Штопальщик времени

Ануш

Было утро. По центру Еревана по пустынной улице шёл юноша со свёртком в руках. Он скользил по сплошному льду давно нечищенного тротуара, перепрыгивал с кочки на кочку, негромко напевал и говорил, обращаясь к свёртку:

– Смотри, Ануш, вон дерево, его ещё не спилили, летом зазеленеет… А вон Оперный театр, здесь бывает музыка, оперы Верди любишь? – и запел марш из «Аиды».

– А вот наш дом, здесь живут Маро и Серго.

Когда юноша поднялся по тёмной лестнице на четвёртый этаж дома и вошёл в пронизанную январским морозом квартиру, Анаит в кожаной юбке, чёрном свитере стояла на коленях возле печки и, нагнувшись, пыталась раздуть огонь, сырые дрова разгорались слабо. Маро и Серго, лёжа на диванах под грудами одеял, пристально следили за её действиями.

– Посмотрите, разве она не чудо? – и Ага вытянул перед собой свёрток, откинул уголок одеяла, открылось личико крошечной девочки. – Разве она не красавица?

Маро и Серго зашевелились, в глазах у них что-то затеплилось.

Ага положил свёрток на кресло и, подойдя к матери, принялся с силой раздувать огонь, скоро в печке заполыхало.

Ануш распахнула отливающие перламутром глазки и подумала, что здесь светлее, чем там, где она провела первых три месяца своей жизни, за квартал отсюда. Она увидела картину Ашота на стене – восхитилась, увидела рисунок Роберта Элибекяна на другой стене – снова восхитилась, наконец увидела сверкающую люстру под потолком и издала громкий ликующий крик.

Маро и Серго окончательно проснулись, стали сбрасывать с себя одеяла.

Анаит подняла с пола закопчённый чайник, поставила на плиту. Обернулась к сыну, спросила:

– Ну, что у вас?

– У Шушан молоко пропало, – сказал Ага, глядя в окно, на крышу соседнего дома.

– Нашли бы яблоко, натёрли на тёрке… Надо искать детское питание!

– Искал. В магазинах нет, на рынке нет, – Ага следил за воробьём, летающим по крыше соседнего дома. – Быть бы сейчас воробьём, полетел бы на Птичий рынок в Москве!

– Ты и есть воробей, только не московский, а ереванский, и у тебя – Ануш!

Маро нагнулась и вытащила из-под дивана корзину с яблоками.

– Сильвия вчера принесла. Поэму свою читала. Слишком торжественно!

Ага взял из корзины яблоко, сходил на кухню, вернулся с тёркой и блюдцем, стал натирать яблоко, напевая что-то из «битлов».

Анаит села за телефон.

– Гаяночка, у вас нет сухого молока? А детского питания? Если узнаешь, где есть, позвони… Только учти, наш телефон то включается, то нет…

Маро наконец решила подняться. Она умылась, выпила чаю с хлебом, причесала сильно отросшие волосы, и они серебряным нимбом окружили её похудевшее, но всё равно прекрасное лицо. Завернувшись снова в одеяло, она переместилась в кресло – уютное, широкое, захватив с собой тетрадку и ручку. Сообщила, что попробует написать верлибр, помнят ли они, что такое верлибр?..

Серго тоже умылся. Сбросив с плеч тяжёлый ватный халат, принялся налегке расхаживать по комнате, перевешивая картины, находя им другое место, с лучшим освещением.

Ануш, откушав яблочного пюре, возликовала ещё больше. Она с любопытством поглядывала на завернувшуюся с головой Маро, торжественно восседавшую в кресле и бормочущую что-то вполголоса…

Анаит сидела на полу в соседней комнате, среди разбросанных книг, тетрадей, рукописей. Через открытую дверь она посмотрела на Маро и подумала, что мать сейчас похожа на настоятельницу средневекового монастыря, а Серго, бесшумно скользящий по комнате с картинами в руках, походит на доброго духа, охраняющего дом, заботящегося о его уюте и гармонии…

– Дорогая, бесценная моя Анаит! – вполголоса прочла Анаит в открытке, поднятой с пола. Кто бы это мог написать? Подпись была неразборчива.

Анаит задумалась, в доме стало совсем тихо. И во всём Ереване в это утро было тихо.

В Эчмиадзине не пела сегодня Лилит. Та, чей ангельский голос оповещал приходящих в храм о наступлении светлого утра и божьей благодати. У Лилит сегодня было простужено горло.

В запертом на все засовы Ереванском государственном музее висели на стенах картины, давно не виденные никем. Поднимался на гребень зелёной волны тонущий корабль с парусами на картине Айвазовского. Простодушно взирал на мир рыбак Пиросмани в своей знаменитой красной рубашке. Сарьяновские красавицы в узорчатых шалях печально смотрели на противоположную стену, откуда полгода назад сняли картину на реставрацию, да так и не вернули обратно. В отделе прикладного искусства пылились, ветшали старинные платья из шитого золотом шёлка, парчи, бархата. На угрюмом зимнем кладбище в мёрзлой земле лежал Сергей Параджанов, гениальный режиссёр и художник, так и не успевший снять свою «Исповедь». В холодном доме на окраине другого кавказского города плакала юная художница Гаянэ Хачатурян, преданная ученица Параджанова, свидетельница его последних дней…

Создатель Музея современного искусства в Ереване Генрих Игитян, чей мощный голос гремел то в Москве и Петербурге, то в Париже и Нью-Йорке, лежал в холодном доме после перенесённого недавно инсульта, родные гадали, где достать редкое лекарство…

Спал и мёрз во сне каталикос всех армян Вазген I, спал, надвинув на лоб чёрный шерстяной капюшон… И молился во сне, за армян и не армян…

Печальный Демон сидел на склоне горы вблизи Дилижана…

Молодые парни в солдатском обмундировании разбирали неподалёку от него ракетную установку «Град».

Буквы армянского алфавита строго блестели на каменных надгробиях древних кладбищ и на новых деревянных крестах.

А на горных склонах Армении под ослепительно белым снегом спали бесчисленные скромные фиалки – «глаза Земли», веря в наступление близкой весны…

Через час в квартире на улице Теряна раздался телефонный звонок. Анаит подняла трубку, послушала, улыбнулась.

– Спасибо, Гаяночка, сейчас придём.

И, обернувшись к Аге, выскочившему из кухни, сказала: «Жена Левона нашла банки детского питания, на неделю хватит. А потом ещё что-нибудь придумаем!»

Ага подпрыгнул и запел что-то из Верди. Ануш проснулась и, поняв радостную весть, издала ликующий крик такой силы, что пробила наконец преграду между нашим миром и каким-то ещё.

И изысканный инопланетянин с картины Ашота, висящий на солнечной стене дома, наконец улыбнулся.

Весна 1994 г.

Встреча в Ереванском университете

Встреча всё не начиналась. То ветки цветущего персика лезли в окна, заваливая столы и скамейки в аудитории розовой кипенью, то солнце начинало припекать так, что юноши принимались снимать с себя куртки, пиджаки, развязывать галстуки, девушки расстёгивали верхние пуговки шёлковых весенних блузок. В конце концов, проректор Гаянэ Хачатуровна встала и сказала строго: «Оденьтесь, вы не на пляже, сейчас явятся гости».

И гости явились, их усадили на сцене, наступила торжественная тишина.

– Итак, мои дорогие, – пропела Анаит с приветливой улыбкой на бледном лице, на котором отчётливо выделялись синие, как синее небо Армении, разумеется, глаза, – разрешите представить вам наших московских гостей.

– А почему именно этих, а не каких-нибудь других? – возник перед ней депутат от оппозиции. – Учтите, я выступлю перед парламентом, я поставлю вопрос…

– Поставьте, – кивнула Анаит.

Депутат исчез, растворился в воздухе.

– Обозреватель из журнала «Новый мир», – с гордостью произнесла Анаит.

Гость встал, поклонился.

– Критик из журнала «Дружба народов».

Раздались аплодисменты.

– Рассказчица из Москвы, артист МХАТа, бард, режиссёр.

Бард поднял гитару, помахал ею. Раздался шквал аплодисментов.

Очень чёрные, поистине армянские глаза студентов, студенток и преподавателей университета впились в лица четырёх бледнолицых, прибывших из Москвы.

Лобастый, похожий на артиста Урбанского из кинокартины Райзмана «Коммунист» (мужественностью), но также на писателя Юрия Казакова, безвременно ушедшего из литературы (некоторой печалью), но также на артиста Крамарова, вернувшегося недавно из Америки в Россию (кажется, насовсем), обозреватель журнала «Новый мир» улыбнулся обаятельной, то ли русской, то ли украинской улыбкой и добродушным голосом произнёс: – Ну, вы все знаете, что такое журнал «Новый мир» времён Александра Твардовского, Константина Симонова, когда печатали Александра Исаевича Солженицына, Бека, Слуцкого…»

Аудитория дружно зааплодировала.

– Сейчас у нас тоже замечательный главный редактор Сергей Залыгин, выдающийся эколог.

Аудитория опять зааплодировала.

– Мы продолжаем традицию журнала печатать талантливую отечественную прозу, – продолжал обозреватель, – материалы по истории, философии, критике, а также мемуары…

И он с воодушевлением заговорил о методе социалистического реализма, с которым журнал боролся долгие годы застоя, о постмодернизме, андеграунде, о «деревенщиках» Белове, Крупине, Распутине, поменявших писательское дело на политические страсти, о Фазиле Искандере, Андрее Битове, Владимире Маканине, оставшихся верными самим себе, продолжающих писать «не снижая уровня», о молодых современных прозаиках, не боящихся никого и ничего, не обременённых никакими цензурными соображениями.

Аудитория заворожённо слушала. В первых рядах конспектировали.

– Постмодернизм, – задумчиво произносил обозреватель.

– Постмодернизм, – с восхищением повторяла студентка из первого ряда.

– Экспрессионизм, – говорил обозреватель.

– Экспрессионизм, – мечтательно вздыхала студентка из второго ряда.

– Простите, пожалуйста, повторите фамилию новенького прозаика по буквам, – попросил кто-то из задних рядов.

Обозреватель продиктовал по буквам.

– Хочу заверить, – улыбнулся он в конце выступления, – что наш журнал живёт, здравствует и будет жить, несмотря на уменьшившийся в силу разных обстоятельств тираж.

– А какой сейчас тираж?

– Пятьдесят тысяч.

– Всего пятьдесят тысяч? Раньше был, по-моему, миллион!

– Три миллиона было. Зато сейчас у нас самые верные, настоящие ценители отечественной прозы.

– А как выглядит журнал?

– Пожалуйста! – обозреватель вынул из полиэтиленовой сумки журнал, показал.

– Это настоящий? Сейчас такой выходит?

– Конечно.

– А почему обложка не синяя, а бледно-голубая?

– Нам сказали, что синяя экологически вредна.

– Можно поближе посмотреть?

– Пожалуйста, – обозреватель передал журнал сидящим в первом ряду, журнал стали листать, гладить, читать фамилии авторов, заголовки статей, передавали дальше.

– Можете оставить нам этот экземпляр? – робко спросил кто-то из преподавателей. – Для университетской библиотеки?

– Конечно, три экземпляра оставлю… Если б знал, что нужно, взял больше, – и обозреватель вынул из сумки ещё экземпляры журнала, передал в зал.

– А почему Жириновского выбрали? – вдруг громко спросил мужчина с горящим взором, сидящий сбоку.

Обозреватель пожал плечами.

– Я за Жириновского не голосовал, – сказал он. – И родители мои, из Малоярославца, тоже не голосовали за него.

– А почему Шахрай поссорился с Гайдаром? – вскочил другой мужчина с пятнами на лице. – Почему Фёдоров не справился с Геращенко?

– Товарищи, товарищи, у нас литературная встреча, – поднялась с места проректор Гаянэ Хачатуровна.

– Продолжайте, пожалуйста, – улыбнулась она выступавшему.

Тот продолжил выступление, рассказал о прозе Ерофеева, стихах Дмитрия Пригова, повести Марины Палей.

– Если у вас есть вопросы, пожалуйста, задавайте, постараюсь ответить, – закончил он своё выступление, вытер вспотевшее лицо платком и дружелюбно улыбнулся студентке из первого ряда, восхищённо смотревшей на него.

Студентка поднялась, приблизилась к новомировцу, дотронулась пальцем до рукава его джинсовой куртки, прошептала: «Настоящий!» И удалилась на место.

Аудитория дружно поблагодарила выступавшего аплодисментами.

Затем поднялся критик из «Дружбы народов», вернее, выплыл из облака сигаретного дыма, в котором пребывал, стали видны волнистые, чуть с проседью кудри и задумчивый, чуть прищуренный взгляд истинного критика (истинные критики постоянно вспоминают замечательные страницы прочитанных ими книг, поэтому порой им бывает трудно вернуться в реальную жизнь, будь то солнечный Ереван или библейский Иерусалим).

– Ну, мы сначала хотели поменять название нашего журнала «Дружба народов» на какое-нибудь другое, – сказал он, – но подумали, подумали и не поменяли…

– Правильно сделали, – крикнул кто-то из зала, – дружба есть дружба.

– Молодцы! – крикнул кто-то ещё.

В зале раздались аплодисменты.

– Москва – Ереван! Москва – Ереван! – закричали во дворе.

Проректор Гаянэ Хачатуровна встала и закрыла окно.

– Пожалуйста, продолжайте, – подбодрила она критика.

– Ну, вы помните, – продолжал критик, ещё сильнее прищуриваясь, как бы обозревая «даль времён», – когда у нас печатали Иона Друцэ из Молдавии, Гранта Матевосяна из Армении, Олжаса Сулейменова из Казахстана, Амирэджиби из Грузии, Мара Байджиева из Киргизии, Матса Траата из Таллина, Ивана Драча из Киева, Акрама Айлисли из Баку?..

– Из Баку? Не произносите при нас слова «Баку»! – вскочил мужчина с горящим взором.

– Акрам Айлисли – хороший писатель, – растерялся критик.

– Акрам Айлисли – хороший писатель и мой друг! – выступила вперёд Анаит Баяндур.

– Акрам Айлисли из Баку ваш друг? – возник перед ней депутат от оппозиции. – И вы с ним дружите?

– И с ним, и с Рамисом Алиевым, и с другими хорошими писателями из Баку, – твёрдо сказала Анаит.

– Я выступлю в парламенте, – взвился депутат, – я поставлю вопрос…

– Ставьте, – крикнула Анаит и отвернулась от депутата.

Тот исчез, будто растворился в воздухе.

– Мы хотим продолжить традицию нашего журнала печатать Маро Маркарян, Сильву Капутикян, Гранта Матевосяна, других армянских писателей. Ждём новых произведений, – улыбнулся критик и сел.

– А журнал с собой привезли? Можете показать? – спросили из зала.

– Пожалуйста, – критик встал, вынул из сумки журнал, пустил по рядам.

Все стали разглядывать его, читать вслух названия статей, фамилии авторов, передавали журнал дальше.

– А что делает сейчас Фазиль Искандер? Пишет? А Андрей Битов? Почему Евтушенко молчит?

– Почему Жириновского выбрали? – снова вскочил мужчина с горящим взором.

Аудитория опять загалдела.

– Я за Жириновского не голосовал, меня вообще не было в Москве, – пожал плечами критик.

– А где вы были? Может, в Баку? – вскочил мужчина с пятнами на лице.

Критик развёл руками.

– Не в Баку. В Израиле. Я в гости ездил по приглашению.

– А почему у вас есть такие партии – чистые фашисты? – поднялся в зале ещё один мужчина.

– В Москве много всяких партий, – помолчав, ответил критик, – в Москве много разных людей. В Москве живёт десять миллионов человек. Вот, сколько сейчас в Армении?

– Три миллиона, – ответил кто-то из зала.

– Не три миллиона, триста тысяч уехало, – поправил кто-то из зала.

– Не триста тысяч, больше уехало, – заметил кто-то ещё. Зима, знаете, какая холодная была!

– Товарищи, товарищи, – снова поднялась с места Гаянэ Хачатуровна. – У нас литературная встреча. Давайте поблагодарим гостя за интересное выступление.

Все дружно зааплодировали.

Настала очередь рассказчицы из Москвы.

Она выступила вперёд, посмотрела в окно, на ветку цветущего персика и сказала с чувством: «Минас Аветисян. Роберт Элибекян. Джотто Григорян». И закрыла глаза, кажется, потеряла сознание.

– Воды, – вскочил студент из первого ряда. – Ей плохо.

Гостья снова открыла глаза и внятно произнесла: «Мартирос Сарьян. Акоп Акопян. Эчмиадзин». Глаза её снова закрылись.

– Дайте же воды! – закричал студент из первого ряда.

Воды поблизости не оказалось. Но другой студент, более находчивый, чем первый, протянул руку в окно, сорвал ветку цветущего персика и преподнёс гостье. Та тут же открыла глаза, поблагодарила улыбкой, прошептала:

– Где я? В Армении? Тогда я прочту рассказ о вашей замечательной поэтессе!

И она с улыбкой, не потеряв сознания ни на секунду, прочла рассказ о присутствующей здесь поэтессе.

Поэтесса поднялась, приветственно помахала всем рукой, сказала несколько прочувствованных строк об Анне Ахматовой, когда-то переводившей её стихи. Молодо улыбнувшись, села на место.

Все дружно похлопали, все были рады, что любимая поэтесса находится среди них, такая же обаятельная, искренняя, талантливая и прекрасно выглядит, несмотря на свои семьдесят с лишним лет.

Наконец взоры присутствующих обратились к последнему из московских гостей, он ожидал выступления с гитарой в руке.

Он встал, тряхнул длинными белокурыми волосами, сверкнул бледно-голубыми, как московское небо, глазами и запел взволнованно и страстно о Весне, Любви, Красоте.

Лица присутствующих озарились улыбками. Краски жизни явственно заиграли на них. Девушки широко раскрывали глаза, краснели, прикладывали ладони к пунцовым щекам, преподавательницы вздыхали, мечтательно смотрели в окна, на ветки цветущего персика, юноши хмурили мужественные брови, двигали желваками, скрежетали зубами.

Бард пел всё громче, всё взволнованнее. Он подпрыгивал, метался по сцене, его русская душа рвалась и пела, устремлялась навстречу слушателям, и они были готовы вскочить с места и побежать к нему, заключить его в объятия.

– Москва! – пел артист. – Московское небо, московские дворики!

– МХАТ. Ефремов. Смоктуновский, – шепнул кто-то из слушателей.

– Москва, Площадь Маяковского. Я там пять лет учился, – шепнул другой слушатель.

– Хочу я быть с любимой рядом! – озорно, весело запел артист, – а с нелюбимой не хочу!

Зал взорвался аплодисментами.

– Представляешь! – вскочил с места, обнял друга студент-первокурсник. – Он поёт: «Хочу я быть с любимой рядом, а с нелюбимой не хочу!» Не хочет! Молодец!

– Молодец! – завопил его друг.

– Москва – Ереван! – закричали во дворе.

Проректор Гаянэ Хачатуровна встала и закрыла окно.

– Про Арбат спойте, про Арбат можете? – закричала похожая на армянскую царевну девушка с золотым ожерельем на шее и глазами, как синие сапфиры.

– Ах, Арбат, мой Арбат, ты моё отечество, – сходу включился певец.

Все в зале запели вместе с ним. Температура за окном и внутри аудитории поднималась всё выше.

– А как здоровье Булата Шалвовича? – спросил кто-то из зала.

– Ничего, неплохо, – улыбнулся артист, припоминая, когда он в последний раз видел Булата Окуджаву на экране телевизора.

– А Большой театр работает? – спросил кто-то из зала.

– Работает.

– А Вахтанговский театр работает?

– Работает.

– А МХАТа теперь два, что ли?

– Два.

– И Театров на Таганке два?

– Два.

– А электричество в Москве есть? – вдруг спросил кто-то.

В зале наступила тишина. Московские гости переглянулись.

– Электричество в Москве есть? – переспросил тот же напряжённый голос.

– Электричество в Москве есть, – медленно ответил артист.

– Всё время есть?

– Всё время есть.

– И газ есть?

– И газ есть.

– И горячая вода?

– Да.

Наступила тишина. Стало слышно, как во дворе кто-то свистит. Проректор Гаянэ Хачатуровна решительно поднялась с места:

– А теперь, товарищи, поблагодарим наших московских гостей за огромное удовольствие, которое…

Аудитория, хоть и не сразу, но зааплодировала.

К артисту из МХАТа подбежали студентки: «Можно ваш автограф?»

Артист добросовестно стал подписывать автографы.

Анаит ласково смотрела на своих московских друзей.

К ней подошла Гаянэ Хачатуровна: «Правильно сделали, Анаит Сергеевна, что пригласили этих людей. Общение для нас – жизненная необходимость!»

– В следующую группу думаю включить Олега Янковского, Рому Балаяна, Данелия, Нани Брегвадзе, – сказала Анаит.

– Очень хорошо, – закивала Гаянэ Хачатуровна.

Затем гостей провели в маленькую комнату, в кабинет проректора, усадили за журнальный столик, на котором торжественно возвышалась бутылка армянского коньяка.

– Может, сначала кофе? – светски улыбаясь, спросила хозяйка кабинета. – Аревик, вскипяти кофе!

Девушка с нежным румянцем на щеках, с вьющейся копной волос до талии и с серебряным обручем на голове виновато улыбнулась: «Керосина нет, Гаянэ Хачатуровна».

– Так вскипятите без керосина, – сказала Гаянэ Хачатуровна. – Софи, Шушан, помогите Аревик.

Аревик и ещё две девушки подошли к чайнику, стоящему на керогазе, прижали ладони к стенкам чайника, через десять минут он закипел. Насыпали кофе в маленькие синие чашечки, залили кипятком, подали гостям.

– Какой аромат! – похвалил критик из «Дружбы народов» – Давно не пил такого замечательного кофе!

Обозреватель из «Нового мира» выпил чашечку одним глотком, осторожно поставил её на столик, сказал, благодушно улыбаясь: «А какие потрясающие картины видели мы в музее Сарьяна! Копии с картин у вас не делают?»

– Копии? – переспросила Гаянэ Хачатуровна.

Подумала немного и сказала: «Где Вардгес?»

Кто-то из преподавателей привёл из коридора веснушчатого студента, жующего что-то.

– Вардгес, на завтра освобождаю тебя от занятий, сделаешь копию с картины Сарьяна, – сказала ему Гаянэ Хачатуровна.

– Какая картина вам больше понравилась? – обернулась она к новомировцу.

– «Константинопольские собаки», – ответил тот растерянно.

– Вардгес, сделаешь копию «Константинопольских собак», – сказала Гаянэ Хачатуровна.

Вардгес повернулся, чтобы уйти, потом вернулся.

– Два дня не буду ходить на занятия.

Повернулся и ушёл.

– Ну, чего бы вы ещё хотели? – спросил проректор по хозяйственной части.

– Арарат – это такое чудо! Нельзя ли посмотреть на него ближе? – мечтательно улыбаясь, спросила рассказчица из Москвы.

– Ближе? Но это же в Турции! – удивился проректор по хозяйственной части.

– Если только на дельтоплане, – задумчиво произнесла Гаянэ Хачатуровна.

– Мовсес здесь? – оглянулась она.

Из-за шкафа показался студент с настольной лампой в руке.

– Мовсес, что делаешь? – строго спросила его Гаянэ Хачатуровна.

– Усовершенствую лампу, чтобы она от взгляда загоралась, а не от сети, – пояснил Мовсес.

– Дельтоплан твой работает? Пятерых поднимет?

– Может, и поднимет.

Поднялись на университетскую крышу. Отсюда был виден весь Ереван. Мовсес достал из люка дельтоплан, собрал его, запустил мотор, разбежался, подпрыгнул и крикнул: «Цепляйтесь, чего стоите?»

Первым отреагировал новомировец. Он гикнул, подпрыгнул и ухватился за длинные ноги Мовсеса. К нему примкнул критик из «Дружбы народов» с попыхивающей сигаретой в зубах. Затем рассказчица из Москвы в своём ярком развевающемся платке и артист МХАТа с гитарой в руке.

– Какая красота! – крикнули они все вместе, удаляясь в небо.

Снизу, из университетского двора за подъёмом следили студенты, студентки и преподаватели. Они наблюдали, как пёстрая лента, похожая на китайского бумажного змея с вертящимся хвостом, взвилась с крыши университета и полетела над городом.

– Москва – Ереван! – закричали все вслед.

Змей летел над городом, над домами из розового туфа, потемневшего от копоти, с самодельными печными трубами, торчащими из окон и лоджий, над дворами с цветущей алычой, персиком, над громадой Оперного театра, откуда доносилась музыка – там шёл концерт, проплыл над зданием из светлого мрамора – Музея Арама Хачатуряна, над Музеем Мартироса Сарьяна, над сквером без единой скамейки, их сожгли зимой как дрова, над пустырём, где ереванские художники выставили свои весенние работы, в картинах преобладали розовые, сиреневые, голубые тона, ремесленники выставили тут свой традиционный товар – изделия из драгоценных и полудрагоценных камней. Змей пролетел над чёрной похоронной процессией, направлявшейся к кладбищу, – хоронили известного армянского писателя, над шоссейной дорогой, ведущей в Эчмиадзин, по обеим сторонам дороги кое-где были вырублены деревья, целые рощи… А потом змей резко взмыл вверх, и город остался далеко внизу, сияющая, неправдоподобная в своей красоте гора Арарат приближалась…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.