Простые повествовательные предложения
Палачи умеют убеждать.
Утром, когда парень с седыми висками увёл обескураженного Марка, в камере Марии, под потолком, засветился экран. Это оказалась пыточная, показанная откуда-то сверху, в непривычном ракурсе. Пыточная, где не было Марии. Седой конвоир уже привязал Марка к креслу, а палач перекладывал что-то на столе рядом. Звякало железо, и от каждого звука Марк сжимался.
– Почему? – сипло говорил он, – ведь я согласился, я подписал все бумаги!
– Да, мальчик, – отвечал палач, – поэтому ты останешься жить. Однако, нельзя убеждать, не проникнувшись важностью доводов. Ты должен знать, каково твоим подопечным. Иначе как ты поймёшь, когда уже всё, когда достаточно? Нельзя читать в глазах, не понимая, что там. Ты обязан пройти это сам.
Потом Марк закричал.
Мария зажимала уши руками, но крик проникал сквозь прижатые ладони. Она пыталась отвернуться, не смотреть, но происходящее на экране здесь и сейчас, но не с ней – тянуло. Вновь и вновь она открывала глаза, чтобы зажмурить их мгновение спустя. Одно – когда мучат тебя, совсем другое – смотреть на мучения. Но была и третья сторона, и Мария помнила это. И снова Мария впитывала это страшное, жуткое, тошнотворное, но притягательное зрелище. Остальные тоже смотрят, уверяла она себя, не могут не смотреть.
Ближе к обеду Марк только хрипел.
Палач привёз его на каталке, окровавленного и трясущегося, и сам подключил к регенератору.
– Завтра мы продолжим, мальчик. Сейчас отдыхай.
Больше Марк не смотрел на Марию сквозь прутья решётки. Он или лежал, опутанный трубками и проводами машины, или сидел, скорчившись, в углу камеры, и обхватив голову руками.
Назавтра кино начиналось снова.
Палачи справедливы.
– Дай отдохнуть, – рыдал Марк через неделю, сплёвывая кровавые сгустки, – возьми кого-нибудь из них!
– Нет, малыш, – отвечал палач, – они теперь твои. Лишь ты хозяин их жизни и смерти. Мне и без того есть кого вспоминать ночами. Подожди, осталось недолго.
– Но…
– Я помню, – неожиданно горячо прервал его палач, – свой долг перед вами! Да. Да! Я должен сам провести каждого через очищение к избавлению! Но ты снял с меня эту тяжесть, разделил её, оказался для них лучшим другом. Ты возьмёшь их грехи, и они уйдут спокойно. Да, тебе труднее! Самому, годы и годы очищать душу, и не будет другого средства, кроме совести.
– А если я не смогу? – простонал Марк.
– Невозможно. Больше некому, таков Кодекс. Без очищения нет избавления, они не смогут уйти, если ты не поможешь. Это ссылка, это позор, это всеобщее презрение! Жить, когда кожу жгут взгляды. Когда каждый… самый последний… любой никчёмный человечишка имеет право спросить: почему? И не найдётся слов. Или, выслушав ответ, тебе плюнут в лицо. Всегда. Ежедневно, ежечасно… Или тебя вообще не заметят, будут при встрече смотреть сквозь, говорить в сторону… Разве заслужили они такой участи? Но надо продолжать. Я очень, очень устал…
Палачи тоже жаждут покоя.
Ночью тихий звук вырвал Марию из сонной мути. Марк опять сидел возле решётки. Снова в этой позе, скомканный и неподвижный. Только пальцы с почерневшими ногтями лихорадочно сплетались и расплетались. Лицо его показалось Марии странным. Чего-то не хватало. Ожидания боли – поняла она. Марк смотрел на неё взглядом, какой мог бы кинуть обычный парень на давнюю подружку. Интерес, любопытство и самая капелька желания. Участие. Забота. Любовь, быть может. Любовь? А как же вставшее между ними предательство? Разве он может любить?
– Не пялься, палач, – пробормотала Мария почти равнодушно и провалилась в сон.
– Запомни, мальчик, казнь – не наказание, – палач выкатил на середину зала громоздкую конструкцию. – Это награда и освобождение от мук. Она обязана быть быстрой. Мы используем французский нож, гильотину.
Так кончатся наши дни, поняла Мария. Рано или поздно Марк уложит каждого из нас под нож и… Ей стало дурно. Заныли подживающие раны, а где-то внутри, около сердца возник и стал расти ледяной ком.
– Фиксируешь пациента вот так, – продолжал рассказывать палач, – руки крепишь этими зажимами, у пояса.
Сегодня Марк не был связан или прикован. Он свободно сидел в кресле и болезненно щурил глаза на лампы. Видимо, яркий свет мучил его. Рядом, на стуле, аккуратно сложенный, лежал комплект серой униформы.
– Нож запускается с пульта. Вот кнопка.
Мгновение ничего не происходило. Потом нож, разгоняясь, устремился вниз, и тут же замер, наткнувшись на толстые металлические штифты, которые выскочили по бокам гильотинной рамы!
– Казнь можно остановить. Той же кнопкой, – объяснил палач.
– Зачем? – вяло отозвался Марк.
– Иногда, в последний момент, приходит помилование. Тогда загорается зелёная лампа под потолком. Помни про неё. Редко, но так бывает. Принципат милостив. Нож можно освободить опять.
Раздался щелчок, это штифты вернулись в начальное положение. Нож, разогнанный мощными электромагнитами, рухнул с грохотом. Шестеро вздрогнули.
– Теперь последняя формальность, – палач взял Марка под руку и подвёл к гильотине.
Появился подручный. Он поднял нож гильотины и замер рядом.
– Зачем это? – спрашивал Марк, пока палач укладывал его на ложе, оставляя свободными руки.
– Ты должен знать, малыш, что ощущает человек под ножом, избавляющим от грехов. Ты сам запустишь нож, и сам остановишь его. Это так просто!
– Да, это просто, – согласился Марк.
Он зажмурился и вдавил кнопку. Щёлк! Узкая полоса стали ринулась вниз. Щёлк! Замерла на полпути, повиснув на штифтах.
– Молодец, Марк, ты справился! – палач впервые назвал Марка по имени. – Погоди немного, сейчас мы освободим тебя. Обычно это делается проще…
Он встал.
Неожиданно, всего на секунду, Марии стало жалко Марка. Потом она вспомнила про своё будущее, и жалость исчезла бесследно.
– Палач, – прошептала она, – будь ты проклят! Да не будет тебе покоя!
Марк словно услышал. Подняв голову, он посмотрел вверх, в глазок видеокамеры, и улыбнулся. Губы его шевельнулись, будто хотели произнести какое-то короткое слово.
Потом Марк нажал кнопку.
Нож упал.
Финал первый, романтический
Купе ничем почти не отличалось от камеры в Палатах. Такой же тесный пенал, такая же решётка вместо дверей. Но в нём было окно, закрашенное белой краской, а на ней – незаметные снаружи царапины. Днём Мария прижималась лбом к стеклу и смотрела. Мелькали деревья, зигзагом – вверх, вниз, вверх, вниз – прыгали электрические провода. Убегали назад столбы. Иногда, если повезёт, на них можно было заметить цифры. Цифры складывались в числа. Числа росли, приближая Восток и бессрочную ссылку. Ночью Мария спала или считала блики фонарей на потолке. Сегодня ей тоже не спалось. Вопросы роились в усталой голове. Почему Марк так смотрел на неё тогда? Что он хотел сказать за секунду до смерти?
В соседнем купе спали четверо её товарищей. Виктор лежал прямо за стенкой, внизу. Спросить у него?
Тихий стук растаял в лязге колёс, но Виктор откликнулся сразу же, будто ждал.
– Что, Мария? – спросил приглушённо.
Мария долго молчала и слушала его хриплое дыхание. Смог бы он так? А она?
– Ничего, спи.
Она поняла, почему Марк улыбался, освобождая нож.
Финал второй, или что произошло на самом деле.
Пятеро потрясённо молчали. Экран манил Марию, несмотря на подступающую тошноту.
Кровь затухающими толчками вырывалась из обезглавленного тела Марка, собиралась в канавку в центре зала и лениво уходила в сток.
– Мальчик опять не подумал, – сказал печально палач. – Очень импульсивный был юноша. Прилежный, но торопливый. Мало знал, полагался на слухи. Поступок глупый, хотя благородный. В закрытом разделе Кодекса сказано: клиенты отправляются в ссылку, если палач умирает своей смертью. Самоубийство – не тот случай. Неужели он думал, что его жертва – первая?
Он поднял голову и заглянул в объектив, глазами в глаза каждому из пятерых.
– Моё предложение остаётся в силе, – мягко сказал он. – Завтра утром я спрошу, кто из вас станет моим учеником. Мне будет из кого выбирать, не так ли?
Верность и честь
В тайном бункере было тепло и сухо, но в душе Владыки Семитара выли злые вьюги. Разглядывая зализанную дикторшу в дальновизоре, он просеивал память и искал: где, когда наделал он ошибок? Пальцы автоматически перещёлкивали каналы. Короткие сводки новостей перемежались с репортажами. Взвинченные толпы, бродящие по улицам столицы. Шеренги легионеров со щитами, прогибающиеся под натиском демонстрантов. Раззявленный в крике рот старика – лицо его в крови, шарф развевается по ветру. Группа молодёжи переворачивает рейсовый мобус. Полыхает дорогая иномарка. Полицейский за толстым стеклом стационарной будки прячет лицо от телекамеры…
– Передаем обращение чрезвычайного революционного комитета, – дикторша смотрела прямо ему в глаза. – «Сограждане! Антинародная клика низложена! В этот радостный час мы призываем вас к спокойствию. Не дадим запятнать кровью светлые идеи демократии»!
Морщась и поглаживая ушибленный локоть, Владыка слушал звонкие, выспренние благоглупости. Никакие призывы к спокойствию не помогут, понимал он. Плебс, науськанный инсургентами, вызверился. Он не успокоится, пока не напьётся крови сполна.
Чего не хватало этим людям? Он в достатке дал им и хлеб и зрелища. А также спокойствие. Какая ирония, что к спокойствию призывают теперь его главные возмутители! Потрачены годы, чтобы вывести державу из пучины голода и смятения, и какова благодарность? «Жёстче, смелее надо было давить крикунов, – отметил он первую ошибку, с ненавистью глядя на экран: один из главных мятежников, осанистый мужчина с холёным породистым лицом, рассказывал что-то иноземным репортёрам. – Наймит, тварь»!
Но что делать теперь? Гарды прикрыли его отход, довели до убежища. Настоящие мастера, гордость страны, растерзаны взбесившимися подонками. Они остались верны до конца. «Я их не забуду, – Семитар перебирал в уме лица, – никогда». Однако, воздать им можно и позже. Два дня он сидит в подземелье, а время уходит! Оно важнее всего. Погромы и казни – мелочь, рябь. Лишь бы не договорились хищники, что ходят в глубине, за сценой. Лишь бы не успели договориться! Итак. Армия за него. Десантные легионы готовы подняться по приказу. Приказ, всего лишь отдать приказ! Почему нет связи?! Апуд, этот конторщик, без намёка не пошевелит пальцем, вот ещё одна ошибка, его давно пора было менять. Не успел! Служба охраны спокойствия медлит. Трусы… Они совсем разучились решать сами.
Владыка вспомнил недавнюю поездку. Апуд показывал новую технику, что стала, наконец, поступать в войска. Как радостны были военные, как сияли их лица! «Я должен быть там, – решил он. – Они помогут».
Торжественная мелодия ворвалась в болтовню политологов. Семитар не сразу узнал сигнал мобофона, этой игрушки приказчиков, купчишек и опереточных звёзд. Платиновый корпус жужжал и ёрзал на полированном дубе, наигрывая старый гимн.
– Да? – с непривычки он не сразу нашёл нужную кнопку. – Слушаю.
Сквозь вой помех пробился голос первого вице-кесаря. Наконец-то! В груди потеплело. Его вспомнили! Значит, потеряно не всё.
– Да! Да! – слышно было плохо, сам факт звонка казался чудом, – Почему нельзя выслать махолёт? Да?.. Хорошо, будет центурион Лапис, да, жду!
Лапис. Знакомое имя что-то тревожило в памяти. Что-то не слишком приятное, но и не очень важное. Ладно, вице-кесарь не пошлёт ненадёжного человека.
Чтобы занять время, Владыка отыскал в дальновизоре новости западной Унии. Радуются, мерзавцы! Заявления лидеров, спикеров и облечённых властью чинов, рассуждения банковских функционеров. Недоумения, домыслы, попытки прогноза, обычное дело при недостатке точных сведений из первых рук. А это что?!
Лицо Мармота на весь экран и скороговорка репортёра за кадром:
– По сообщению наших корреспондентов, первый вице-прокуратор Мармот осуждён чрезвычайным революционным трибуналом к повешению. Приговор приведён в исполнение.
Вот тебе и боевые дружины Мармота!
Впрочем, это к лучшему. Значит, они не договорились ещё, иначе Мармот был бы жив. Мёртвый он бесполезен.
Скорбная физиономия главы конвента по – удивительное сочетание слов – правам плебса: «Мы выражаем сожаление по поводу печальных событий». Хитрый лис.
– Народная милиция ищет смещённого Владыку для предания справедливому суду, – мелькнул восторженный спецкор, камера съехала на лицо полицейского, нет, теперь уже милицейского чина. Рачьи глаза его бегали, синяя повязка на рукаве сбилась. – Мы заверяем сограждан, что сделаем всё возможное для поимки узурпатора. Каждый, сообщивший о местонахождении гражданина Семитара, имеет право на денежную награду в размере…
Экран дальновизора заснежил и погас. Боль в руке отрезвила. Передёрнув плечами, Владыка разжал пальцы. Осколки пульта посыпались на бетонный пол.
– Суки! – выплюнул он, стирая платком кровь с ладони.
Скорее бы явился центурион. Он доведёт, а там… Мёртвого осла уши вам, а не Владыку Семитара!
Центурион Лапис оказался среднего роста человеком с избыточно мощной для его сложения шеей и ясными синими глазами. Левый бок комбинезона, в каких ходит городская обслуга, был чуть оттопырен, и центурион бережно прижимал его локтем. Другая рука сжимала лямки непромокаемой сумки. Когда, чуть прихрамывая, он вышел из переходного тамбура, Семитар вспомнил:
– Я знаю тебя, центурион, – проворчал он. – У тебя слишком длинный язык. Почему ты не на южных рубежах?
– Верность и честь, Владыка, – пароль, показалось Владыке, прозвучал иронично. – Это важно?
– Это важно. Как я могу тебе верить?
– Трибуны оказались мудрее прокураторов. Поэтому я здесь. Я не люблю тебя и твоих воевод, Владыка, – центурион грустно улыбнулся, – и в самом деле несдержан в речах. Но кровь мне нравится ещё меньше. Мир вообще любить не за что, а эти, – он ткнул пальцем вверх, – начинают делить власть. Они сделают жизнь ещё гаже. Ты сейчас – меньшее зло. Кто их утихомирит, кроме тебя?
– Темнишь, центурион.
– Верность и честь, Владыка, – повторил Лапис. – Я присягал, и я выведу тебя из города.
– Выведешь? Разве ты не с мобилем?
– Плебс бурлит, Владыка, – центурион покачал головой, – мобиль обязательно остановят. Безопаснее пешком. Выйдем ночью.
– Ночные волки, – удивился Семитар, – наверняка подняли голову. Так всегда бывает во время смуты.
– Верно, – ответил Лапис, водружая поклажу на стол, – волки на охоте. Но с ними сейчас договориться куда легче, чем с плебсом. Мобофон не бери, засекут.
Раскрыв сумку, он достал оттуда бритву и парик.
– Помнишь молодость, Владыка?
– Вспомню, центурион. И оставь титулы! Не время.
Ночью в большом городе никогда не бывает темно. Панели витрин и рекламных щитов, свет окон и фонарей скрадывают слабое свечение звёздного неба. Сегодня улица, по которой шагали Владыка с центурионом, была черна и безлюдна. Не светилось ни одно окно, словно жители спрятались от лишнего внимания. Низкие облака, подкрашенные близким пожаром, лениво засевали тротуар мокрым снегом. Плыл в промозглом воздухе запах гари.
– Плохо, как плохо, – Центурион посмотрел назад, на цепочку следов.
– Сколько можно плутать? – недовольно спросил Семитар. – Вокруг пусто. Нет даже бродяг! Я промочил ноги. Хочешь, чтобы я заболел?
– Нам опасно встречаться с людьми.
– Кто меня узнает?! – в седом парике, с кустистыми накладными бровями Владыка походил на пожилого работягу с окраины. Мешки под глазами – они потребовали больше всего времени и грима – намекали, что хозяин любит неразбавленное вино. Одет он был в блёклую, дешёвую на вид куртку с капюшоном, мятые шерстяные брюки и грубые ботинки.
– Узнают, Семитар, – ответил центурион, – когда захотят, узнают обязательно.
– Обманываешь, центурион, – Семитар остановился. – На мобиле вышло бы быстрее и проще.
– Хорошо, Владыка, – Лапис сощурился, – ты прав. Пойдём.
Перейдя дорогу, они свернули в узкий проулок. Здесь было ещё темнее, но впереди, на параллельной улице, тускло светил фонарь. В жёлтом гало крутился снег. Сильнее запахло горелым. На углу дома, в чернильной тени, центурион крепко взял Семитара за плечо.
– Смотри, кесарь, – прошептал он.
За углом, перед перекрёстком уткнулся в баррикаду из литых алюминиевых урн, бордюрного камня и ещё какого-то мусора колёсный броневик. Он почти догорел. Зелёная когда-то, в маскировочных разводах краска, вспучилась и почернела. Кое-где она дымилась, распространяя удушливую химическую вонь. Водительский люк был распахнут, оттуда неподвижным кулём свешивался человек, тоже чёрный и обгорелый. Чуть дальше, позади броневика, стоял военный грузовик; от тентованого кузова остался гнутый каркас, в нём неопрятными кучами угадывались страшные, колючие, бесформенные силуэты.
Семитар был жёсток, но от плотного духа печёного мяса, от осознания того, что это за мясо, его затошнило.
– Они ехали за тобой, Владыка, – сдавленно сказал центурион. – Их забросали зажигалками, совсем недавно. Выбраться наружу не успел никто! Мальчишки, Владыка, простые легионеры-срочники!
– Сломаешь мне руку, центурион, – прошипел Семитар. С трудом сдерживаясь, он привалился к мокрой стене.
– Потом начал рваться боезапас, – разжав пальцы, продолжил Лапис. – Как хочется верить, что некоторых огонь сожрал уже мёртвыми!
– Это их долг, их работа, – Во рту было горько. Центурион смотрел на него остановившимися, безумными глазами.
– Это моя работа, старик! – Лапис глубоко вздохнул, – а они… были призваны защитить страну от врага. Теперь они мертвы. Кто был их враг?
Он закашлялся.
– Прости мою горячность, Владыка. Ты ещё хочешь ехать на мобиле?
Они долго шли молча. Древние улицы, чудом избежавшие переделок времён краткого бума, остались позади. Теперь вокруг были типовые жилые коробки середины прошлого века, хлипкие жестяные гаражи, неряшливые кусты с остатками листвы.
– Скажи, солдат, – нерешительно спросил Семитар, – откуда в людях столько ненависти? Ты слышишь меня?
– Не знаю, кесарь, – ответил тот после долгой паузы. – Они устали быть никем? Или мы слишком увлеклись праздниками? Возведением колизеев и боями гладиаторов? Спроси у советников, потом. Тихо! Здесь кто-то есть.
Но их уже заметили.
– Стоять, голубки! – несколько бугаёв толпились у открытых гаражных ворот, тянули пиво. От тлеющих сигарет вился сладковатый дымок.
– Не двигайся, – шепнул центурион, быстрым движением кинул что-то в рот, скривился, и вихляющей, нетвёрдой походкой отправился к молодчикам.
Под их наглыми взглядами Семитару внезапно стало дурно. Слабость ледяным приливом выплеснулась откуда-то из живота и растеклась по телу. Задрожали ноги, и он сполз в липкую дрянь возле мусорных баков. В глазах потемнело, круг зрения сузился до маленького пятачка. В нём остались лампочка, светящая из гаража, угрожающие фигуры и Лапис. Он стоял, ссутулившись и шатаясь. Издалека долетели обрывочные слова:
– Нам бы до подземки, достойные господа, до подземки, – бубнил просительно Лапис.
– Бур-бур-бур, – отвечали брезгливо, – алкаш … несёт, как с помойки… руки марать … валите оба!
Один из парней лениво выбросил руку в лицо центуриону. В этот момент Лапис подскользнулся, нога поехала, и удар прошёл вскользь, а Лапис растянулся в мокрой снежной каше. Парни засмеялись, глядя, как он ворочается, пытаясь встать.
– Уходим уже, – донеслись до Семитара его слова.
Наконец Лапис поднялся, и, кренясь набок, вернулся к Семитару.
– Молодец, Владыка, – зашептал, старательно отворачиваясь. – Подыграл мне.
От Лаписа несло сивухой и недельным перегаром, этот дух подействовал как нашатырь. Владыка ощутил, что его отпускает, и зашевелился.
– Что это? – слабым голосом спросил, пытаясь подтянуть ноги.
– Маскировка, фармация, гадость редкая, – центурион пригляделся. – Да ты правда сомлел! Сейчас…
Он вытащил из кармана и разломил надвое тонкую, завёрнутую в фольгу палочку.
– Ешь, – сунул Семитару половину, зажевал сам, – шоколад со стимулятором. Поднимайся, уходим. Не хочу шума…
Обнявшись и покачиваясь, как поздние гуляки, они дошли мимо гаражей почти до поворота, когда их догнал один из парней.
– Постой, старый! – он скинул правую руку Семитара с плеча центуриона. – Кажется, это моё…
Блеснуло золото хронометра на запястье Владыки.
– Уважаемый, – попытался тот освободиться, – это подделка…
– Папу учить!? – рыкнул бандит. – Снимай!
Семитар медлил, центурион молчал.
– Скоро там, Цыня? – окликнули парня.
– Момент, братва! – Цыня угрожающе надвинулся, схватил Семитара за волосы. – Ты, ворюга, не только часики отдашь, сапоги мне лизать будешь!
Он дёрнул Владыку на себя, … и стянул с него парик.
– А,.. – протянул, вглядываясь, – кесарь?
И тут же охнул, побледнел, начал заваливаться набок. Центурион уже тащил Семитара за собой, в смрадный, чернильный проход между гаражами. Внизу гремело и чавкало, Владыка запнулся, но устоял, удержанный стальной рукой Лаписа.
– Стоять, суки! – неслось сзади.
Проскочив два ряда гаражей, они очутились в узком кривом переулке. Наутро прохожие замесят ногами густую солёную жижу, но пока тут было почти сухо. Снег укрыл голые кусты и выщербленный асфальт. Рядом, перевёрнутый вверх днищем, лежал погнутый остов легкового мобиля и какие-то брёвна. Сильно пахло ржавчиной и мочой.
– Спрячься, – Лапис подтолкнул Семитара к брёвнам и замер, прислушиваясь. Сначала ничего не происходило. Всё обойдётся, решил Владыка, но…
– Вот они! – давешние громилы выскочили из-за поворота, и огнеплюй в руках центуриона задёргался и зашипел. Всё было кончено в пару мгновений: выстрел, смещение прицела на малый угол, выстрел, выстрел, смещение, выстрел! Потом центурион резко развернулся и дважды выстрелил назад, в проход. Там застонали.
– Пошли, Владыка, – Лапис протянул Семитару руку.
– А ты не собираешься?.. – начал старик.
– Добивать не буду, – отрезал центурион. – Пусть им повезёт. Пошли. Недолго осталось.
Лицей был построен на границе промзоны, недалеко от компрессорного завода. Там же было общежитие, в просторных классах и аудиториях бурлила весёлая, шалопутная молодёжь. Теперь тут заправляли совсем другие люди. У застеклённой двери стоял, несмотря на глубокую ночь, и курил высокий, худой мужчина. При каждой затяжке огонёк сигареты освещал горбатый нос и впалые щеки, покрытые иссиня-чёрной щетиной.
– Слушаю, дорогой, – поднял он глаза на центуриона.
– Мне нужен Ахмет. Скажи, Малой пришёл, рассчитаться.
– Малой. К Ахмету. Жди, дорогой, – повторил высокий, щёлкнул пальцами – окурок, прочертив красный пунктир, упал точно в стоящую метрах в пяти урну – и скрылся в здании.
– Малой, Ахмет, что это значит, центурион? – глухо спросил Семитар из-под капюшона.
– Южные рубежи, Владыка, – Лапис был мрачен. – Он должен мне жизнь.
– Мой дом – твой дом, – расплылся в улыбке Ахмет, толстяк с толстой золотой цепью на шее и холодными глазами. – Кто это?
– Он со мной. Нам нужно в бомбоубежище. Отсидеться.
– Будут неприятности? – лицо толстяка как будто стало суше.
– Если станешь болтать, – пожал плечами Лапис. – Решай быстрее. Ты мне должен.
– Я не забыл ничего, Малой. Ничего.
Общий вход в бомбоубежище, расположенный во дворе, давно был заложен кирпичами, но учащиеся и персонал имели резервный, в подвале. Взяв с Малого клятву ничего не трогать, Ахмет ушёл, недовольно бурча, и сам запер дверь убежища снаружи.
– Несколько часов в запасе есть, – Лапис подмигнул, – нам нужно куда меньше.
В дальнем углу убежища, под громоздкими ящиками и тонком слоем бетона, оказался хитроумно замаскированный люк. Под ним, двумя метрами ниже, нашлась пара бронированных кодовых дверей, разделённых коротким тамбуром, а после – обычная пустая комната с двумя стульями и письменным столом, прикрытым листом исцарапанного плексигласа.
– Дошли? – спросил Семитар, без сил опускаясь на ближний стул.
– Здесь раньше был пост, потом его сняли, – кивнул центурион и занял соседний. – Там, за стеной, станция мини-подземки. Дошли.
– Почему?
– Что? Сняли пост?
– Нет, – Семитар постучал ногтем по прозрачной пластине. – Почему тоннель не провели до самого бункера? Зачем рисковать, идти сюда через полгорода?
– Не знаю, кесарь, – центурион выудил из бездонных карманов куртки полиэтиленовый пакет, разорвал его и вручил Семитару остро пахнущую салфетку. – Убери синяки, они уже не нужны. Наверное, – рассуждая вслух, продолжил он, – чтобы враг не явился с той стороны, тайно. Шестьдесят лет прошло, никто не знает точно, как было на самом деле.
Вагончик напоминал крытую дрезину. Ходовая часть оказалась в порядке, уютно горел индикатор питания на пульте. Видимо, некие секретные службы поддерживали подземку в рабочем состоянии. «Почему я о них не знаю?» – подрёмывая под стук колес, лениво размышлял Семитар.