Легкость взаимного молчания
– Хороший подход, Артем. Хм… То же ты можешь, получается, сказать и о Ротко?
– Не совсем, Ма-Марк. К Ротко тоже относится эстетика творческого процесса художника. Но посмотри на его картины. Они огромны и разноцветны. Буйство красок тебя просто затягивает. Ты начинаешь интересоваться эстетикой холста, подходишь чуть ближе, еще ближе – и все! Ты клюнул на эту уловку, ты заглотил наживку. Тебя поглощают свет и цвет полотна. Ты входишь в картину, и выходишь с другой ее стороны совсем иным, измененным. Сам Ротко говорил, что его картины стоит рассматривать с близкого расстояния. Чертенок! Заманивал людей в свои картины.
– И почему же их затягивает?
– Потому, Марк, – наконец я выговорил его имя без заикания – что в повседневной жизни мы не можем просто так взять и позволить себе впасть в транс от огромного цветного предмета, которое надо еще хорошенько подсветить, для увеличения эффекта. Оглянись вокруг, Марк, – опять получилось! – Мы же находимся в специальном здании, которое и рассчитано для того, чтобы проводить сеансы впадения в подобные состояния. Тут многие ходят одурманенные искусством. Часто бывает так, что вещи и события из нашей повседневной жизни попросту не замечаются нами, или им не предается особого смысла. Это как у Энди Уорхола с его банками консервированного томатного супа. Когда они стали признанным искусством? Мы видим подобные банки в магазинах каждый день, и в них нет ничего такого особенного. Однако после магазина мы идем на выставку, и что мы там видим? Банки Уорхола, такие же, что стоят в нашем магазине. Для осознания природы этого явления необходимо понимать две вещи. Первая – Энди Уорхол заметил повторяющиеся баночные мотивы, придя в магазин. Он принял социальную красоту такой, какая она есть и решил поделиться ею с миром. Второе – он перенес «баночную стену» из привычного для нас пространства – магазина – в галерею, в которую люди приходят отключиться от обыденности. И каковы их удивления, когда они видят ту самую обыденную, привычную картину. Банки могут не нравиться, кто-то может даже сказать: «Что в этом такого? Я тоже так могу», но они всегда будут обсуждаемы. Его работа смогла стать произведением, выйдя за грани классического искусства, оттого, наверное, что она пришла из привычного вечера обычного человека, выбирающего консервированный томатный суп. Это близко большей части публики и, одновременно, далеко – в понимании.
– Интересно тебя слушать, Артем! Даже не хочется перебивать твой рассказ своими взглядами. Мои мысли более прямолинейны и очевидны.
– Я бы послушал твои, с удовольствием.
– Нет, лучше б я продолжил слушать тебя, Артем.
Что это было? Я бежал по темным коридорам своих воспоминаний, пытаясь понять в какой момент мне стало легко разговаривать с Марком. Почему я все это ему рассказывал? Мы молча ехали в машине по городу. Все как обычно: Аня за рулем, я – на пассажирском сидении. «Сколько же лет я уже не вожу машину? Может, стоит снова начать?». «Нет» – раздалось в моей голове. Но я не поверил голосу. Мне не хотелось верить.
Мысль зарождается порой в самое неподходящее на то время и место, но умирает всегда предсказуемо – в процессе разговора, превращаясь в слова. Мы поднимались по тускло освещенной лестнице, что вела в квартиру спокойствия и тишины.
– Я люблю тебя! -…
6
Следующие несколько дней мы провели в Аниной квартире, не выходя на улицу. Телевизор, что был выпущен из заточения из шкафа по этому поводу, не выключался часами. Мы смотрели старые комедии, заказывали еду по телефону, периодически курили сигареты прямо на кухне и много смеялись. Мир сжался до размера квартиры, и нам не хотелось его увеличивать обратно.
Любовь удивительным образом сочетает в себе огромную силу жизни, у нее есть способность рождать все новое, и, одновременно, она несет в себе мощный потенциал к разрушению, к смерти. И одно лишь слово, сказанное или не сказанное, может опустить тумблер этого опасного устройства. Мы несем ответственность не только за слова, произнесенные вчера, но и за слова, что будут не сказаны завтра.
Мне не хотелось, чтобы Аня однажды умерла. Мне было страшно сильно ее любить.
Мы разговаривали обо всем. Так безответственно, так неосторожно, но никогда не касались темы прошлого. Оно лежало неподъемным пластом тревог на самом дне нашего океана отношений. Ближе к поверхности лучи солнца пробивались в воды преломлением света. И где-то там, не погружаясь глубоко, мы перемещались от полутемноты до соприкосновения воды и воздуха. Главное – не утонуть, не пойти вниз ко дну от этой безумной-безумной любви.
Каждый раз, когда я приезжал к Ане, а точнее будет сказать, возвращался домой (моим домом была не Анина квартира, а сама Аня), мы обязательно останавливали время на несколько дней, запираясь в квартире. Мы не отвечали на телефонные звонки, не читали новости, мы не знали, что вообще происходит за окном. Видели только погоду, а часто, закрывая шторы во всей квартире, только слышали ее. Слышали, как импровизирует дождь, словно наигрывавший мелодию, стучащий по карнизу, и стеклу окна. Вьюга завывала тихим гулом парохода. Только Ане звук больше напоминал томные выдохи великана. Еще ей хотелось услышать звуки колокольчика. Нам было непонятно, откуда у нее взялось это желание. И тогда я шел на кухню, доставал колокольчик, который однажды я спрятал на полке за банками с мукой и горохом, и звонил в него, не выходя с кухни. Аня смеялась. Сначала вполголоса нечастыми всплесками эмоций, затем громким, звонким гомерическим смехом, и она не могла остановиться даже тогда, когда я возвращался к ней в постель. Мне становилось от этого тоже смешно, но я смеялся сдержанно, иногда, впрочем, поддаваясь на Анину провокацию.
Мы дурачились в постели до глубокой ночи. Фильм мог повторяться по три-четыре раза за день; мы постоянно отвлекались от телевизора. Мы включали кино снова и снова, до тех пор, пока нам уже не становился понятен сюжет. Мы ели прямо в постели, угощая друг друга своей едой. Иногда, таким образом, я съедал всю ее еду, а она мою. Мы делали апельсиновый сок в соковыжималке, затем пили его, сидя на кухне и выкуривая сигареты. Аня любила садиться на кухонную стойку, в легком халате ее тонкий стан завораживал меня, и я, встревоженный, наблюдал, как Аня сексуально курит и пьет апельсиновый сок. Я подходил к ней, обнимал за талию, затем моя рука поднималась по халату к ее волосам, которые в следующий момент уже путались между моими пальцами. Аня дотрагивалась до моей щеки, что уже обросла щетиной, и иногда немного водила ладонью по ней. Смотря друг другу прямо в глаза, мы могли замереть так на долгое время, которого уже вовсе не было, и застывшие стрелки часов на стене нам об этом говорили – мы вынимали батарейки из них.
Мы любили по очереди выводить буквы зубочисткой на наших спинах друг другу. Буквы складывались в слова, оставалось только почувствовать, что именно мы пишем невидимыми чернилами ощущений. Потом мы могли долго не разговаривать, общаясь только мимикой и движениями наших тел. Это была наша очередная игра. Я мог взять ноги лежащей Ани и начать приподнимать их по очереди, подражая движениям при ходьбе. Затем я скручивал одеяло, пытаясь имитировать емкость. Потом в эту импровизированную емкость я клал одной рукой кулак другой руки, нажимал на воображаемую кнопку, и – вуаля! – апельсиновый сок начинал течь через края одеяльной чаши волнами моих ладоней. Так я приглашал Аню пойти на кухню делать сок из апельсинов.
Поцелуй сродни приторности. Он будет таковым, если не научиться понимать вожделение партнера. Вкус поцелуя зависит от гомункулуса Пенфилда, а не от платья, которое на женщине. Аня, казалось, знала обо мне все. Наши поцелуи никогда не были приторными. И ее платья мне тоже всегда очень нравились.
Когда мы на несколько дней закрывались в квартире, все исчезало. Не было волнений и страха, не было тревожащего городского шума, меня не окружали люди, что привносят дискомфорт. Тишина, спокойствие, размеренность.
Однажды, не так много времени спустя после нашего знакомства, Аня затаскивала меня в свою квартиру. Сторожевой принял пароль, щелчком приветствуя хозяйку и разрешая зайти домой. Аня со всей силы толкнула дверь рукой, она полностью распахнулась и вновь закрылась, срикошетив упругостью дверных петель. Аня толкнула ее вновь, в этот раз намного слабее. Дверь послушно приняла Анино поручение и больше не стремилась повторять бунт. Я, не в себе, словно пьяный, что-то бормотал нам обоим под нос. Моими слабыми ногами и сильными Аниными руками мы пересекли границу зоны спокойствия и тишины, затем длинный коридор (он казался бесконечным!), гостиную, и, наконец, оказались в спальне. Я закричал шепотом:
– Они все умерли они о-они они о-они они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли они все умерли
Мои слабые руки вдруг сделались сильными, я схватил ими Аню за плечи и, в следующий момент, обрушился водопадом на пол, скользя ладонями по всему Аниному телу. Я заплакал. Водопадом был уже не я, а мои слезы. Они, со звуком маленьких взрывов, соприкасались с ламинатом мадридской скорбью, что лилась из моих глаз. Аня схватила меня под плечи, ее волосы упали мне на лицо и намокли, впитав грусть испанских событий. Она что-то мне повторяла, чуть громче, чем кричал шепотом я. Наши слова сплетались в одну косу безумия и были выразительным дополнением того, что происходило на полу спальни. В какой-то момент я отдался сильным Аниным рукам. Ее, прилипшие к моим щекам, мокрые от моих слез волосы неохотно стянулись с моего лица – она подняла меня с пола с помощью моих слабых усилий и аккуратно бросила на кровать. Я продолжал кричать шепотом одно и то же:
– Они все умерли.
Аня убежала в гостиную и вернулась с бумажным скотчем. Я слышал сначала удаляющиеся шаги, затем они вовсе исчезли. Все замерло. Я перестал повторять скорбный рефрен. Шаги ненадолго возобновились, потом открылся какой-то ящик. Из него полетели разные по своей массе и, соответственно, по своему шуму при соприкосновении с полом предметы. Потом опять (ненадолго) наступила тишина. И, наконец, послышались такие приятные, нарастающие в своей громкости, шлепки Аниных пяток об ламинат. На этот раз она проследовала экспрессом, без остановок; она вернулась с бумажным скотчем.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
Полная версия книги