Простые повествовательные предложения
Феликс Багратионович Тмян, начальник экспедиции и академик, мерил конференц-зал из угла в угол, смешно подскакивая при каждом шаге. Как обычно в ответственный момент, Феликс Багратионович забыл включить систему активной адгезии, или попросту – магнитные башмаки.
Обоим наблюдавшим его метания смеяться не хотелось. С момента пропажи Решетова прошло уже двенадцать часов, но где именно его искать, на каком участке ломаного маршрута, было непонятно.
– Дельвиг, – Тмян остановился напротив Дельвига Корпу, главы ареодезической группы. – Ты точно проверил? Вдруг сигнал затерялся среди данных сейсмики?
– Сомнительно, Феликс, – Тмян и Корпу учились вместе и были на ты. – Совсем другой канал. Но гипотетически, учитывая возможные сбои… Ищем.
– Ищите! – и Феликс Багратионович засеменил дальше. – А…
– Зонды запускаем каждые пятнадцать минут, – отрапортовал зам по общим вопросам и науке Отто Иванов. – Чаще невозможно. Поиск, смена кассет и зарядов, всё это время. Результатов пока нет.
– У парня воздуха меньше чем на сутки, – сморщился Тмян и уселся в кресло, но тут же вскочил и продолжил беготню. – Что акустика? Кто-то обещал мне «услышать сердце воробья среди рёва урагана»!
– Полностью забита паразитными шумами. Марсотрясение, Феликс Багратионович, сильнейшее за всю историю наблюдений. Трески, шорохи и скрипы. Кора до сих пор не успокоилась. Невозможно…
– Это с вашим-то, – всплеснул руками Тмян, – оборудованием?! Изыскивайте возможности, работайте.
Он остановился, и на мгновение из-за маски энергичного руководителя выглянул смертельно усталый и теряющий надежду человек:
– В атмосфере, до тропопаузы, висит пыль, спутники тоже не видят ничего. Но не мог же он пропасть бесследно!
– Сотня квадратных километров площади, Феликс, начиная с отметки 17, где Решетов последний раз вышел на связь, и в сторону дальнего периметра, к югу. Сейчас там Ребров и все, кого удалось снять с работ. Ходят. Ищут.
– Да. Давайте-ка посмотрим ещё, – Тмян зашелестел плёнкой, расправляя карту на столе. – И думаем, господа учёные, думаем!
Пузыри были одинаковыми на вид и отличались только размерами, но Вениамин, как заколдованный, переходил из зала в зал, не в силах остановиться. Плато изнутри оказалось напоено водой. Веня представил сотни шахт и горы добытого льда и зеркальные купола над сотнями гектаров живой зелени. «Потом мы разобьём сады, и пусть попробуют не зацвести!» – от перспективы кружилась голова, и хотелось петь. Окруженный чудесами, Вениамин совсем забыл о времени. Неожиданно эйфория сменилась голодом и усталостью. «Сколько я здесь? И когда придёт помощь?» – недовольно подумал он, защёлкивая очередной раз щиток шлема, и достал коммуникатор.
Сутки. Именно столько бродил он под Марсом, позабыв всё на свете! Тринадцать записей оказалось в логе связи, и все светились красным.
«Неисправность передатчика. Сообщение отправить не удалось», – значилось напротив каждого.
И еле заметная вмятина на коммуникаторе. Там, где антенна. Значит, сутки потеряны зря? Выходит, он бессмысленно, впустую ходил по залам и ждал? Гермодатчики исправно пищали, коммуникатор отправлял СОС, а сигнал не уходил? И никто на станции не знает, где он, Вениамин Решетов, молодой весёлый парень, который так любит жизнь, и которому осталось всего шесть часов?!
Это было обидно – умереть вот так, глупо, из-за сломанного передатчика. Погибнуть и не сообщить никому о найденных богатствах? Нет! Он должен бороться, он обязан сделать хоть что-то! Но что? Главное – не паниковать, вспомнил Вениамин. Так начиналась каждая глава в наставлении для разведчиков, что подарил ему Иван. Страх – первый враг.
Веня сел, где стоял, и заставил себя успокоиться. Первое, что надо сделать – вернуться к засыпанному кару. А потом… И тут он вспомнил, что каждый раз, когда он пробивал новый проход, скафандр сообщал о резком повышении давления. Потом оно постепенно приходило в норму. Что это было? Вода, понял Решетов. Атмосфера внутри пузырей насыщена водяным паром; новый проход в стене – и давление гонит пары наружу. Просачиваясь сквозь песок, они рассеиваются в атмосфере. Значит, слой песка не так толст! Здесь не очень глубоко, и, если постараться, можно прокопаться наружу, где его давно ищут! Ведь его не могут не искать…
Добравшись до первого, расколотого трещиной пузыря, Решетов расширил проход и начал копать. Сначала он вдавливал песок просто вниз, до тех пор, пока руки не перестали проваливаться. Значит, грунт заполнил нижнюю полость, и на него уже можно опереться. Выстелив песок над трещиной сланцевыми черепицами, Веня стал гнать сыпучий грунт в соседнюю полость, освобождая место для нового песка, сверху. Лёгкие песчинки не торопясь плыли вниз, превращаясь из тонкой струйки в медленную речку под Вениными ногами. Скоро и черепичные плитки, и складчатый пол совсем скрылись, а купол стал так близок, что Вениамин не смог разогнуться. Теперь он сбросил пустой баллон и регенератор с тяжёлой батареей. Они больше не пригодятся, а свет здесь, в земляном киселе, не нужен. Решетов нащупал ладонями край трещины, развернулся к нему лицом и бешено заработал ногами, загребая и втаптывая вниз песок. Вокруг рук и головы текли песок и пыль, Веня рванулся вверх и выиграл полметра высоты. Теперь скала была уже напротив его лица, значит, первый метр пути пройден! Раздавив нарастающий страх темноты, Решетов медленно-медленно пополз вверх, червём продавливая путь. «Одна третья! – крутилось в голове одно. – Песок падает не так быстро, как на Земле, хватает времени бросить вверх руки». Он толкался ногами, и, пока песок тёк сверху, подтягивался, цепляясь за излом скалы. Потом несколько секунд дышал, отдыхая. И снова, и снова, пядь за пядью.
– Что это, Дельвиг? – Корпу раскрыл глаза и заставил себя смотреть. Обычное фото с атмосферного зонда, неотличимое от десятков таких же, устилавших пол конференц-зала.
– Карта, Феликс, – ареодезист взял ещё чашку кофе, прихлебнул горячее варево, скривился от боли в обожжённом языке. – Дай-ка…
– Не понимаю, – он долго вглядывался, щурясь. Глаза не желали смотреть, глаза просили воды – промыть под веками. Глаза сильно и давно просили покоя. – Песок, Феликс, просто песок, как и на тех, – Корпу махнул рукой вбок.
– Тут пятно, Феликс, – тормошил его Тмян, – какая-то муть!
– Блик. Или брак? – кусочек карты в самом деле вышел нерезко, размыто.
– Какие блики?! Всё многократно компенсируется! – теперь шелестящую плёнку перехватил Иванов. И тут же забегал пальцами по сенсорике экрана. – Так. С вероятностью шестьдесят два процента это аномальное уплотнение атмосферы. Скорее всего, если судить по спектру – водяные пары. Это же…
– Ребров!! – Тмян уже терзал коммуникатор. – В точку, – он схватил карту, – 16—32, срочно! Относительные координаты получишь по сети. Не успеваешь – сообщи, вышлем джет! Действуй!
Сил уже не осталось, руки казались налитыми чугуном, а на плечи как будто навалили десяток кислородных баллонов. Последние полчаса Вениамин не смог сдвинуться ни на сантиметр, и только зря тратил воздух, ворочаясь в вязкой темноте. Давно закончилась скала, бывшая ориентиром голове и рукам. Поднялся ли он с тех пор вверх, Веня сказать не мог, как и не знал, сколько осталось до поверхности.
Что-то изменилось в окружающей тьме. Это зелёный огонёк воздушного датчика сменился тревожным оранжевым. «Не повезло», – отметила часть сознания, которая не утонула в страхе смерти и ещё могла наблюдать и анализировать. Остальной Решетов был полон оцепенелой апатией и беззвучной паникой. И агонизирующей надеждой, которая разгорелась вдруг снова, когда в тишине его могилы, наполненной раскалённым дыханием и набатом крови в ушах, возник новый звук.
Механический зверь стучал и двигался наверху.
– Я здесь! – забился Веня внутри скафандра, сжатого десятками тонн грунта. Задёргался, сжигая последние глотки кислорода, но стараясь успеть рассказать:
– Внизу есть вода…
Огонёк стал красным, и Решетов не смог вдохнуть. Несколько минут он ещё сопротивлялся удушью, потом жгучая боль разодрала ему грудь, и наступила темнота.
Когда Ребров ухватился за его вздернутую кверху ладонь, Вениамин был уже почти мёртв.
Новые жилые корпуса поставили в пятидесяти километрах к северу, в надёжной котловине, а сразу после них развернули спортивный купол с бассейном. Там постоянно были люди, большей частью со станции, но приезжали и с ближних секторов. Пару раз даже американцы залетали, подивиться. Проплыть два-три километра после трудового дня стало доброй традицией. По выходным на вышке развлекались прыгуны: выделывали такое, что чемпион последней Олимпиады съел бы от зависти плавки.
Решетов приходил поздно вечером. Нагрузки ему были пока запрещены, поэтому Вениамин просто ложился на воду и смотрел сквозь купол в близкое фиолетово-коричневое небо. Искусственная волна лениво качала его, попадая в такт таким же медленным мыслям. Потом он одевался и переходил в соседний, оранжерейный купол. Войлочная вишня прижилась и уже выпустила первые листочки. Веня устраивался рядом с деревцами и долго сидел, мечтая о будущих садах. Они обязательно вырастут, знал он, надо только немного подождать.
Покой для палача
Однажды всех шестерых вывели из здания следственной тюрьмы. Закрытый фургон ждал их. Было раннее утро, но возле железных ворот уже стояли люди. Десятка четыре, не больше. Молодые и старые, одетые в поношенные пальто или новые, с иголочки, костюмы. В ватники или в рабочие спецовки. Люди разные, но с одинаковой злостью на лицах. Всего четыре шага от крыльца до скрипящей подножки, но Мария услышала.
– Предатели! Как вас земля носит, – прошипела старуха с тяжёлой палкой в руках и распухшими ногами. Стоявший рядом мужчина молча плюнул; ветер кинул плевок Марии на плечо. И не стереть, руки скованы.
– Разойдись, разойдись, не положено, – лениво, без строгости, протянул начальник караула.
Машина долго шла по окружной, потом нырнула в просыпающийся город. Сквозь пыльную сетку, затянувшую окно, пробивался рассвет. На радиальном проспекте они попали в пробку, такую долгую и тягучую, что Марию сморило. Проснулась она, когда автомобиль въехал в центр.
– Надо держаться, – сказал Виктор.
– Держаться, – ответили остальные.
– Не сдадимся, – согласилась Мария.
Марк смотрел на неё и тоже шептал «Не сдадимся». Лицо его попеременно краснело и бледнело, а губы дрожали.
Под фургоном застучали стальные листы. Внизу, усиленный акустикой свода, возник ленивый плеск волны о каменные опоры.
– Последний мост, – сказал Виктор и уронил лицо в стянутые наручниками ладони.
Марии захотелось плакать.
За Последним мостом находились Палаты Увещеваний. На что они рассчитывали, подумала Мария, затеяв борьбу с Принципатом? С теми, кто поднялся на конспирации и тайне? Они переиграли нас, как детей…
Машина встала. Конвойные деловито пристегнули их к длинной цепи. Мария шла последней, и, пока остальные ныряли по одному в слепую дверцу в торце здания, успела глянуть вверх. Пыльная синева дня заливала клочок неба над бетонной стеной, кричали чайки.
«Увижу ли?» – мелькнула мысль, и равнодушные руки конвоира втолкнули её внутрь. Эхо шагов не успело наполнить тьму тамбура, как стены раздались, и дистиллированный свет ртутных ламп ударил по глазам. Широким коридором, выложенным белоснежной плиткой, мимо камер, залитых той же беспощадной белизной, шестеро вышли в круглый зал. Коротко стриженый человек в сером стоял в центре и ждал.
По периметру зала, на высоте чуть выше человеческого роста крепилась толстая труба. К ней конвоиры прицепили наручники арестантов и быстро вышли.
– Здравствуйте, друзья мои, – приятным, слегка хриплым голосом произнёс человек в сером, оглядывая фигуры с вздёрнутыми руками. – Вы полагаете, я буду наказывать вас? Нет! Я буду убеждать! Я разверну перед вами цепи неотразимых аргументов и безукоризненных силлогизмов. Вы поймёте свои ошибки и раскаетесь в заблуждениях. Каждый из вас умрёт здесь. Вместе мы должны сделать, чтобы души ваши, когда настанет пора, находились в гармонии с миром.
Палачи велеречивы.
– Палач! – гневно выкрикнул Виктор.
– Палач? – человек улыбнулся. – Может быть. Называйте, как хотите. Ваши имена я знаю и так. Но прежде очистим тела.
Он вышел, и тут же из отверстий в стенах брызнула густая пена. Резкий химический запах заполнил зал. Пена пропитала тюремные робы, и бумажное полотно стало на глазах расползаться и таять. Потом с разных сторон ударили струи холодной воды. Они били по телам, сдирая и унося последние клочья ткани. Через две минуты шестеро были обнажены и дрожали от холода.
– Нагота способствует уважению, – Палач вернулся, держа в руках какой-то свёрток. – Голый смотрит на одетого снизу вверх. Так же и вы будете смотреть на меня. А теперь – маленький урок.
Он взмахнул рукой, и воздух разрезал длинный бич.
– Вы будете говорить, – от удара на спине Виктора, от левой лопатки наискосок и вниз до бедра, вспухла кровавая борозда; Виктор охнул, – только после моего разрешения. Всё остальное время, – Марк пытался уйти от удара, но бич облизал его поясницу, хлестнул по груди, содрав клок кожи, и Марк закричал, – вам положено молчать!
Палач дважды обошёл зал, одаривая шестерых ударами.
– Кричать от боли, – он остановился, – запрещено.
Помолчал, разглядывая стонущих людей, и добавил:
– Стонать можно.
Он свернул бич.
– Сегодня день знакомства, поэтому с вас довольно. Будет вечер и будет ночь – для размышлений. Вам есть о чём подумать.
Палачи добры.
Палаты Увещеваний расположились в старом доме в самом центре столицы, принадлежавшем когда-то знаменитой дворянской семье. Стены были толсты, а перекрытия – прочны. Может быть, в этом крыле раньше находились людские или кладовые. Многое повидал коридор, облицованный теперь белым кафелем. Толстая прачка ковыляла, склонившись под грузом корзины с бельём; кухарка возвращалась с рынка с полными кошёлками; работник катил тележку с убоиной, и капли крови падали на гранитные плиты пола. Где вы, былые аристократы? Потом в кладовых засели клерки одного из министерств. Долго наполняли они коридор и комнаты шелестом бумаг, запахом чернил, великими замыслами и мелкими интригами. Визитёры с юга шуршали исподтишка дензнаками и меняли выдержанные коньяки на фонды. После Реставрации Духовности и Торжества Принципов всё поменялась ещё раз, в доме обосновались другие хозяева. Другие гости. Но осталась кровь.
Теперь, подумала Мария, это наша кровь, а кабинеты превратились в камеры. Три шага в ширину, пять в длину, узкий деревянный топчан, накрытый тонким прорезиненным матрасом, параша с умывальником в дальнем углу, напротив изголовья. Укрытый бронестеклом глазок видеокамеры в стене над головой. Вместо выходящей в коридор стены – толстая металлическая решётка с дверцей.
В камере справа сидел Виктор. Мария прижалась щекой к холодным прутьям и увидела его руки с бордовыми полосами на запястьях. Виктор делал пальцами какие-то знаки и шептал беспрерывно:
– Всё будет хорошо, всё будет хорошо, всё будет хорошо…
Мария знала: ничего не будет хорошо.
В камере слева, ближайшей к пыточной, молчал Дмитрий. Он всегда молчал. На их тайных собраниях, когда накал споров переходил в обиды и ссоры, на очных ставках после ареста. Мария была уверена, что он не ответил ни на один вопрос дознавателя, ни на одно предложение официального защитника. Только на разрешенном свидании, когда к Дмитрию пришла, пряча лицо, мать, он шептал что-то тихо в телефонную трубку…
Напротив него, слева и наискосок от Марии, поместили Ивана. Старшего из них, руководителя ячейки. Именно на его холостяцкой квартире прошла последняя, самая короткая встреча.
– Бегите, – сказал в тот раз Иван.
Они не послушались. Кроме одного, Кирилла, воспринявшего предупреждение всерьёз. Его сняли с самолёта, когда до взлёта оставались минуты. Перед отправкой в Палаты Кирилл успел рассказать, как шли по салону люди в форме, и как облегчение превращалось в холодную пустоту. Ещё он рассказал про брезгливые лица экипажа и про то, как отворачивались пассажиры, когда его вели по проходу.
Камера Кирилла находилась от Марии наискосок направо.
Напротив сидел Марк.
Мария была против его принятия в организацию. В Марке не было убежденности, но только фанатичное стремления быть рядом с ней. Это поклонение смущало, это внимание было обузой. Марк соглашался на самые острые, самые быстрые решения, он готов был поддержать всё, что угодно, лишь бы понравиться, лишь бы обратить на себя внимание. Вызвать её интерес. Наверное, этот огонь, эта истовость должны были льстить, но Мария пугалась. Она старательно избегала Марка, но чем твёрже она отказывала, тем настойчивее тот становился.
Сейчас Марк сидел на корточках у самой решётки, зажав руки между колен, и смотрел на неё. «Как это, наверное, неудобно: сидеть так», – подумала она, и вдруг вспомнила, что на ней ничего нет, и что Марк второй час – с той минуты, как их разместили по камерам – сидит у решётки и смотрит, смотрит, почти не мигая, и только иногда облизывает губы.
Марии стало стыдно наготы, и стыдно этого стыда. Стыд был глупый, стыд был непонятный, ведь они уже висели друг перед другом. Им довелось вместе попробовать бича. Это сблизило их, и должно было отменить само понятие стыда; какие счёты между голыми трупами в траншее, а ведь они были уже почти трупы, и только временно задержались, пока Смерть перебирает инструменты, выбирает наилучший, удобнейший…
Марк смотрел, и Мария, держась неестественно прямо – всего два удара, а как болит! – ушла прочь от решётки. Сделала три шага, легла лицом к стене и закрыла глаза. Пусть смотрит. Главное, не видеть его голодных глаз. Отключиться, представить, что тебя здесь нет. Не видеть, не слышать, не быть. Скоро, очень скоро, напомнила себе Мария, её Не Будет. Ужас накинулся, вымывая человеческое, и Марии захотелось взвыть от страха и безысходности. Как в детстве, когда она впервые осознала свою смертность. И нет рядом мамы, которой можно уткнуться подмышку, выплакать свою беду. «Ведь я же не боюсь, – отвечала мама, – хотя гораздо старше. Зачем тебе думать о смерти?» Чтобы не закричать, Мария стиснула зубы. До боли, до скрежета лопающейся эмали. Опять вспомнила про Марка, который сидит и рассматривает её, и видит, конечно, некрасивую складку на боку. Внезапно Марии стало смешно. О чём думает она в Палатах Увещевания? О складке и о парне, который сейчас разглядывает её зад, но скоро тоже умрёт. Это было так глупо, так дико, так не к месту, что мысли о собственной гибели отступили и Мария успокоилась.
Жаловалось тело, саднило кожу. Лампа равнодушно светила с потолка. Мария долго ёрзала, стараясь не тревожить спину. Найти удобную позу оказалось непросто, но усталость взяла своё, и под журчание воды в бачке Мария заснула.
Следующие дни заботливая память решила не складывать в свои бездонные закрома. В них не оказалось ничего, что хотелось бы помнить. Только боль и ночной свет плафонов, выжигающий глаза сквозь опущенные веки. И седые виски молодого военного, подручного палача. Немало забот в Палатах. Доставить, приковать, отвезти на тележке хрипящее мясо обратно в камеру, подсунуть миску с едой под решётку, убрать нетронутое. Сколько было лычек на его погонах, Мария не запомнила. Он всегда в чистой форме, черных очках, уши заткнуты наушниками плеера, пальцы равнодушны и не дрожат, но на висках грязный весенний снег. Эта короткая седина стала якорем, не пустившим девушку в спасительное, но малодушное безумие.
Палач обманул.
Он не приводил доводов, ни о чём не спрашивал их и не требовал отречений.
– Нет! – с огорчением говорил он. – Боль говорит в тебе, боль и обида. Тело кричит, но молчит душа. Не готовность отринуть скверну в тебе, но желание прекратить мучения. Забудь про плоть, прислушайся к тихому голосу внутри. Я не верю в твою неисправимость, таких нет, каждый достигает просветления. Да, через муку, да, через страдание, но как иначе?
Он заглядывал в глаза с надеждой, и каждый из шестерых чувствовал, что надежда эта искренна, что и отвечать нужно так же искренно, но не было сил понять, как достичь этого.
– Нет, ты не веришь в свои слова, – сокрушённо качал головой палач и снова брался за инструменты.
Потом, спустя часы, похожие на годы, приходил парень с седыми висками.
– Сегодня для вас знаменательный день, друзья мои! – палач был оживлён и с энтузиазмом смотрел на прикованных к стене подопечных.
По-разному перенесли они проведенные в Палатах дни. Виктор и Иван храбрились, пытались отвечать взглядом на взгляд. Несмотря на следы пыток, они пытались стоять прямо, но страх близкой боли прорывался сквозь маску отваги и вызова.
Остальные были опустошены, но держались, стараясь укрыться за гордостью и безразличием. Палач знал: это ненадолго. Он легко читал их, проникая под черепную коробку без иглы и сверла. Люди просты и предсказуемы, если точно отмерить муку.
Только Марк висел безвольной марионеткой. «И-и-и», – тянул еле слышно, отворачиваясь от ярких бликов.
Палач подошёл к Марии. Девушка следила за ним одним глазом. Второй затёк, и фигура палача казалась плоской и неживой. Боль и усталость манили обмороком, но Мария старалась превозмогать себя, не уплывать в беспамятство. Оно никуда не уйдёт, зачем торопиться? Пока мелькают иногда перед глазами седые виски – жизнь не кончена.
– Для чего это тебе, девочка? – спросил он. – Такой молодой, такой красивой, – рукоять бича ласково погладила девичью шею и приподняла подбородок, – зачем сомневаться в принципах? Что ты хотела доказать? Но у тебя есть шанс.
– Я не хочу, – прошептала Мария искусанными губами.
– Молчи, глупая! Жить – лучше! У всех есть шанс, даже у него, – палач развернулся к Марку, и тот дёрнулся и заскулил громче, в животном ужасе пытаясь вжаться в стену, найти тёмный угол в круглом зале без углов, забиться в него и замереть.
– Отныне жизнь ваша изменится, – продолжил палач. – Один начнет учиться увещевать, другие получат передышку. Вам нужно отдохнуть, я знаю, вам очень это нужно… Моё прошение об отставке рассмотрено и одобрено. Я заслужил покой. Недостаёт малого: мне нужен ученик и сменщик. Кто из вас…
– Я, я, я-а-а!! – забился на цепи Марк, брызжа слюной. – Я согласен! Согласен, согласен, – он заплакал. Струйка крови из лопнувшей губы потекла по подбородку.
Всё произошло так внезапно, что пятеро молчали.
– Ты хорошо подумал, малыш? – спросил палач. – Учиться будет трудно, а твоими первыми, э-э, – впервые он замешкался, не нашёл сразу верного слова, – пациентами станут они, твои товарищи.
– Да! Всё, что угодно! Только жить! – дальше Марк забормотал что-то бессвязное, заискивающе улыбаясь и всхлипывая.
Пятеро молчали.
Шестерых отправили по камерам без «процедур».
Палач устроил им выходной и сам разнёс и расставил у камер угощение. Жаркое на бумажных тарелочках и настоящий кофе в одноразовых стаканах.
Палачи сентиментальны.
– Ты! – Мария прижалась к решётке, стоило палачу выйти. – Не насмотрелся еще, предатель, гадина? Пытать хочешь, да?
Она шипела и плевалась, билась о холодные прутья. Потом схватила стаканчик с горячим кофе и плеснула в Марка.
Тот сидел в обычной позе, лицом к проходу, и смотрел на неё. Ни одна капля не долетела, Мария только обожгла пальцы.
– Оставь его, – сказал слева Дмитрий. – Он просто хочет жить.
– Жить?! – выкрикнула девушка. – А я не хочу жить? А ты? Все остальные?!
И остановилась: если бы Марк промолчал, кто бы согласился первым? И согласился бы? Она смогла бы отказаться? Отказаться быть. Существовать. С виной, которую нельзя простить. Чувствуя, как жгут кожу взгляды бывших друзей. Но жить! От обиды заныли зубы. Почему она не догадалась крикнуть первой? Наплевать на ненависть, зато продолжатся рассветы и закаты. Наступит новая весна, снег сойдёт, дождь смоет зимнюю грязь с набережной, и они пройдут над рекой, как раньше. С кем?! С Виктором, которого она замучает собственными руками? Представилось, как свищет послушный бич, как лопается кожа на спине Виктора, как он вздрагивает всем телом и стонет, не смея кричать. И какая ненависть плещется в его глазах. Вдруг Мария поняла, что ей было бы приятно бить! Приятно ощущать власть и беспомощность другого человека перед этой властью. Его бессильную злость. Его страх. Его боль.
Ей стало жутко от такого понимания.
Палач заставил их делать страшный выбор. Мария возненавидела Марка за то, что он решил. И возблагодарила, что не дал ей времени выбирать. За то, что она увидела бездну внутри себя – потом. Нет, не палач, жизнь привела к такому финалу. Идеалы, которым они следовали, их упрямство, их заносчивость. Их самомнение. Они считали себя лучше, умнее других. Они хотели возвыситься над людьми, теперь пожинают плоды. Они виноваты. Искреннее понимание собственной неправоты – вот что хотел увидеть в их глазах палач!