Любовь и ненависть в Корнеллском университете

Как только вы усыпите внимание своих жертв, выдав им то, чего они ожидали, они потеряют способность замечать обман прямо у себя за спиной. Чем серее и ординарнее дым вашей завесы, тем легче скрыть свои намерения.

Наиболее простая форма дымовой завесы – выражение лица. Спрятавшись за располагающую, не очень выразительную внешность, можно планировать любое злодейство, никто вас ни в чем не заподозрит. Этим оружием пользовались многие могущественные исторические деятели. Рассказывают, что у Франклина Делано Рузвельта было совершенно непроницаемое лицо. Барон Джеймс Ротшильд всю жизнь пользовался этим приемом, пряча истинные мысли за широкими радушными улыбками или неопределенными взглядами.

Для обольстителя жизнь видится театром, все люди для него актеры. Большинству кажется, что их роль в жизни ограничена узкими рамками и сознание невозможности изменить что-либо делает человека несчастным. Обольстители напротив многолики, они могут становиться кем – угодно и играть любые роли….Эти главы расскажут вам о том, как очаровывать, как сломить сопротивление, как придать обольщению живость и силу и склонить жертву к капитуляции.

Углубившись в страницы этой книги позвольте повествованию захватить вас, уступите ему, откинув предвзятость и предубежденность. Постепенно вы почувствуете, как сладкая отрава медленно просачивается сквозь вашу кожу.

Хуже всего в этом то, что вы все решаете за свою жертву, не давая ей возможности проявить инициативу. Отступите на шаг, пусть ей покажется, что те мысли появление которых вы спровоцировали, зародились в ее собственной голове….Нет в обольщении ничего более эффектного и эффективного, чем позволить жертве считать ее, жертву, обольстителем

Вызвать влюбленность, а затем покорить – это модель общая для всех видов обольщения: сексуального, социального, политического. Влюбленный просто вынужден капитулировать.

Бесполезно восставать против этой силы, внушать себе что вы не испытываете к этому никакого интереса, что это безнравственно или некрасиво. Чем сильнее пытаетесь вы противиться соблазну обольщения – как идее, как форме власти – тем больше он вас захватывает

Правильно выбранные жертвы – это те люди, которым в вас видится что-то экзотичное, необычное. Часто они одиноки, несчастны или по крайней мере чем-то подавленны (например, пережитой неудачей). Если же это не так, то их можно и нужно привести в такое состояние – ведь полностью удовлетворенного жизнью, счастливого человека обольстить почти невозможно.

Подобные приемы, не только вызывают желание добиваться вас, они бьют по основным человеческим слабостям: тщеславию и самолюбию….Разыгрывая карту тщеславия и самолюбия, вы можете вертеть людьми как хотите. Если вас интересует женщина говорил Стендаль начните проявлять внимание к ее сестре. Это немедленно вызовет интерес к вам

Игра на контрастах широко применяется в политике, ведь политические деятели и другие публичные фигуры также должны обольщать

Полностью удовлетворенного человека обольстить невозможно. Следует поселить в душах ваших объектов напряженность и дисгармонию….Ощущение неполноценности, созданное вами, позволит втереться в доверие; в вас должны увидеть ответы на все жизненные вопросы и панацею от всех бед

В человеческом обществе каждый носит маску: мы притворяемся более уверенными в себе, чем на самом деле. Нам не хочется, чтобы окружающие оказались настолько проницательными, что разглядели бы это сомневающееся эго внутри нас. В действительности наше эго, наша индивидуальность куда более хрупка чем кажется, она прикрывает пустоту и чувство смятения. Выступая в роли обольстителя, ни в коем случае не принимайте внешнюю оболочку человека за реальность

Ваша задача как обольстителя – ранить свою жертву, прицелившись в уязвимое место, нащупать брешь в ее самолюбии и нанести удар. Если она усердно тянет лямку, заставьте ее мучится от этого, усугубляйте страдания, как бы нечаянно дотрагиваясь до больного места, как бы непреднамеренно касаясь этой темы в разговоре. Вы получаете язву, комплекс (можете немного усилить его), беспокойство, ну а облегчение несчастному принесет только участие другого человека, то есть ваше… Желание, пробуждаемое в соблазненном человеке, отнюдь не нежное прикосновение и не неприятное переживание: это открытая рана. Стрела Купидона приносит боль, терзание и потребность в облегчении. Желание должно предваряться болью. Направьте стрелу в самое уязвимое место жертвы и нанесите рану, которую вы сможете исцелять и вновь растравливать» Искусство соблазна Роберт Грин

Я сидела словно громом пораженная. Мой мозг отказывался шевелиться, защищаясь от боли мнимой комой. Усилием воли я заставила себя встать. Мысли лихорадочным потоком хлынули в голову. Теперь становилась ясной такая простая задача, которую он себе ставил, и которую я была не способна отгадать самостоятельно просто в силу пропасти, которая разделяла наши сознания. Я не могла представить себе, что нормальные люди, тем более элита цивилизованного общества могут ставить себе подобные цели и изъясняться на подобном циничном жаргоне. Так вот оно что. Он целенаправленно разлучил меня с друзьями, чтобы их влияние не смогло меня защитить. Он сделал меня несчастной. Я вдруг всем своим существом осознала, как глубоко я несчастна без них. Я вспомнила, как он тысячей разных намеков вел меня к мысли о браке как счастливом окончании этого приключения и действительно сумел внушить мне мысль, что я сама стала думать о браке. И как он в то же время дал мне понять, как много социальных препятствий к этой возможной вершине моего счастья, и что он искренне желает преодолеть все эти препятствия. Желает, но не может. Как он постепенно внушал мне мысль бросить физику и сосредоточить свои усилия на карьере актрисы. «Вспомни своего Данелия, – говорил он мне, ласково улыбаясь, – он ведь тоже был архитектором, а стал мировой звездой!» Вот почему эта тема вызывала во мне такое отвращение. Вот почему эти волны отчаяния и счастья постоянно сменяли друг друга. Вот-вот должно начаться и «горе ревности», судя по тому как развиваются события, – вдруг осенило меня.

Я не могла уйти сразу, слишком болезненным было мое открытие. Мне нужно было остаться, чтобы убедится в правоте моих слов, чтобы успокоиться, убедившись в его низости, чтобы наконец, уяснить для себя, что все это не сон. Мне понадобилось еще два месяца, чтобы разобраться в своих чувствах, чтобы понять, что никакого союза между Андре и его друзьями с одной стороны, и мной и моими друзьями с другой стороны не может быть. Что наши компании также несовместимы как несовместимо добро и зло. Что у Андре нет никакой философии кроме философии банального эгоизма, что он действительно туп и невежественен и только старается казаться джентльменом.

Как то разбирая свои вещи, я нашла там майку Гии, с изображением Холдена Калфилда, которого стошнило у кинотеатра с яркой афишей. Эта картина поразила меня как откровение. Я уткнулась в нее лицом и проплакала все утро. «Что я делаю? Почему я все еще здесь?» – сверлило в мозгу.

Андре застал меня вечером в этой майке и не сразу понял что это.

– Никогда на тебе не видел. Что это? Дай прочту… Сэлинджер. Ты видела своих друзей?

– Ты возражаешь?

– Нет, ни в коем случае. Я просто так спросил.

– Я решила уйти из твоего театра.

– Что? Ты в своем уме? Твои две пьесы идут с большим успехом. Ты могла бы стать настоящей актрисой. Звездой Голливуда. Зачем тебе эта физика? Хочешь всю жизнь прозябать инженером на зарплату?

– Хорошо, я подумаю над этим. Тогда помоги мне поставить пьесу о Сэлинджере. «Над пропастью во ржи». Я ведь сделала для тебя Джульетту.

– А кто будет в роли Холдена? Я что ли? – он принялся хохотать.

– Нет, я попрошу моих друзей. Думаю, в этой пьесе они будут рады принять участие. И ты наконец с ними подружишься. Ведь ты об этом мечтал. Лучшего шанса не придумать.

– Я буду счастлив подружиться с твоими друзьями. Это правда. Но не ценой всего во что я верю. Ты хочешь посмеяться надо мной, над моими братьями из тайного общества со сцены нашего собственного театра? Редкий цинизм, никак не ожидал от тебя. Вот, купи себе нормальную одежду.

– Ты же знаешь, я не беру у тебя денег.

– Знаю, и ходишь как оборванка. – он встал и ушел.

Мне не пришлось долго ждать «горя ревности», о котором Пруст пишет как о хранителе огня влюбленных. Газеты и радио Корнелла шумно напоминали об очередной традиции ВУЗа, которыми здесь все очень гордились: реконструкцией рыцарских турниров. Слушая репортажи и читая заметки в газетах, я вспоминала, как мы смеялись над ними в прошлом году с друзьями, и у меня щемило сердце от тоски.

– Ты слышала о начале рыцарских турниров?

Меня прошиб пот от мысли, что он заставит меня и там поучаствовать.

– Да, конечно, все газеты трубят. Уволь меня, пожалуйста, ты же знаешь, как я далека от этой глупой романтики.

– Знаю, и поэтому уже позаботился, чтобы тебе не пришлось меня там сопровождать. Помнишь Николь, которую нам пришлось отстранить от главной роли, чтобы дать ее тебе? Я попросил ее быть дамой моего сердца на турнире. Чтоб она не обижалась, и чтобы тебе не пришлось там присутствовать.

Вот тогда слова Пруста, до этого мгновения почти не имевшие для меня никакого содержания, вдруг загорелись ярким пламенем в моем уже глубоко раненом этой влюбленностью сердце. «Горе ревности», повторяла я про себя в день турнира и смеялась над собой, над своей любовью и над своим «горем». Но виду не подала.

– Да, конечно. Ты все правильно решил. А почему нельзя было просто не пойти?

– Невозможно. Наша театральная труппа принимает традиционно большое участие в организации этих турниров.

Тень Николь с тех пор прочно поселилась вместе с нами. Меня спасла от глупостей только вовремя доставленная мне книга Роберта Грина, и я мысленно благословляла миссис Уэйн. Я думала только о том, что если Грин использовал это «горе ревности» для соблазнения других, бедняга-мазохист Пруст считал его собственным счастьем, которое подстегивало его влюбленность. Какие открытия для будущего исследователя психолога.

– Мы решили поставить пьесу по фильму Роберта де Ниро. Надеюсь, ты не будешь возражать против фильма Роберта де Ниро? Да, он о «черепах», но дело не в этом. ЦРУ заслуженно составляет гордость нашей страны. Пьеса впрочем будет очень короткой. Только посвящение, женитьба на дочери Расселов и Карибский кризис Кеннеди. Что ты думаешь о главной роли?

– Я согласна, – сказала я, не отрывая глаз от книги. Я начинала понимать его игру, и это вновь сделало меня сильной.

– Согласна?

– Ну конечно? Когда репетируем?

– Я уже отдал роль Николь… Я был уверен что ты откажешь.

– Подожди… как там по сюжету… дочь Расселов. Ты все правильно сделал, Николь ведь тоже дочь Греев, а всего лишь жалкая эмигрантка.

– Разве я когда-нибудь упрекал тебя…

– Нет, не упрекал. Но всегда напоминал. – я засмеялась, давая понять, что это шутка. – Не бери в голову, ты все правильно сделал.

Я встала и ушла, чтобы мое равнодушие не стало очевидным для него раньше времени. Я начинала выигрывать, и мне хотелось довести свою игру до конца. Не дать ему достичь его цели: разбить мне сердце.

Я заснула на диване, а когда проснулась, в моем мозгу звучали строки, и фраза за фразой стали выпадать из него, как листы из принтера:

Липкие руки чувства пьянящегоСердцем играют впотьмахГиблая мысль как то навязчивоГулко стучит в вискахЧто если руки эти дрожащиеНежностью трепетной увековеченныеДо боли томительной доходящеюВыронят сердце мое искалеченное?

Итак, мое сердце вынесло приговор. Это болезнь и она опасна. Теперь и разум и подсознание были согласны в оценки ситуации. Я давно не писала в газету и решила отправить свою поэму туда. Ее приняли и напечатали.

Андре был взбешен. Я живу с ним, и люди подумают черт знает что. Почему липкие руки? Еще подумают, что он нечистоплотен. Эта ремарка рассмешила меня больше всего. Я хохотала ему в лицо, давая выход своей злости. Почему гиблая? Он что меня губит? Он ведь делает мне карьеру голливудской звезды! Почему мое сердце искалечено? Разве он не доказывает мне свою любовь всеми возможными способами? Разве не я звезда его театра, не со мной он живет?

– Я не хочу больше с тобой жить, Андре. – сказала я серьезно. – Я ухожу.

– Тогда тебе придется уйти и из нашего театра.

– Само собой. В первую очередь я ухожу из твоего театра.

– Ты не можешь бросить два спектакля на произвол судьбы. Мы тебя приняли, мы сделали из тебя звезду…

– Не начинай опять рассказывать про мое голливудское будущее. Это право же очень смешно. И я не просила тебя делать из меня звезду корнеллского университета. Я чуть было не провалила экзамены. Все это чуть было не сломало мне жизнь. Перестань вменять мне в долг катастрофу, которую ты сам же и подготовил!

– Хорошо, ты не хотела. Я тебе просил. Но согласись, что я тебя не заставлял. Я тебя любил. И все еще люблю. Ты это знаешь. И ты сама пошла навстречу разве не так?

– Так. Ты меня не заставлял. Я сама приняла решение. Но теперь у меня другое решение. Я ухожу. Скажи Николь что все роли свободны для нее.

– Ах вот в чем дело! Николь! Я ведь не мог взять тебя, ты же смеешься над рыцарскими турнирами! Ты ненавидишь черепов!

– Не начинай пожалуйста, сначала по кругу. Ты прекрасно знаешь, что наши разногласия гораздо глубже. У нас вообще нет ничего общего.

– Хорошо. Дай мне месяц, чтобы… Николь смогла войти в твои спектакли. Так будет честно.

– Две недели.

– Три недели. Мы не успеем.

– Хорошо.

Его реакция на безобидные стихи меня глубоко поразила. Мне казалось, они выдают мою слабость, не его. И ведь стихи без посвящения, какое надо иметь тщеславие, чтобы так реагировать на заурядную заметку в газете.

Спустя неделю Андре бросил последнюю бомбу на мое итак уже разбитое вдребезги разочарованием сердце.

– Ты же знаешь, как важны для нас традиции Корнелла. Да, я знаю о твоем отвращении к Набокову и Лолите. Но мы начали готовиться к межвузовскому театральному конкурсу. Корнелл на таких соревнованиях традиционно представляет Лолиту. Набоков наша гордость. Мировая знаменитость, которая 10 лет читала здесь лекции. И Лолита была написана в стенах Корнелла. Помоги еще один последний раз, и расстанемся друзьями.

С тех пор как он крикнул мне в ответ «Да, и Лолита прекрасна!» я боялась даже заговаривать на эту тему. Слишком страшно было обнаружить, что ему и впрямь нравится эта детская порнография. И глубоко в подсознании я была уверена, что все так и есть. И вот, пожалуйста. Хорошо, что он сказал мне об этом после того, как мы уже договорились разъехаться, иначе удар был бы слишком сильным. Я не могла любить человека, которому нравилось подобное. Меня даже не удивило его нахальство. Его глупости вполне хватало, чтобы предположить подобное даже на минуту.

– Значит, ты и вправду считаешь это произведение прекрасным? – я сказала отсутствующим тоном, так словно бы давно смирилась с этим.

– Честно говоря, да, – улыбнулся он своей самой обворожительной улыбкой. – Мне кажется это очень трогательная история любви.

Майка Гии во всех деталях возникла перед моими глазами. «Трогательной, my ass» – мелькнули слова Холдена Калфилда.

– В какой пьесе ты меня попросишь сыграть в следующий раз? В «Жюстине» Сада?

– Перестань говорить пустяки. Набоков часть культуры Корнеллского университета, ты сама знаешь это прекрасно.

– Помнишь, я просила тебе поставить пьесу по Сэлинджеру? Там есть такая сцена, когда ему навязывают малолетнюю проститутку, он соглашается, потому что находится в шоковом состоянии и едва понимает что делает. Она приходит и раздевается, и он просит ее рассказать немного о себе. Он слушает и говорит себе, что секс – это последняя мысль, которая пришла ему в голову после знакомства с ней.

«Она вошла, сразу сняла пальто и швырнула его на кровать. На ней было зеленое платье. Потом она села как-то бочком в кресло у письменного стола и стала качать ногой вверх и вниз. Положила ногу на ногу и качает одной ногой то вверх, то вниз. Нервничает, даже не похоже на проститутку. Наверно, оттого, что она была совсем девчонка, ей-богу. Чуть ли не моложе меня. Я сел в большое кресло рядом с ней и предложил ей сигарету.

– Не курю, – говорит. Голос у нее был тонкий-претонкий. И говорит еле слышно. Даже не сказала спасибо, когда я предложил сигарету. Видно, ее этому не учили.

– Разрешите представиться, – говорю. – Меня зовут Джим Стил.

– Часы у вас есть? – говорит. Плевать ей было, как меня зовут. – Слушайте, – говорит, – а сколько вам лет?

– Мне? Двадцать два.

– Будет врать-то!

Странно, что она так сказала. Как настоящая школьница. Можно было подумать, что проститутка скажет: «Да как же, черта лысого!» или «Брось заливать!», а не по-детски: «Будет врать-то!»

– А вам сколько? – спрашиваю.

– Сколько надо! – говорит. Даже острит, подумайте! – Часы у вас есть? – спрашивает, потом вдруг встает и снимает платье через голову.

Мне стало ужасно не по себе, когда она сняла платье. Так неожиданно, честное слово. Знаю, если при тебе вдруг снимают платье через голову, так ты должен что-то испытывать, какое-то возбуждение или вроде того, но я ничего не испытывал. Наоборот – секс последнее, о чем я подумал.

– Часы у вас есть?

– Нет, нет, – говорю. Ох, как мне было неловко! – Как вас зовут? – спрашиваю. На ней была только одна розовая рубашонка. Ужасно неловко. Честное слово, неловко.

– Санни, – говорит. – Ну, давай-ка.

– А разве вам не хочется сначала поговорить? – спросил я. Ребячество, конечно, но мне было ужасно неловко. – Разве вы так спешите?

Она посмотрела на меня, как на сумасшедшего.

– О чем тут разговаривать? – спрашивает.

– Не знаю. Просто так. Я думал – может быть, вам хочется поболтать.

Она опять села в кресло у стола. Но ей это не понравилось. Она опять стала качать ногой – очень нервная девчонка!

– Может быть, хотите сигарету? – спрашиваю. Забыл, что она не курит.

– Я не курю. Слушайте, если у вас есть о чем говорить – говорите. Мне некогда.

Но я совершенно не знал, о чем с ней говорить. Хотел было спросить, как она стала проституткой, но побоялся. Все равно она бы мне не сказала.

– Вы сами не из Нью-Йорка! – говорю. Больше я ничего не мог придумать.

– Нет, из Голливуда, – говорит. Потом встала и подошла к кровати, где лежало ее платье. – Плечики у вас есть? А то как бы платье не измялось. Оно только что из чистки.

– Конечно, есть! – говорю.

Я ужасно обрадовался, что нашлось какое-то дело. Взял ее платье, повесил его в шкаф на плечики. Странное дело, но мне стало как-то грустно, когда я его вешал. Я себе представил, как она заходит в магазин и покупает платье и никто не подозревает, что она проститутка. Приказчик, наверно, подумал, что она просто обыкновенная девчонка, и все. Ужасно мне стало грустно, сам не знаю почему.

Потом я опять сел, старался завести разговор. Но разве с такой собеседницей поговоришь?

– Вы каждый вечер работаете? – спрашиваю и сразу понял, что вопрос ужасный.

– Ага, – говорит. Она уже ходила по комнате. Взяла меню со стола, прочла его.

– А днем вы что делаете?

Она пожала плечами. А плечи худые-худые.

– Сплю. Хожу в кино. – Она положила меню и посмотрела на меня. – Слушай, чего ж это мы? У меня времени нет…

– Знаете что? – говорю. – Я себя неважно чувствую. День был трудный. Честное благородное слово. Я вам заплачу и все такое, но вы на меня не обидитесь, если ничего не будет? Не обидитесь?

Плохо было то, что мне ни черта не хотелось. По правде говоря, на меня тоска напала, а не какое-нибудь возбуждение. Она нагоняла на меня жуткую тоску. А тут еще ее зеленое платье висит в шкафу. Да и вообще, как можно этим заниматься с человеком, который полдня сидит в каком-нибудь идиотском кино? Не мог я, и все, честное слово» Селинджер Над пропастью во ржи

Понимаешь разницу между нами и нашими кумирами? Понимаешь разницу в том, что мы видим трогательным? В том, что мы называем любовью? Пожалуйста, уходи и больше никогда не говори со мной на эту тему. На этот раз я тебя прощаю, но в следующий раз не стану больше ждать трех недель.

Мне стоило невероятных усилий сдержать свой гнев. Мне хотелось встать и надавать ему пощечин.

– Еще один красный идиот. Такой же как твои друзья, которые его обожают. Ты пойми Набоков – это мировой бренд. Это написанные серьезными композиторами оперы и балеты. Это культура ночных клубов по всему миру. Это две экранизации с мировыми звездами. Да, да твой любимый Хоффман должен был играть Гумберта. Неужели ты лучше Хоффмана? Это самые вершины Голливуда. Это продажи по всему миру. Какая к черту разница, о чем эта чертова книга? Неужели так трудно понять очевидные вещи? Это и есть настоящий реализм, а не ваши бредни о поисках истинной любви. Всякая любовь прекрасна! Ты ведь признаешь только научное мышление? Неужели ты незнакома с современной наукой? С Дарвином? С Фрейдом? Неужели ты не знаешь, что животные инстинкты движут человеком?

– Остановись, Андре. Твоей следующей фразой будет «всякая ненависть прекрасна!» Именно это следует из теории Дарвина, с которой я в общем неплохо знакома. Ты немного себе противоречишь, не находишь? Ты бы определился любовь прекрасн, а или ненависть в конце то концов?

– Издеваешься?

– Нет, пытаюсь понять. Интересно еще как ты увяжешь животную природу человека с романтикой?

– Что там не понятного? Романтика необходима как искусство, которое скрывает от нас суровую правду жизни. Да человек похотливое животное, но Шекспир, Данте и Петрарка превращают любовь в искусство, скрывая от нас всю примитивность реальности. Что в этом плохого?

– Интересная концепция. Противоречие во всем. Они ведь были глубоко верующими и страшно бы обиделись, если бы услышали такую циничную трактовку их искусства. Ты ведь тоже был христианином, а теперь вдруг стал дарвинистом и фрейдистом, и еще… набоковцем.

– Это диалектика. Элементарные вещи. Единство и борьба противоположностей.

Я вспомнила, с каким отвращением Гюнтер говорил о Гегеле как о бездарном болтуне, который «придумал отмазку для всех дураков, у которых проблемы с логикой». Мне стало смешно.

– Послушай, я больше не буду с тобой церемониться. Мне надоел этот цирк. Вот прочти статью, которую настрочил один из твоих друзей, сынок той припадошной английской лекторши, у которой ты нахваталась этого бреда о реализме. «Культ Набокова и русская литература». Это ответ нам на запущенную рекламную компанию о неделе Набокова в университете. Мне надо, чтобы ты ответила этим красным идиотам так, чтобы мне понравилось. Ты ведь уже приблизительно разбираешься в моих вкусах?

– А что будет, если я откажусь?

– Тогда мы перейдем от теории к практике. Если я не могу убедить тебя в теории, у меня очень много возможностей убедить тебя на практике. – он разразился глубоким хохотом, довольный своей остротой. – Игры кончились. Вспомни кто ты, и кто я.

– Кто же? – я хотела разозлиться, но вместо этого почувствовала, как холодные щупальца страха сжимают мне горло. Теперь маски сброшены, он прямо говорит мне о том, о чем до сих пор говорил лишь намеками. – Черепа с большими пистолетами?

– Да, именно так. – усмехнулся он в ответ. Я понимала что он хочет использовать фильм чтобы запугать, но не чувствовала себя способной провести четкую границу между вымыслом в фильме и тем, что эти люди представляли собой в реальной жизни. Особенно в отношении таких немощных эмигрантов каким была я. – И с друзьями твоими с удовольствием поболтаем. – продолжал он веселится. – Наконец станем одной большой семьей.

– Вот ты одновременно стал..набоковцем… и садистом. – засмеялась я беззвучно. – У тебя есть лекции Набокова?

– Да, на полке. Сразу после Айн Рэнд.

Он бросил мне газету со статьей Ричарда и пошел к выходу.

– Будь умницей. Противостояние левых и правых, – услышала я его хохот уже на лестнице.

Я взяла газету и прочла статью.

«Культ Набокова и русская литература

Что мне увиделось в бурном обсуждении недели Набокова в Корнеллском университете?

Прежде всего хаос в знании и в сознании, так что смешаны в нашем сознании даже принципиально несовместимые вещи.

Возьмем для примера его роман «Дар», который преподносят как одно из лучших его произведений, где есть какое-то «содержание». Мне показалась эта книга кощунственной. Не потому что он выставил Чернышевского шутом. А потому что выставил шутовством гуманизм и рационализм. Он ищет во всем поведении Чернышевского сексуальный подтекст прямо как Фрейд у Леонардо де Винчи. И подобно тому как Фрейд трактует сон Леонардо, где птица тычет ему в рот хвостом как символ фаллоса, так Набоков доходит до анализа сцены, где Чернышевский оказался застигнут девицей, когда справлял «большую нужду».