница между нами, – сказал Андре – мы всегда берем деньги. Вспомни как представляла себе национальный флаг Айн Рэнд – доллар!

– Аврора, если хочешь увидеть настоящий фильм о черепах, посмотри фильм Роберта де Ниро Ложное искушение с Ангелиной Джоли в роли дочери тех самых Расселов, которые были учредителями этого общества. Вот это Расселы, а не этот твой математик, философ… Там о том, как из «черепов» возникло ЦРУ, и красавица Рассела была призом победителю! – он вышел громко расхохотавшись.

Меня покоробили его слова и его смех. Какая пошлость. Если бы я не была влюблена в него, я бы конечно не дала опять себя уговорить, но я простила его и на этот раз. Да, он может быть членом этих глупых обществ, но ведь в конце концов и президент Америки там состоит. И Роберт де Ниро в теме. Он вырос в этом кругу, – говорила я себе, – он просто идет проторенной дорожкой. Но самое главное я простила саму себя. Я опять придумала себе отговорки: я не иду к моим друзьям потому что пока сама не знаю, что со мной происходит и что я могу им сказать. Как объяснить свое поведение. Самым страшным испытанием того времени было для меня иногда встречаться с ними в аудиториях или где то еще на территории кампуса. Я говорила дежурные фразы, обрывала диалог и стремительно бежала прочь, словно боялась гиены огненной. Действительно, что я могла им сказать. Им, людям, которых я любила всем сердцем, которыми глубоко восхищалась, и которых так глупо предала.

Однажды после занятий ко мне подошел Ричард. Его прекрасные волнистые локоны так трогательно обрамляли умное, осунувшееся лицо. Я поздоровалась и хотела бежать по обыкновению. Он решительно меня остановил.

– Как у тебя дела? Не уходи, пожалуйста. Мы все за тебя переживаем. Что с тобой случилось?

– Ричард, я сама не знаю. Я ушла только на лето. Он обещал мне что осенью, когда вы все соберетесь, я вернусь к вам, и он станет частью нашего коллектива. Но потом все затянулось. Я согласилась на роль Джульетты. Мне было стыдно смотреть вам в глаза. Каждый день я говорила себе, что завтра пойду к вам, и каждый день откладывала опять на завтра. Я хотела дать себе время разобраться в своих чувствах. Ричард, я ни на минуту, ни на долю секунды не переставала вас любить, даже если на какое то короткое время мои мысли бывали заняты всякими глупостями в этот период. Вы были и останетесь единственным настоящим в моей жизни, единственным, во что я верю и в чем нисколько не сомневаюсь. Единственным в чем есть смысл, красота и благородство. И если Андре не сможет стать частью вас, он никогда не станет частью меня. Простите меня, если сможете.

– Аврора, причем здесь мы? В опасности ты, мы все за тебя переживаем. Тебе надо уходить оттуда. Мы же тебя предупреждали, что ничего хорошего не выйдет.

– Я очень скоро вернусь в общежитие Ричард. Дайте мне еще немного времени. Мне очень неловко перед вами.

– Мы тоже тебя всегда любили, и любим, и ты всегда можешь на нас положиться. Пожалуйста, будь осторожна. Вот эту книгу передала тебе мама. Она очень тревожится за тебя.

– Передай миссис Уэйн, что я очень ей благодарна за ее лекции. И особенно за лекции о Прусте. Они мне очень помогли.

Я порывисто обняла Уэйна, обхватив его шею ледяными руками, взяла у него из рук книгу, и бросилась бежать по своему обыкновению. Я потом долго не могла открыть книгу, которую мне прислала миссис Уэйн, но заглавие прочитала сразу: Роберт Грин «Искусство соблазна». И конечно сразу поняла, что эта добрая женщина, такая же рафинированная интеллектуалка, как и ее сын, очень переживала за меня и хотела предупредить меня об опасности.

Когда я все таки набрала его имя в Гугле, обнаружилось, что это очень популярный в Америке автор бестселлеров «Искусство соблазна» и «48 законов власти». А потом я открыла книгу и прочитала это:

«Еще один мощный инструмент, помогающий направлять людей по неверному следу, – ложная искренность. Люди легко принимают искренность за честность. Не забывайте, их первое побуждение – доверять видимости, а поскольку все хотят верить в честность окружающих, они вряд ли усомнятся в вас и уж тем более вряд ли увидят вас насквозь. Если вы даете понять, что верите в то, что говорите, это придает словам огромный вес. Именно так Яго обманул и погубил Отелло: мог ли Отелло, видя глубину чувств Яго, видя искренность его обеспокоенности предполагаемой неверностью Дездемоны, не поверить ему?

Если вы полагаете, что обманщики – это яркая, колоритная публика, люди, которые сыплют на каждом шагу фокусами, изощренными и красочными выдумками, вы заблуждаетесь. Самые лучшие из них обладают располагающим к доверию обликом и не привлекают внимания. Им известно, что экстравагантные слова и поступки немедленно возбудят подозрения. Вместо этого они придают своим замыслам вид чего-то привычного, банального и безвредного.