Дети Грауэрмана. Роман-рассказка
Отец, очевидно, считал происходящее ниже своего достоинства, женщины при экзекуциях тихо ликовали, а Валентина, дождавшись пока мужу пустят кровь, с нашей помощью утаскивала его в комнату, замывать.
Дедушка Марк Моисеевич редко выходил из своей комнаты… Но как-то, когда мне было лет 10, показал, как надо держать кисть, чтобы не выбить ее при ударе. Он-то откуда это знал?
За нашей комнатой была маленькая, в одно окно, вторая комната Кунявских, в которой жил повзрослевший Борис, а далее шла комната метров 18 с двумя венецианскими окнами, в которой жили тетя Соня с дедушкой. В окна изредка заглядывало солнышко.
Все наши комнаты когда-то шли анфиладой, и, кажется, даже были двери в смежную квартиру, но после революции двери между комнатами забили.
В конце «узкого» коридора был туалет, в котором стоял дореволюционный унитаз Columbia и висели четыре крышки от унитаза: у каждой семьи – своя. Гигиена превыше всего!
У туалета коридор делал Z-образную «загогулину». Двери к Борису и Соне были справа, а в тупике была дверь в ванную комнату. Слева в ванной комнате стояла дровяная чугунная колонка с очень красивыми барельефами на круглых стенках и дверцах топки, с поддувалами.
Когда приходила наша очередь мыться, топить колонку торжественно поручали мне. Что я и делал с наслаждением. И, наконец, чугунная ванна, с местами сколотой эмалью. С бронзовым краном на стене и с двумя бронзовыми вертушками горячей и холодной воды. Ванна была огромная: больше метра в глубину и ширину и длиной метра два с половиной. Я в ней «плавал» лет до 14-ти.
Потом провели газ, колонку выбросили, а на ее место водрузили ублюдочную раковину. Ванну тоже выкинули, поставили на ее место современную, но повесили газовую колонку. Поставили вечно текущий современный кран, но с душем. На этих современных кранах я приобрел свой первый опыт сантехника.
Газовая колонка была «с фитилем» и блокировкой подачи газа, когда фитиль не горит. Но это в теории. Мое счастье, что, устанавливая колонку, перевесили дверь ванной комнаты так, чтобы она открывалась наружу. Над дверью была застекленная фрамуга (со старых времен). Как-то зашел я в ванную комнату. Фитиль не горит. Нет, чтоб понюхать. Зажег спичку… Очнулся в коридоре… В башке звон… Весь пол в стекле… Лежу на полу в конце коридора, упираясь спиной в Лёвину дверь… Волосы на голове и по телу дымятся. А когда глянул в зеркало – на роже ни единого волоска… Колонку нам потом поменяли.
Зимой 1944—45 раздался звонок в дверь. За дверью стояло что-то, похоже, женского пола, закутанное в жуткое рваньё. Очень тихо существо объяснило, что жило в этой квартире до 1918 года. Сейчас идти некуда. Нельзя ли обогреться и, если можно, переночевать. Бумажка, разрешающая ей жить в Москве, у неё есть.
Так появилась бывшая хозяйка квартиры №10 Мария Стефановна, проще – Степановна. Больше всех возмущался Васильев.
Наши женщины сожгли завшивленную одежду, отмыли, одели, как могли, поделились едой и… вызвали участкового. Тот прибыл, изучил «тугамент» и подтвердил, что «бумага» правильная, жить можно, только надо зарегистрироваться. Что и было сделано.
Марию Степановну было не видно и не слышно. Спала она на сундуке (в котором пряталась Книга), что стоял в коридоре, напротив двери комнаты, где жила тетя Соня с дедушкой, а днем куда-то исчезала.
Летом я встречал её на Тверском и Никитском бульварах. Ей было лет 70, была она немощна, и работать не могла. Что она ела? Мама, Соня и тетя Саша пытались ее подкармливать, но с едой у всех было «не ах».
Когда вернулся с фронта папа, он добился постоянной прописки семьи Васильевых и Марии Степановны в нашей квартире.
«Благодарный» Миша продолжил люто ненавидеть жидов, а Мария Степановна продолжила тихо спать на сундуке, шепотом говоря «спасибо» всем, даже мне, мелкому, и так же тихо умерла летом 1948 года на скамейке Тверского бульвара.
Вещи
Столовый переулок, дом 4, квартира 10. Первый этаж, десять шагов вверх по старым ступенькам, и справа большая коричневая дверь. Моя дверь, дверь моего детства. Главная из всех дверей на свете. На двери табличка, она менялась со временем, но этот рассказ про те времена, когда на табличке было четыре надписи. Давайте по очереди.
Клавдия Ильинична, 1 звонок
Я называл её Тётей Клавой, Бабаня и Дед Гриша говорили ей «Ильинишна», но между собой звали просто «Клавдеей». Про себя и я – так. Комната Клавдеи располагалась слева от главной двери. Её окна выходили во внутренний двор-колодец. Я сочувствовал Клавдее, ведь она не видела ничего, кроме пустого двора и других окон. Мне казалось, что наша комната, из окон которой можно было видеть прохожих, машины и даже, если высунуться, милиционера в будке под посольством, куда лучше.
В комнате Клавдеи был сервант с сервизом. Стол с диваном. И ещё какая-то мелочь. Привлекала меня только одна ведь: большущая пепельница, которая жила на подоконнике. Тётя Клава под открытой форточкой курила желтоватые папиросы, часто чиркая спичками. Отчего сама она стала желтоватой, жилистой и даже как бы немного ржавой. Редко она улыбалась, я боялся её и уважал.
В своей прокуренной комнате она жила одна и никого уже не ждала. Когда начинал звенеть дверной звонок, Клавдея не выбегала в коридор, как другие, она знала – это не к ней.
Кунявские, 2 звонка
Их было много, не вспомню – сколько. Первая дверь направо. Хорошая комната, как наша. Большая и шумная. У них часто бывали гости, но меня не приглашали, потому что я был маленьким. Одним глазком однажды увидел, как много у них вещей. Целая прорва вещей. И целая прорва людей.
Я любил Кунявских. Они были загадочны и богаты. Боря Кунявский подарил мне два обломка настоящего круглого магнита, и я магнитил ими разные вещи. С одной стороны магниты слипались, с другой разбегались. У каждого мальчика должны быть такие.
А его брат Алик подарил мне марку с бегемотом, африканскую. У него было две, и одну он мне подарил. Глядя на неё, я мечтал о далеких странах, где живут всякие звери. Иногда по субботам я бывал в зоопарке, до которого надо было ехать на троллейбусе.
Финкель, 3 звонка
Это наше. Про нас я уже почти всё рассказал ещё раньше. Мы, это Бабаня, дед Гриша и я, мальчик Женя. У нас есть телевизор и отдельный телефон, потому что дедушка – эксперт, и ему полагается. Есть большой шкаф, с зеркалом для бабушки и пиджаками для дедушки. Стенной шкаф для меня, чтобы я мог в нём прятаться. Много-много всего. Коллекция дедушкиных машинок, его медали. Шкатулки с бабушкиными украшениями, нитками и таблетками.
Наша комната лучшая в мире. Батареи отгорожены деревянными дощечками, на которых можно играть, как на ксилофоне. В полосатые шторы можно завернуться так, что тебя долго будут искать. Одно кресло раскладывается в мою кровать, а днём из него можно строить домик.
Обычно я счастлив в нашей комнате. Но всегда выбегаю в коридор, когда слышу три звонка. Это папа может придти, и я буду громко кричать: «Бабаня! Папа пришел! Где его сто грамм командирских?!» Или мама, и тогда я тихо прижмусь к её холодному пальто.
А иногда выбегаешь, а это доктор – к тёте Мане или тёте Соне. Потому что звонков было четыре.
Шапиро, 4 звонка
Они родные сёстры моей бабушки. Обе старшие, но Маня старше Сони. У них на двоих четыре звонка и одна комната. У Мани был муж по фамилии Донов. У него были круглые очки, я на могиле видел. Еще у Донова было много Художественных Альбомов. Это мне дедушка рассказал. Куда подевались эти Альбомы, я не знаю.
Соня работала далеко, на Петровке, но ходила на работу пешком. Там была её лаборатория. Все писали в баночки и несли их к тёте Соне на анализы. Еще они какали в спичечные коробки. Соня больше любила, когда писали в баночки. Всё это я зря говорю, потому что «это» она домой не приносила. А дома у Сони не было почти ничего, кроме одной Вещи.
Эта Вещь удивительной красоты. Она драгоценная, но Соня мне разрешала с нею играть, только очень аккуратно. Это такая большая застывшая прозрачная капля, внутри которой цветут разноцветные цветы. Соня говорила: «Очень дорогой подарок». Наверное это такой редкий алмаз, только круглый. А цветы в него попали давным-давно, когда еще были живы динозавры.
Я всегда знал, что вещи живут дольше людей. И всегда думал, что это несправедливо. Потому что со временем вещь становится старичком, потерявшим память. Маленьким одиноким старичком, а не дорогим подарком. Кто подарил тете Соне эту Вещь, я так и не узнал.
Водитель
Учить меня водить папа начал сразу, когда вернулся с войны. За ним была «закреплена» машина. Водителей он не признавал. Водил всегда сам.
В 1946-м у него была «эмка». На ночь папа оставлял машину во дворе, под окном. Каждое утро я вставал раньше папы, шёл во двор и прогревал мотор. Зимой (а зимы были морозные) это превращалось в сложную процедуру. Антифриза не было. Это у немцев на фронте, рассказывал отец, был антифриз. Ездили на воде. Вечером воду сливали.
В декабре 1946-го мне было чуть больше семи. Хилый и мелкий, я должен был заправить и запустить паяльную лампу, разогреть картер двигателя, после чего снять с плиты железный кувшин (кувшин был в половину моего роста), залезть на бампер, залить воду в радиатор и запустить двигатель. Потом я шёл к папе и докладывал: «Товарищ майор, машина готова!»
Мама кричала и плакала, что я «обварюсь» (в семье был прецедент: совсем маленьким, ещё до войны, «обварился» мой старший двоюродный брат Владик), но отец был неумолим: «Пусть растёт мужиком!» Мама, наверное, настояла бы, но папу неожиданно поддержал дедушка, а его авторитет был непререкаем. Маме оставалось только плакать и втихаря снимать с плиты кувшин с кипящей водой.
Школа
В 1946-м я должен был пойти в школу. В ту самую, знаменитую 110-ю. Но знаменитый директор Иван Кузьмич Новиков был неумолим: «Ребёнку не хватает трёх недель до семи лет. Не могу. Рано. Приходите через год». Мама не очень переживала: я был дохлый и мелкий. Впрочем, почти всё моё поколение было таким.
В 1947-м я был зачислен в 1-й «А». Это всё не просто. Был класс «А» и был класс «Б». Класс «А» для «чистых». Ведь в 110-й учились дети Ворошилова, Булганина, Щербакова… Да что там, а Светлана Сталина?
Класс «чистых» полагалось разбавлять. Вероятно, только по этой причине в классе появились такие дети, как я, Серёжа Курочкин, Саша Масчан, Витя Леви…
«Нечистых» было мало, и мы держались вместе.
Самой заметной фигурой в 1-ом «А» набора 1947 года был сын американского посла Дюрброу Брюс. По-русски он говорил плохо («Америка России консервы бух-бух, Россия Гитлера бах-бах!») и проучился с нами недолго. Вскоре его отца выслали из СССР – началась «холодная война».
Второй заметной фигурой, проучившейся с нами до конца школы, был сын заместителя генерального прокурора Советского Союза Волина («Волин-болен»). Он ходил в школу редко, и редко в табеле у него проскакивали четвёрки. Обычно – пятёрки. «Да что вы со мной сделаете? – цедил он сквозь зубы учителям. – Вот скажу папочке, и он вас всех посадит!»
Засранец был редкостный. Как-то, сидя за моей спиной, он стал плевать мне в затылок жёваной промокашкой, я двинул его по роже, и Александра Аркадьевна, замечательная наша математичка, закричала: «Финкель, вон из класса! Марш к директору!» И тут Волин встал и пошёл со мной, бросив через плечо: «Идём вместе. Хер он мне что сделает!»
Дедушка
– Женя, прекрати подкрадываться к дедушке! Прекрати на него прыгать! Прекрати немедленно! Ты его убьёшь!
– Бабушка, мы играем!
– Аня, мы играем.
– Глупые игры. Гриша, у тебя сердце.
– Деда, где у тебя сердце?
– Тут.
– Тут?
– Тут.
– Можно послушать?
– Можно.
– Слышно. Вот так: бу-бум, бу-бум, бу-бум.
– Это хорошо.
– Ты не бойся. Я не буду прыгать на сердце. Буду прыгать на живот.
Арест отца
Все войны мой отец строил аэродромы. Была контузия, были награды.
Аэродромы строили части НКВД, и отец закончил войну майором НКВД – и после руководил большой базой мехтехники. Так до смерти и остался механиком-строителем.
В 1946-м майору НКВД Финкелю Г. А. дали «смотровой» на квартиру в Козицком переулке, сразу за «Елисеевским» магазином.
На «смотрины» взяли меня. Упросил.
Квартира была «за выселением». До начала войны в ней жила немецкая семья. Комендант снял печати, впустил нас и оставил одних.
Две раздельные комнаты! Кухня!! Ванная с газовой колонкой!!! (Видно, непростые немцы жили). На столе тарелки с засохшими остатками… Распахнутые платяной шкаф и буфет…
На полу валяется очень красивая кукла. Я хватаю её – и хриплый крик-шёпот мамы: «Положи!»
Я это очень хорошо запомнил: почему мне нельзя трогать эту, такую красивую куклу?
Был семейный совет, и дедушка сказал: «Нельзя. Грешно».
Майор НКВД Финкель Г. А. отказался от предложенной квартиры.
Возможно, это стало строчкой в его личном деле…
Папу «взяли» на работе в мае 1949-го.
Шла кампания борьбы с «космополитами». Так тогда называли евреев.
Его вызвал начальник и приказал ехать «на аресты». Отец отказался, сказав, что он не оперативный работник. Отцу приказали сдать оружие, сняли с него ремень и отвели в камеру.
«Космополитов» не допрашивали. Просто пару раз избили. Для профилактики.
Ночью к нам пришли с обыском четыре здоровых мужика в сапогах. «Искали» только на нашей половине. Распороли подушки и одеяло. Спросили, какая полка принадлежит нам в большом общем шкафу в коридоре. Вывернули все вещи на пол. С ухмылкой, глядя на меня, один из них вынул из футляра мою скрипочку, аккуратно положил её на пол и раздавил сапогом. Я потерял сознание…
С детства учила Советская власть любить себя.
Утром мама потребовала, чтобы я пошёл в школу.
Я немного опоздал, и, когда вошёл, все уже были на местах.
Вскочил второгодник Романов (он был на голову выше всех в классе), сбил меня на пол и стал топтать.
Учительница Тамара Ивановна Коняева (мир праху её) стояла в углу, руки прижав к груди.
Спас меня Саша Масчан. Отец учил его приёмам армянской борьбы.
Меня отвели в поликлинику, туго забинтовали грудь (были сломаны два ребра) и отправили домой. Мама помчалась в школу, но директор Иван Кузьмич Новиков ей спокойно сказал: «Нормальная реакция здорового детского коллектива».
Через несколько недель ночью опять пришли. Забирать.
Когда разорвали мамино единственное крепдешиновое платье, она дёрнулась и тут же получила «по жидовской роже». Мой маленький дедушка бросился с кулаками на обидчика и тоже получил «по сопатке». Встать он не смог.
В «воронок» погрузили маму, меня и деда – «для комплекта».
Привезли на вокзал и погрузили в теплушку («40 человек или 10 лошадей»). Стояли целый день, а «космополитов» всё подвозили. В теплушку набили человек 60: женщины, дети, старики…
В Тулу (190 км от Москвы) везли четверо суток. Два раза в день в вагон давали два «солдатских» чайника воды (кружек не было) и бросали на пол несколько буханок хлеба.
На вторые сутки дед умудрился выломать в углу доску. Стало легче, а то гадили…
Позже говорили, что первую треть арестованных НКВДэшных «космополитов» расстреляли в течение нескольких дней, вторую треть, не мешкая, отправили «на Колыму», но тут кто-то неглупый спохватился, что зря переводят «матерьял», ведь практически все «космополиты» были ИТР.
Так отец (его перебросили на место мгновенно) стал главным инженером «Щёкингазстроя». Это теперь посёлок Первомайский. Там огромный химзавод.
Строили всё зэки. Их были тысячи. Каждое утро мимо наших домов текла эта река: лаяли и рвались с поводков собаки, хрипло орали охранники. Шли люди на работу. А вечером с работы. Строили «радостное коммунистическое завтра».
Отец был «расконвоированный».
Кажется, был июль, когда нас привезли к нему (у мамы синяк в пол-лица, у деда сломан нос). К этому времени отцу уже выделили двухкомнатную квартиру с кухней и чуланом на втором этаже двухподъездного двухэтажного щитового дома, в котором жили ИТР: зэки и вольные.
Чудны дела твои, власть советская!..
Скрипка
(немного забегая вперед)
Мама решила дать мне музыкальное образование. В доме появилась скрипка-четвертушка. Я успел сходить на пару занятий. А потом со мной приключилось вот что.
Я шел из музыкалки, на носу очки, под мышкой – чтоб не мерзли руки – скрипка. Во дворе пацаны играли в хоккей. Я не умел и завидовал. Мне свистнули, я подбежал. Сказали: братан, стань на ворота. Я стал, футляр со скрипкой положил у штанги. Боялся страшно, мне ведь никто не объяснял, как ловить эту шайбу. Сначала шайба пролетела мимо ворот и долбанула по футляру, всем стало очень смешно. Следующая угодила мне по очкам.
Я пришел домой, разделся, вынул скрипку из футляра, положил ее на кресло, постоял минуту и… сел на нее сверху. Что-то тренькнуло, что-то треснуло. Разбитые очки я положил рядом. Потом пришла мама. Был долгий разговор. Потом она звонила папе.
Много позже я узнал про то, как мой папа не стал скрипачом…
Папа и мама посовещались. У нас дома появилась гитара за семь рублей и канарейка в клетке – за три, всего десять. Очки я с тех пор не носил.
«Химия»
В Щёкино мы жили на удивление хорошо. Или это только мне так казалось?
Через пару недель после нашего приезда папа принёс лобастого трёхмесячного щенка. Это была Дэзи: мама – немецкая овчарка, папа – волк. Жизнь моя наполнилась восторгом: у меня есть собака!
Меня Дэзи любила, деда уважала и обожала спать, привалившись к его ногам, мама её кормила, но слушалась эта псина только отца. Росла Дэзи стремительно, и скоро мы перестали запирать входную дверь. Она впускала всех, любых, а потом просто ложилась на пороге… Если чужой пытался выйти, а отца не было дома, чтобы дать команду, в горле её начинало клокотать (она никогда не лаяла), и обнажались клыки. Ни я, ни мама, ни дед не могли сдвинуть её с места.
К нам перестали ходить соседи. Все разговоры велись теперь через порог или на лестничной площадке. Скидок на возраст Дэзи не делала, хотя на улице была вполне добродушна. Если только ей не казалось, что кто-то собрался проявить агрессию в отношении меня.
Дэзьку в посёлке боялись, но истинная слава пришла к ней после того, как в нашу пустую квартиру (папа на работе, дед на улице, мама у соседки, а я в школе) – зашла цыганка. Юбок на цыганке было много – осталась одна. Когда с улицы вернулся дед, цыганка сидела, поджав ноги, на столе в большой комнате, и тихо выла… Папа приходил с работы очень поздно, и за это время на нашей лестничной площадке перебывал, кажется, весь посёлок. А Дэзи мирно спала на пороге. (Все юбки Дэзька утащила на своё «место» и отказалась отдавать даже папе).
Так мы и жили. Папа пропадал на стройке, дед мастерил мебель. Квартира была пустая, и дед сбил топчаны моим родителям и себе, сделал столы в комнату и кухню, табуреты и даже деревянное полукресло для отца. В руках у него всё «горело».
Я спал в чулане с маленьким окошком на купленной (!) раскладушке. Это были два Х-образных соединённых основания с натянутой парусиной. Когда «кровать» раздвигалась, я залезал в неё с торца. Дед спал в маленькой 5-метровой комнате, папа с мамой в большой (метров 12). В кухне зимой жили в клетке куры.
С первого сентября 1949-го я пошёл в третий класс Яснополянской средней школы. Той самой школы, которую граф Лев Николаевич Толстой построил когда-то для деревенских детей. Своих детей, хоть и деревенских. В Ясной Поляне в том, что дети были его, никогда не было никаких сомнений. Граф был большой «ходок», как говорили тогда. Портреты всех первых учеников висели в коридоре на втором этаже школы. Сходство с графом было несомненным. Ну, просто «зеркало русской революции».
В школу нас, детей зэков, возили на ГАЗовской «санитарке». Дверь снаружи запирали на висячий замок. В кабину садился конвоир. Детей «вольняшек» возили отдельно.
Отношение в школе было соответствующее: нас почти не вызывали, но отметки ставили. И даже хорошие.
Женщин, жён расконвоированных зэков – ИТР, по воскресеньям возили на рынок в Мценск. Их сажали в открытый кузов грузовика (при любой погоде и в любое время года, правда, разрешалось от поездки отказаться), по углам четыре конвоира, в кабине сержант. Когда приезжали в Мценск, конвойным покупались семечки, и бабы расползались по базару. Через пару часов обратно, таким же макаром.
Тогда же у меня появился шрам на правой щеке. Бежал я возле наших сараев за домом, споткнулся и упал лицом на разбитую бутылку. Осколок стекла вошёл мне в правую щёку и практически отрезал её вместе с нижним веком. Было воскресенье. Отец на работе, мама в Мценске, дома только дед. Пока нашлась машина и конвойный, я потерял довольно много крови и чуть не потерял болтавшуюся «на ниточке» щёку. Меня отвезли в Яснополянскую больницу, и там женщина-хирург Галина Николаевна спасла мне глаз и пришила щёку. Но шов получился не «косметический» – не было тонкой иглы. Когда на следующий день привезли маму (отца не пустили), я выбежал ей навстречу с криком: «Мамочка, глаз цел!»
Там же, в Щёкино, я впервые самостоятельно сел за руль и «угнал» машину. Где-то недалеко от нашего дома жил водитель грузовика ГАЗ-51. Он приехал на обед, а я насажал полный кузов детворы, с помощью согнутой проволочки завёл мотор и неспеша поехал вокруг наших домов. Машину я вёл стоя, мелок был. На втором круге появился водила, но догнать машину не мог – мы ехали быстрее, чем он бежал. Когда мы остановились, бить меня он не стал. Только матерился…
Вечером отец надрал мне уши, но не сильно, а потом долго хохотал, уже лёжа с мамой в постели.
Баковка
Маму помню с рождения. Мама пахла молоком и сигаретами. Папа пах очень вкусным соленым потом, особенно его тельняшки и спальники. Но почему-то его я помню лет с трех, не раньше. Жуткое такое воспоминание. Про лишай.
Бабаня и дед Гриша сняли дачу в Баковке. Наверное, папа им подсказал. Вся страна знала: в Баковке делают гондоны, по-аптечному – презервативы, по-народному – ошибочно, «резиновые изделия номер 2». Но тогда я этого не знал. Как не знал и того, что мой папа скупал эти изделия не только, чтобы у меня не было братиков и сестричек, но и для каких-то там «экспедиций».
Короче, привезли меня в эту Баковку. Водят за руку, как маленького. Как будто я дурак какой, как будто убегу. А куда бежать-то? На фабрику гондонов что ли? Скука смертная. Одно хорошо: живности много – котов, собак, петухов. Я с ними вместе скучал по оврагам, когда отпускали.
А однажды вынимает меня Бабаня из оврага – и в крик. «Ой, – кричит, – ой, Гриша, а у Жени-то лишай!» Шуму было… Перепугался я не на шутку.
Но еще страшнее мне стало, когда папа пришел. Уж очень взгляд у него был оценивающий и настораживающий. Этот взгляд я на всю жизнь запомнил. Чувствую: примеривается он. И не убежишь.
Глазом моргнуть не успел, как схватил меня папаша в охапку, между ног зажал и машинкой больнючей стал мне волосы брить. Вот гад. А я орал. Так орал, что аж на фабрике резиновые изделия полопались, честное слово.
Но не сдался папаша-богатырь – обрил меня налысо, чисто Колобка. И не стало в моей жизни кошек и собачек, это уж Бабаня постаралась. Она мазала меня йодом и зеленкой в таком количестве, в каком папа покупал гондоны для экспедиции. Что сделало меня глубоко несчастным и здоровым. Впрочем, ненадолго.
Из воспоминаний отца о научном подходе к гондонам: «Эти изделия были незаменимы для взрывных работ в воде. В Баковке я приобрел солидных размеров картонную коробку, по каждой стороне которой шла крупная надпись: „Презервативы 1000 штук“. И потом вечерами, у костра, мы с шутками-прибаутками натягивали презервативы на бикфордов шнур (которому по закону полагалось гореть в воде и без защиты). Кончик надо было обрезать и закатывать один гондон на другой, добиваясь герметичности».
Слепой мальчик
Читать я начал поздно. Почти в шесть лет. Нет, буквы-то знал давно, и читать умел. Но сначала ленился, а потом ослеп. Болел-болел и бац! – ничего не вижу. Ну, почти ничего. Признаться в этом мне было стыдно. И я никому не говорил.
Но однажды к маме пришел дядя и нарисовал мне машинку с солдатиками. Очень красиво. Так мама сказала. Я взял карандаши и, забыв осторожность, тоже нарисовал машинку с солдатиками. Такую же. Мама вздохнула: «Каля-маля». И я признался.