Тень Химавата

Мгновение свободного полета закончилось болезненным ударом о воду. Иешуа на миг потерял способность соображать. Сквозь мутную желтоватую пелену он отрешенно смотрел на водоросли, снующих рыб, мертвого товарища, опускавшегося вместе с ним на дно.

Пока не почувствовал, что сейчас задохнется.

Внезапно наступившая тишина быстро вернула ему самообладание. Оттолкнувшись от грунта ногами, он устремился вверх. Но едва сделал вдох, как рывок веревки заставил его уйти под воду.

Снова оказавшись на дне, Иешуа подтянул труп, толкнул его к поверхности моря и уже затем, делая маховые движения, вырвался на воздух.

Когда-то, проведя несколько дней с отцом на озере Ям-Киннерет[26], он научился плавать. Теперь тело легко вспомнило навыки, словно и не было этих двадцати лет.

Иешуа завертел головой по сторонам. Мимо проскользила стайка полосатых морских змей. Побоище продолжалось: андхры топили спрыгнувших с корабля ассакенов и гребцов. Объятая пламенем коландия наполовину затонула.

Обхватив тело панчала, иудей поплыл к берегу. Вот и спасительные мангры. Он из последних сил взобрался на кочку, вытянув за собой мертвеца. Измазанные илом смуглые тела сливались с землей.

Внезапно один из сангаров направился к берегу. Иешуа запаниковал: в кустах спрятаться не удастся, потому что затащить туда труп у него нет сил. Разрезать канат нечем… Что делать?

Он сполз в воду, перевалил мертвеца на себя и замер. Из-под руки панчала наблюдал, как сангар медленно проплывает вдоль берега.

«Лишь бы нас не почуяли крокодилы!»

Андхры свирепо вглядывались в джунгли, пытаясь уловить малейшее движение. На двух утопленников они не обратили внимания. Когда лодка скрылась из виду, Иешуа вылез на берег. Долго лежал, отдыхая, а на закате, обессиленный, заснул…

Утром он очнулся от оглушительного птичьего гомона. Сел, осмотрелся. Во все стороны брызнули лупоглазые илистые прыгуны. Искусанное москитами тело сильно чесалось.

Над панчалом роились мухи, по лицу ползали рачки. Отлив обнажил широкую полосу ила, а море теперь плескалось в десяти локтях от того места, где находился беглец.

Коландия пропала: скорее всего, она полностью сгорела. Дно было усеяно корабельным мусором, раковинами моллюсков и известковыми трубками морских червей.

В воде лицом вниз лежал ассакен с проломленной головой. Волны покачивали тело, отчего казалось, будто степняк из последних сил продолжает ползти на берег. Чтобы дотянуться до него, пришлось подтащить к себе панчала.

«Хорошая компания, – с мрачной иронией подумал Иешуа, – из троих двое – мертвецы».

За голенищем сапога нашелся нож с деревянной ручкой. Тогда иудей оттянул канат рукой и начал его пилить. Отбросив с отвращением обрезок, побрел к кустарнику.

Джунгли сомкнулись за ним непроницаемой стеной, а начавшийся вскоре прилив навсегда стер следы беглеца на мокрой глине. Прежняя рабская жизнь осталась на Малабарском побережье вместе с головешками сгоревшей коландии и телами погибших при абордаже людей.

Бхимадаса с удовольствием опустился на траву.

Поджав под себя ноги, потянулся к узелку с едой, в котором лежали несколько пшеничных лепешек, комок масла гхи, сильно наперченные рисовые шарики с кунжутом и рубленым чесноком, пригоршня жареной саранчи, а также спелое, источающее сладкий аромат манго.

Вместе с другими кармакарами[27] он уже неделю расчищал делянку правителя области в лесу напротив Бхарукаччи, на противоположном берегу Нармады. С помощью буйволов шестеро поденщиков валили подрубленные салы и тики, отсекали сучья, после чего оттаскивали бревна к реке. С началом дождей она разбухнет, так что можно будет сплавить заготовленный лес в порт.

Артельщики расселись вокруг котелка с чечевичной похлебкой, по очереди зачерпывая густое варево куском лепешки.

Буйволы меланхолично пряли ушами и обмахивались хвостами в тени огромного баньяна, в то время как по их спинам расхаживали желтоклювые скворцы, склевывая блох и оводов. Сквозь ветви деревьев пробивался солнечный свет.

Гонд поднял ко рту тыкву-горлянку с молочной сывороткой. Стайка макак на соседнем сале при этом движении встрепенулась. Когда падало очередное дерево, обезьяны с криками убегали в чащу, но потом возвращались, понимая, что там, где люди, всегда можно чем-нибудь поживиться. Вот и сейчас они провожали каждый кусок, который поденщики подносили ко рту, с ревнивым сожалением.

– Нам бы пара слонов точно не помешала, – прожевывая кусок курицы заметил худой как скелет старик с синей бородой.

– Размечтался, – откликнулся другой кармакара, такой же тощий, но ниже ростом и молодой. – Мы же не в царском лесу деревья валим. Да тут и слону-то не протиснуться, смотри, сколько вокруг колючих кустарников.

– Что ты про них знаешь, Видура, – назидательно проворчал синебородый, вроде бы обращаясь к молодому сотрапезнику, но не глядя на него – слишком увлекся похлебкой. – Им любые кустарники нипочем, хоть зизифус, хоть акация. Слон по лесу идет плавно, мягко, как коландия по воде. Такую мелочь, как колючки, даже не замечает. Даром, что ли, щиты слоновьей кожей обтягивают?

Видура крякнул от обиды, но промолчал: ввязываться в перепалку со знающим человеком – себе дороже, товарищи враз поднимут на смех. Все в артели знали, что Пандава раньше служил махаутом[28].

Старика было уже не остановить. Он облизал пальцы и мечтательно посмотрел вверх, вспоминая прежнюю сытую жизнь. Затем начал рассказывать спокойно, неторопливо и обстоятельно, словно брахман на проповеди.

– Все слоны, как прирученные, так и катхи[29], принадлежат махарадже[30] – наместнику Индры на земле. К примеру, Белый слон – это одна из «Семи жемчужин», которые являются символом Правителя вселенной[31]. Для содержания катхи требуется хороший лес, очищенный от спутанных зарослей, где растут высокие мощные деревья, чтобы слоны могли о них чесаться. Там обязательно должен быть водопой: озеро или река… ручей с водопадом тоже подойдет, потому что слоны любят купаться. Лесные сторожа должны знать границы заповедника, а также входы и выходы как свои пять пальцев…

Кармакары переглянулись. Не иначе сам повелитель демонов Равана дернул Видуру за язык: Пандаве дай только повод – он готов в сотый раз талдычить одно и то же про содержание слонов.

Бывший погонщик происходил из племени пулиндов, прирожденных следопытов, которые, в отличие от панчалов с равнины Ганги, чувствуют себя в лесу как дома. Вот сейчас он начнет рассказывать про то, как лично подстрелил из лука браконьера в царских владениях.

– Так вот… Однажды смотрю – следы на земле чужие, где их быть не должно, потому что в этой части леса только я хожу. Я как раз намазался слоновьим калом, чтобы меня обезьяны не почуяли, пока я примечаю места ночевок катхи, – а то шум поднимут, – пояснил он, при этом товарищи, слышавшие эту историю много раз, закатили глаза. – Ну, на всякий случай нарвал еще веток вонючей бхаллатаки[32], накрылся ими и крадусь по джунглям… Вдруг слышу мощный рев: катхи так от страха кричит. Я иду на шум, смотрю – яма, из нее хобот торчит, а рядом охотник вертится. Похоже, катхи старый, его молодой соперник из стада прогнал, вот он бродил один по лесу и попал в засаду. Охотник сжал копье двумя руками и примеривается ударить посильнее слона в глаз. Я сразу выстрелил – попал в ублюдка, но не убил. Он копье бросил, схватился за раненое бедро, а потом как припустит через заросли… Я его преследовать не стал – зачем? Мне только оставалось подождать, когда шпионы доложат, что в одной из окрестных деревень началась эпидемия бешенства. Тут ведь в чем хитрость: стрелы у меня особые – отравленные. Наконечники намазаны ядовитой смесью из толченых злаков хлопкового дерева шалмали, корней батата видари, перца и крови крысы чучундари. Раненый такой стрелой человек сходит с ума, начинает кусаться. Тот, кого он укусил, кусает других, так что за несколько дней все жители деревни превращаются в кровожадных упырей. Остается только окружить ее и всех перебить. Ничего, что страдают невинные люди, пусть их гибель послужит уроком для других, потому что уж больно соблазн велик – за бивни слона дают сорок семь медных монет.

Бхимадаса с интересом слушал старого махаута. Он впервые участвовал в лесоповале, и байки товарища по работе еще не успели ему надоесть. Другие поденщики сосредоточились на похлебке, так как прерывать Пандаву было не принято из уважения к его опыту и возрасту.

Рассказчик отвлекся от воспоминаний, чтобы сунуть лепешку в котелок.

– А с катхи что стало? – спросил Бхимадаса.

– Я позвал на помощь других сторожей, мы раскопали яму вширь, вот он и вылез наверх.

Старик заулыбался, вспоминая, как спас слона. Потом внимательно посмотрел на гонда, словно раздумывая, стоит ли продолжать дальше. Все-таки не удержался.

– Катхи меня отблагодарил.

– Как?

– Когда я сам попался. Попросил других сторожей выкопать ловушку для тигра. На краю ямы оказалась нора сумчатого барсука, которую я не заметил. Когда стал сверху ветки укладывать, провалился по колено и вдруг не удержался, рухнул вниз. Долго сидел в яме, день или два… Стенки у нее песчаные: не зацепишься, ступени не выроешь. Кричать бесполезно, потому что никто не услышит. Думал – все, конец мне настал: если не умру от жажды, так меня тигр сожрет, которого я хотел поймать… Утром проснулся, а сверху слоны смотрят. Постояли, пошевелили ушами и полезли в чащу. Немного времени прошло – треск в кустах. Над ямой снова показалась голова. И вдруг катхи из хобота прямо мне в лицо пустил струю воды. Это значит, он сходил к реке и вернулся, чтобы меня напоить. На следующий день опять пришел… Ну, я ожил. А потом меня сторожа нашли.

– Пандава, – подал голос Бхимадаса, – почему ты больше не махаут?

Поденщики перестали жевать и укоризненно уставились на гонда. Один из них ткнул его локтем в бок: мол, думай, что спрашиваешь.

– Что? – тот недоуменно переводил взгляд с одного лица на другое.

Синебородый вздохнул.

– Одного из слонов, которых я готовил для праздничного шествия, укусил в хобот радж самп[33]. А дело было так: в углу загона прели старые листья фикуса, вот там, внутри кучи, мерзкая тварь и устроила гнездо. Когда слону насыпали свежих листьев, она заползла в охапку. Слон погиб, а меня обвинили в недосмотре за питомцем. Так как слон принадлежал царю, мне присудили отдать за него пять черных быков или заплатить штраф в тысячу пана. Откуда у меня столько денег? На суде я попытался оправдаться, но судья пригрозил пыткой. Тут уж я испугался: заставили бы выпить кунжутного масла и выставили на солнцепек или связанного бросили бы на всю ночь на колючую подстилку из травы балбаджа. Я согласился на штраф, мне еще повезло – могли и на кол посадить. Теперь вот горбачусь за миску риса, отрабатываю долг.

Пандава снова вздохнул.

– Уже три года лес валю, а не выплатил еще и половины…

У костра воцарилось тяжелое молчание.

Внезапно макаки оживились, заголосили, потом, перепрыгивая с ветки на ветку, перебрались на соседнее дерево. Послышался шум продиравшегося сквозь заросли животного. Перестав есть, артельщики испуганно покосились на кусты акации. Пандава потянулся рукой к лежащему рядом топору. Остальные начали испуганно озираться, соображая, куда бежать, если на поляну вдруг выскочит тигр.

Но вот ветви кустарника раздвинулись и показался человек с длинными спутанными волосами и неряшливой бородой. Он был весь исцарапан, покрыт высохшей грязью, а на бедрах болтались обрывки каупины[34].

Сделав несколько шагов, бедняга вытянул перед собой руки, словно привлекая внимание людей, а затем рухнул на землю. Артельщики бросились к нему, подтащили к салу, прислонили спиной. Кто-то побрызгал в лицо водой.

Незнакомец открыл глаза. Увидев перед собой флягу, схватил ее и начал жадно пить.

– Ты кто, – спросил Пандава, – паривраджака?[35]

Не отрывая фляги от рта, тот отрицательно замотал головой. Артельщики выжидали: по крайней мере он их понимает, значит, сейчас заговорит.

– Гребец, – напившись, хрипло ответил тот на пайшачи. – Коландию сожгли андхры. Я один спасся… Остальные погибли – и гребцы, и ассакены.

– Где это случилось? – снова спросил Пандава.

– Там… Большая вода, – не отрываясь от фляги, незнакомец махнул рукой на запад.

Артельщики переглянулись.

– Похоже, он про залив Кхамбат говорит, – сказал Видура. – Получается, отмахал не меньше трех йоджан[36].

– Ого! – удивленно заметил один из кармакар. – Целую неделю шел. Мы как раз столько здесь и работаем.

Бхимадаса метнулся к костру. Зачерпнув загустевшую похлебку лепешкой, положил сверху рисовый шарик, после чего протянул угощение незнакомцу. Тот с жадностью принялся засовывать еду в рот руками, при этом глотал куски, почти не прожевывая. Потом улегся на траву, повернулся на бок и мгновенно уснул.

Кармакары с удивлением разглядывали спящего. Надо же, бедолага такой путь проделал через джунгли, а это не шутка: хищники, змеи, скорпионы – какой только гадости не встретишь в лесу. Ну, ладно, воду можно добыть, если знаешь как, но ведь надо еще охотиться. Без оружия или силка это безнадежное дело. А огонь? Сырое мясо есть – то еще удовольствие, можно с непривычки и сблевать. К тому же ночи прохладные, зима все-таки, а он почти без одежды.

Пандава молча показал товарищам на его руки: под грязной кожей змеятся вздутые вены, ладони покрыты трещинами и мозолями, ногти обломаны – последствия долгой изнуряющей работы на веслах.

Те закивали головами: не имеет смысла расспрашивать чужака ни про варну, ни про джати[37], все и так понятно. Ария рабом никто и никогда не сделает. Значит – млеччха[38].

Бхимадаса вглядывался в его лицо, в котором читалось что-то неуловимо знакомое.

«Да ладно, – подумал он, – не может быть, откуда мне его знать».

А все же? Гонд обладал хорошей памятью на лица.

«Определенно, я где-то видел этого человека».

К вечеру незнакомец пришел в себя. Тихо сидел в тени дерева, ожидая, пока артельщики закончат работу. На закате все снова собрались возле костра.

– Откуда ты? – на всякий случай спросил Пандава. – Ты ведь не из наших, не из пулиндов. Северянин – вагурик или панчал? А может, южанин – шабар?

– Иудей.

Поденщики удивились.

– Это что за народ?

– Я родился в Палестине, недалеко от Средиземного моря. По-нашему – Ям-Ахарон, то есть Западное море. Это далеко отсюда. Сначала нужно преодолеть Хиндукух, потом пройти всю Парфию, подняться по Прату до Эвропоса, пересечь пустыню Эш-Шам, ну а там уже рукой подать…

Артельщики ничего не поняли из объяснений чужака. Они удивленно переглядывались, словно ждали, что кто-то из них скажет: «А, ну точно, я знаю, где это».

Но все молчали.

– Как ты оказался в Бхаратаварше?[39] – спросил Пандава.

– Долгая история…

– Я тебя знаю! – неожиданно прервал иудея Бхимадаса. – Ты Иешуа. Вас зимой ассакены из Шурпараки вели в Бхарукаччу, а я домой возвращался… Еще лепешкой тебя кормил – помнишь?

– Да, – иудей радостно вскинул на него глаза. – Так они тебя не догнали!

Мужчины обнялись, хлопая друг друга по плечам.

– А потом что было? – спросил Видура.

– Посадили гребцом на коландию. Неделю назад в устье Нармады ее сожгли андхры. Думаю, что кроме меня не выжил никто.

Иудей опустил голову.

Пандава сокрушенно протянул:

– Ну дела…

Прежде чем улечься спать, артельщики решали, что делать с незваным гостем. Лишняя пара рук, конечно, не помешает, но под силу ли ему тяжелый труд? Они с сомнением косились на него – уж больно тощ и изможден.

Перед сном крестьяне провели ежевечерний ритуал. Повернувшись к юго-западу, прочитали вслух мантру «Савитри», посвященную Варуне, после чего засунули в рот веточку дерева удум бара[40], чтобы почистить зубы.

Пандава подошел к иудею.

– С завтрашнего дня начнешь нам помогать: кашеварить, отгонять с делянки змей, следить, чтобы обезьяны не воровали еду… Будем тебя кормить, а когда окрепнешь, приставим погонщиком к буйволам. Видура пойдет на рубку сучьев, так нам сподручней. Если с проверкой нагрянет раджука[41], скажу, что ты из моей деревни. Придется соврать, но ничего, потом для искупления греха проведу санскару хута[42]. Иудей ты… а может, яван – так сразу и не поймешь, шудры голову не бреют, да и бородища у тебя ого-го, сойдешь за пулинда. К нашим обрядам ты привыкнешь, а пока усвой вот что: нельзя мочиться на дорогу, в воду, на склон горы и на муравейник. Отхожее место вон у того сала. Днем мочатся, повернувшись лицом на север, ночью – на юг. Мы не брахманы, но эти правила строго соблюдаются всеми варнами. Понял?

Иешуа согласно кивнул – разве можно удивить иудея ритуалами личной гигиены.

Пандава посмотрел на него исподлобья, а потом отчеканил:

– Извини, но заплатить не сможем, самим едва хватает на прокорм семей.

Иешуа замахал руками: не надо, спасибо, что не прогнали.

Собаки рвали друг друга отчаянно, насмерть. Казалось, что два мохнатых дэва сцепились, катаясь по залитой кровью площадке. Азарт схватки, злобное рычание медведеподобных гигантов, оскаленные пасти никого не оставили равнодушным.

Фарсиваны[43] столпились вокруг клубка тел, при этом каждый подбадривал криками своего фаворита. С горящими глазами, сжатыми кулаками и искаженными в раже лицами они напряженно следили за боем. Часовые у входа в шатер то и дело пускали в ход тупые концы копий, чтобы зрители спинами не загораживали обзор почетным гостям.

– Дави, Урк! Хватай его за ногу! Рви, Ака!

Судя по всему, схватка достигла кульминации – оба пса устали, и вот-вот верх должен взять сильнейший.

Двое мужчин внимательно следили за происходящим из шатра, сидя на походных дифросах[44]. Между ними стоял столик с кувшином, ритонами и фруктами в гладкой обсидиановой чаше. Зрелище настолько захватило обоих, что они прервали беседу.

Один из собеседников, кушан[45], был одет в короткий стеганый куртак[46], по нижней кайме которого крались вышитые золотом грифоны. Царский войлочный кулах он сдвинул на затылок, чтобы тот не лез на глаза. Наборный пояс украшали раковины каури и золотые накладки с изображением борьбы тигра с двугорбым верблюдом, а также родовая тамга – четыре топора в круге.

Воевода напряженно подался вперед, уперев одну руку в бок, другой потирая гладковыбритый подбородок. Казалось, замени им любого из псов, он будет драться с такой же яростью.

Второй, македонянин, сидел прямо, ударяя камчой по голенищу сапога, словно ирбис, в нетерпении помахивающий кончиком хвоста перед прыжком. Пучок волос на макушке скреплялся бронзовой заколкой. Грудь офицера закрывал пластинчатый железный панцирь, изрядно помятый, хотя и с остатками позолоты.

Обоим было чуть за тридцать, но короткая курчавая борода делала македонянина старше.

– Эпирский молосс хорош, – запальчиво проговорил кушан. – Посмотри, какая тяжелая, короткая голова, широкая морда. Сила неимоверная! Ты бы на кого поставил? На него?

– Нет, Куджула… Ставлю на ханьского банхара. Эти собаки злобнее, вон как глаза горят бешенством. Он мне больше нравится.

– Сейчас молосс ему пухлые щеки порвет, – не унимался кушан. – Вот что, Гермей: десять серебряных тетрадрахм против твоей фибулы, что он победит.

– Зачем тебе фибула? Она столько не стоит, – удивился македонянин.

– Хочу полюбоваться, как ты будешь пить вино с распущенными космами.

Куджула помахал рукой перед лицом, показывая, что из-за длинных волос товарищу будет непросто поднести ритон ко рту. Но тот лишь рассмеялся.

В драке наметился перевес, действительно, эпирский исполин брал верх над ханьцем. Используя преимущество в весе, он наседал на соперника сверху, чтобы клыками разодрать мышцы на шее и добраться до позвонков. Однако это оказалось непростым делом из-за пышной, похожей на львиную гривы банхара. Тогда он схватил его зубами за мясистое ухо. Тот с ревом мотнул головой, повалился на спину. Молосс решил, что пора хватать за горло и отпустил ухо. Роковая ошибка! Неожиданно банхар вывернулся, мгновенно перекувырнулся через плечо и теперь уже сам вцепился ему в горло. Мощные челюсти сжались на шее противника с чудовищной силой, а глаза загорелись адским пламенем.

Молосс обмяк и замер. Хозяева бросились к собакам. Один, довольный, оттаскивал банхара в сторону, другой обнимал умирающего молосса.

– Давай сюда деньги, – сказал Гермей. – Видно, не все эллины непобедимые воины.

– Ага, – съязвил Куджула. – Только Искандар-Подшо[47] и ты.

Оба рассмеялись. Наполнив вином ритоны из сирийского стекла в золотой оправе, выпили.

– Честная победа, – сказал кушан, передавая другу кошель.

Тот подкинул его в руке, потом вдруг встал и вышел из палатки. Подозвав жестом хозяина банхара, передал выигрыш ему. Фарсиван радостно сунул деньги за полу халата, после чего вернулся к отдыхающей на земле собаке. Публика постепенно расходилась, так как схватка оказалась финальной и желающих выставить на бой питомца больше не нашлось.

Друзья не спешили покидать шатер. В жаровне потрескивали березовые поленья. Уютная атмосфера располагала к отдыху. Однако Куджула не собирался тратить время зря. Он специально выбрал местом встречи собачьи бои в занятой кушанами Капише[48], чтобы настроить Гермея на боевой лад. Храбрость друга и союзника сомнений не вызывала, но задача, которую он собирался перед ним поставить, требовала особенной обстановки. Речь пойдет о жестокой и бескомпромиссной борьбе за долину Синдха[49].

– Мы с тобой знакомы четырнадцать лет, – начал кушан издалека. – Когда я оказался в Бактре, там хозяйничал Гондофар. Только благодаря твоему отцу жизнь эллинов была сносной: он не душил налогами и умел договариваться с ассакенами. Поэтому они не казнили вас за малейшую провинность, как делают саки в Арии.

При упоминании отца, погибшего во время восстания против оккупантов, на лицо македонянина набежала тень. Всему, что он умел, его научил Деимах: воевать, быть справедливым к подданным, терпеть боль… Гермей скучал по нему.

– С тех пор многое изменилось, – сказал Куджула. – Эллины подняли голову и с оружием в руках вернули себе свободу. Деимаха не вернуть, но они будут долго его помнить. Так вот, к чему я это говорю…

Он снова налил себе и Гермею вина. В походах ябгу[50] пил только кушанское вино, из винограда, выращенного в долине Сурхандарьи.

Затем продолжил:

– Мы друзья. Между нами не должно быть секретов. Моему положению сейчас не позавидуешь. Я слишком увлекся походом на юг, а тем временем тохары у меня за спиной перешли Хисарский хребет и сожгли Ланьши, столицу асиев. Племенной совет ничего больше не решает. С востока движется армия Раджувулы, сатрапа Матхуры, он уже дошел до Сиркапа[51]. У меня только два пути: вернуться назад, чтобы забить землей рот сихоу[52] тохаров, или дать отпор Раджувуле, а потом продвинуться вниз по Синдху. Выбрав Синдх, я получу новые земли и подданных, но потеряю исконные территории асиев вместе с родовым поместьем отца – Халчаяном.

Внезапно побагровев, он ударил кулаком по столику. Ритоны зазвенели, а полог шатра сразу приоткрылся – внутрь заглянул обеспокоенный телохранитель.

Гермей с пониманием смотрел на друга, на его лице не дрогнул ни один мускул – он слишком хорошо знал Куджулу и понимал, что вывести того из равновесия может только действительно серьезная причина.

Справившись с яростью, кушан снова заговорил:

– Сам понимаешь, придется вернуться. Но я тебя прошу… Если есть хоть малейшая возможность закрепиться в Семиречье[53], это надо сделать. Иначе Раджувула дойдет до Капиши. У него развязаны руки после того, как он заключил мир с Гондофаром. Куда он двинется дальше, одному Фарро известно. Возможно, в Бактру…

Куджула на мгновение замолчал, глядя Гермею в глаза.

– Ты сможешь?

Тот спокойно выдержал взгляд друга. Много лет назад Куджула – тогда еще кушанский царевич – спас его от смерти на скачках. Подосланный Гондофаром фарсиван тайком подрезал подпругу седла. Кожаный ремень порвался, когда Гермей мчался во весь опор, из-за чего он едва не погиб. Куджула вовремя подоспел, схватил за хитон, остановил лошадь…

Македонянин отделался переломом стопы. Но дело даже не в том, что он обязан кушану жизнью: копыта чужих коней не должны снова топтать мостовые Бактры. За свободу полиса отдал жизнь Деимах. Сын обязан продолжить дело отца.

Он задумался.

Потом принялся рассуждать вслух:

– Со мной пришли четыре тысячи гоплитов[54] – все они свободные граждане Бактры… Сотня катафрактов – немного македонян осталось в живых после восстания… Полторы тысячи союзников, конных бактрийцев, с дротиками и луками. Еще почти полная ила[55] карийцев. Рабов я освободил, ты знаешь, поэтому половина из них ушла. Но те, что остались, будут сражаться за меня насмерть… Еще пару тысяч наемников наберу среди греков Капиши. Из них сформирую отряды пращников и туреофоров[56]. Думаю, что…