Несвоевременные

III

Способность путешествовать во времени даёт человеку преимущество или становится его бременем? Ответ зависит от того, соответствуют ли субъективные ожидания путешественника объективным возможностям, которые ему милостиво предоставляет действительность. Чем больше разрыв между ними, тем острее конфликт. Путешествие Ады не открыло ей простора для ожиданий. Не предложило и возможностей – условия для новой жизни она должна была отыскивать сама.

Аду с раннего детства растила одинокая мать. Первые годы матери помогали родители. Но, когда девочке было восемь лет, её деда скоропостижно унёс рак. Не прошло и полугода, следом ушла бабушка: не вынесла горя. Любовь, которую тогда обрушила мать на Аду, стремясь отвоевать её у объявшей семью печали, была тяжела и тесна. Несколько лет чрезмерной опеки превратили девочку в комнатную мышь: она пропала из общества сверстников, растеряла друзей по двору и приобрела репутацию чудачки среди школьных товарищей.

Непростым для Ады оказался и выход обратно на свободу: как-то раз, когда было ей уже пятнадцать, она ушла из дома. Собрала сэкономленные на завтраках деньги, побежала на вокзал, в тот же день села в плацкартный вагон – лучшие условия обошлись бы ей много дороже – и уехала в другой город, за тысячу километров от родной столицы, к подруге по переписке. Мать приютившей Аду девочки быстро забила тревогу: шутка ли, когда в твоём доме появляется неизвестная, совсем ещё ребёнок – и без родителей! Улучив момент, она взяла мобильный телефон названной гостьи, подглядела и переписала из списка контактов её домашний номер. Уже через три два беглянку вернули к потерявшей покой матери. Как ни удивительно, эта эскапада Ады с мамой её только сплотила. Конфликт поколений сошёл на нет.

После школы Ада поступила в литературный институт, а уже на втором курсе начала зарабатывать первые небольшие, но стабильные деньги, пописывая короткие заметки в районную газету. Публиковали её даже не под собственным именем, но девушку это мало огорчало. Твёрдая почва под ногами была важнее честолюбия. Однажды, в день очередной зарплаты, она добыла в комиссионном магазине рабочий плёночный фотоаппарат и преподнесла маме. Та расцвела: полжизни фотография была её призванием, из юношеской страсти выросла в профессию, однако в кризис девяностых женщина лишилась работы, была вынуждена поступиться талантом, распродать за бесценок аппаратуру и с тех пор годами перебивались низкооплачиваемым трудом, не приносившим ни капли удовольствия, – а тут, словно посылка из прошлого, такой подарок от дочери! Они с Адой сблизились ещё больше. Часто гуляли вместе по Москве, запечатлевали на чёрно-белую плёнку случайные сценки, снимали шуточные фоторепортажи, делали серии портретов. И Ада тихо грустила, мечтая, чтобы в их квартире снова поселилась маленькая фотолаборатория, а к маме вернулся творческий запал…

К двадцати двум годам, за год до того, как клубок событий размотался далеко назад по ленте времени, Ада уже нажила значимый багаж, который ей не суждено было забрать с собой в прошлое. Она успела получить образование, побывать замужем. Её избранником стал неловкий однокурсник, с которым они с первых дней знакомства сдружились, а затем, сами не заметив как, и полюбили друг друга. «Безнадёжный мечтатель», «Не от мира сего» – так говорили о нём общие знакомые, но Аде того и надо было. На последнем курсе они вместе трудились над дипломами: две темы – барочная литература и творчество братьев Гримм – тесно переплелись в их работе. Парень часто приглашал её в маленькую однушку, где жил вместе с приёмной матерью, и, закрывшись на кухне, они то дотошно разбирали пробелы и недочёты в трудах друг друга, то забывали про всё на свете и поддавались страсти, наивно и горячо.

«Мы поженимся и родим двоих сыновей, – говорил он. – Старшего назовём Якоб, младшего – Вильгельм, как братьев Гримм. Будем растить с тобой будущих новых сказочников».

– Сам ты сказочник! – смеялась в ответ Ада, стесняясь собственной мечты о семейном счастье. И добавляла шутливо: – Если ты не знал, их было девять – братьев и сестёр Гримм. Столько детей растить – выше моих сил!

Колесо событий раскрутилось стремительно: они стали семьёй вскоре после выпускного в институте, поселились в доме Ады и её матери, а спустя год уже родился их вымечтанный сын Яша. Но колесо всё продолжало вертеться! Сначала оно втянуло Аду в водоворот тягостной суеты: мальчик родился болезненным и как будто не поспевал в своём развитии за временем, – а затем сорвалось с оси и бросило молодую мать в самый омут. Молодую семью разбила дорожная авария.

Как только Аде сообщили о трагедии, она вскочила, словно её подбросило ветром. Всё внутри заклокотало, но она не сказала ни слова – ни приёмной матери мужа, которая и принесла дурную весть, ни оказавшейся рядом собственной маме.

Ребёнку не было и полугода, когда Ада проводила молодого мужа в последний путь.

Она не понимала, чего теперь ждать. Голова полнилась разрозненными мыслями: «Убежала бы прямо сейчас, унеслась в кругосветное путешествие, взлетела бы птицей, улетела в космос, чтобы ни с кем больше не говорить, никого ни о чём не расспрашивать. Перестала бы думать, видеть, слышать и чувствовать. И умерла бы через сто лет где-нибудь в другой галактике, давно раскусив все земные радости, прожив чужую жизнь без любви, но ни на миг об этом не пожалев».

Однако горевать под вуалью вдовы ей пришлось недолго: на руках остался маленький Якоб, и ему, как никому другому, мама нужна была не тонущей в слезах над безвозвратным, а живущей в настоящем.

И Ада, как умела, жила. Ночами они с матерью несли по очереди караул над младенческой колыбелью, а днём, побросав в сумку сменную детскую одежду, запас воды и провизии, кружили с коляской по парку. И иногда, пользуясь часами долгожданного спокойного сна ребёнка, вновь стряхивали пыль прошлого с фотоаппарата, заправляли плёнку и ловили, ловили, ловили кадры, нажатием кнопки выщёлкивая всё новые застывшие истории.

Яша развивался неравномерными скачками. Только к восьми месяцам он смог переворачиваться со спины на бок, а потом и на живот, но, увы, не умел ползать, и это огорчало Аду не меньше, чем то, что он ещё не сидел, не вставал, держась за прутья кроватки, и ни малейшего интереса не проявлял к ходьбе.

Зато как только он всё же научился сидеть, то сразу стал интересоваться всем, что его окружало: игрушками вокруг него, обивкой дивана – какая она на ощупь, запах и вкус? – игрой света и тени на освещённой солнцем стене и, конечно же, всеми ящиками, шкафчиками, которые только можно было попробовать дёрнуть, потянуть, открыть или закрыть, их ключами и ручками.

Единственным, что не привлекало внимания малыша, были лица людей. Даже материнское лицо, самое родное и знакомое с первого вдоха, будто не существовало для Яши: мальчик никогда не смотрел в него, не тянул к нему ловкие пальчики. Ада тревожилась: в этом было что-то неестественное. Подчас она чувствовала себя чужой рядом с сыном. Будто он её не любил. Но Яша был слишком другим, и для него любовь не была тем же самым, что и для всех остальных – и даже для других детей.

Когда сыну исполнился год, Ада устроилась корректором на полставки в маленькое книжное издательство. Трудилась прямо из дома: каждое утро получала на электронную почту свёрстанный материал для вычитки, а дважды в месяц – вознаграждение за проделанную работу. Её мать тогда осела дома, хлопотала по хозяйству, нянчила внука и всё чаще Аде говорила: «Ты, главное, о себе не забывай. Нельзя жить работой и домом, тебе отдых нужен. Ну а я в помощь всегда, можешь положиться». Девушка и так на неё полагалась. В её жизнь постепенно вернулись друзья, которые последние годы отодвинулись на задний план. Возвращались их добрые приятельские традиции: и походы в маленький кинотеатр в двух автобусных остановках от дома, куда несколько лет назад они с однокурсницами неизменно заглядывали каждое субботнее утро, и приятно разбавляющие рутину вечера в уютной чайной в центре Москвы, и непринуждённая болтовня, и сердечные жалобы, и добрые советы.

Ада задышала по-новому – или же по-старому, но крепко позабытому, стёртому сначала тоской о погибшем, а затем и рутинными хлопотами, – задышала свободно. Ей было радостно просыпаться по утрам, она вдохновенно принималась за работу, с восхищением наблюдала, как растёт и меняется её ребёнок. Яша казался гостем с другой планеты, чей путь к новым навыкам был замысловат, как лабиринт, и оттого радостнее были для матери его маленькие достижения. Теперь Ада с умноженным трепетом нежила и лелеяла сына, ловила его первые шаги и подражала лепету, на мгновения сбрасывая с себя груз взрослости.

За несколько месяцев до злополучного скачка в прошлое она снова влюбилась. Мужчина, её завоевавший, казался представительным и невероятно харизматичным. Зрелый, старше Ады на полжизни, он сражал актёрским обаянием и эрудицией шире фонда Ленинской библиотеки. Пылкий поклонник не скупился на комплименты, вкладывал в них весь свой артистизм и красноречие, и, может быть, именно благодаря этому быстро оказался вхож в семью Ады, сумев растрогать её мать.

В их доме он сделался частым гостем: провожал Аду после свиданий и нередко оставался на чай – да и засиживался допоздна, развлекая хозяев долгими цветистыми рассказами о своей жизни. Он был не только красноречив, но и остроумен, его истории были полны выдумки, а глаза смотрели с таким жаром, что Аде порой казалось, будто он и впрямь пылает к ней любовью. Отдельно льстило девушке то, что влюблённый ни разу не сократил её имя: звал Ариадной, будто она, как греческая царевна, и впрямь стала его путеводительницей. Но развеялась иллюзия так же внезапно, как и родилась.

«Ариадна, я женюсь, – сказал он ей в очередную встречу, широко и глупо улыбаясь одним ртом при неподвижных глазах. – Три недели до свадьбы. Не надо сердиться, прости и не вспоминай меня. С невестой мы знакомы давно, работаем вместе. С тобой мне хочется летать, но с ней можно строить общий фундамент: брак – для старых прагматиков».

Ада и грустила, и злилась, горела ненавистью и расплывалась в щемящей жалости. Ругала за глупость себя, а горе-возлюбленного – ещё больше. Так шли дни. Неделя. Другая. Внутри у Ады поселилась отвратительная пустота, но той было невмоготу её заполнять. Она ходила сомнамбулой. Жила по инерции и видела себя со стороны, как бы в зеркале, что приводило к безумной мысли, будто всё происходящее – просто плод её воображения.

«Ты чего как в воду опущенная? Не заболела?» – спрашивал Аду всякий встречный знакомец, когда она выходила из дома. «Мигрень замучила, – оправдывалась та. – Пройдёт». И чем ближе подступал день женитьбы предателя, тем ей было горше и противнее.

Когда до даты осталось два дня, Ада не выдержала и позвонила ему. Уже на следующий день девушка ждала их прощальной встречи на Чистых прудах, терзаемая невысказанностью – ей всегда было трудно говорить о тревожившем, – и тошным чувством бессмысленности. С утра Ада чувствовала себя скверно: мигрень, которой она всегда отговаривалась от любопытных, проявилась на самом деле.

Стояла весна, снег только и успел растаять, а от земли уже парило не на шутку. Ада оперлась рукой на спинку скамьи, расстегнула ворот куртки и стала дуть себе на нос, чтобы унять дурноту.

Считаные минуты оставались до того, как, минуя собственное прошлое, Ада окажется чужой рукой заброшена в туманную неизвестность. Из настоящего – в ненастоящее. С родной, как рисунок собственных ладоней паутины московских дорог – на дорогу неизвестную, по которой ходила в школу ещё её мать. Из обжитого мирка, в котором ей было что терять, – в мир, где, даже чтобы потерять что-то, нужно было вначале это отыскать: найти себя, цель, дорогу к ней, семью, друзей и союзников, готовых с ней путь разделить.

«Ариадна!» – прозвучало вдруг в голове. Ада вздрогнула: послышалось? нет? Резко повернула голову и никого не увидела. Но тут же ей в висок шилом впилась боль, и в ушах, нарастая скачками, зазвучал монотонный звон. Она стала прохаживаться взад-вперёд по бульвару, набирая в грудь побольше воздуха. От этого ей ненадолго полегчало. Но нарастающее волнение окатило Аду новым приступом дурноты. Она почувствовала нехватку воздуха, перед её глазами вспыхнули огненные шары.

«Ариадна!» – снова услышала она в этот момент, беспомощно хватаясь руками за воздух в падении. И мир померк и утих. Судьба решила: встреча не состоится. А может, состоится – но в иной точке маршрута по страницам календаря?

Так что же, способность путешествовать во времени даёт человеку преимущество или становится его бременем?

За два с половиной года в будущем Ада так и не обмолвилась о том, как жила до первого перемещения, ни доктору Экзистенскому, ни кому-либо другому. Её биография стала очередной книгой «в стол», но только стол этот, хранящий заветное, существовал лишь в её памяти.

Для Ады были сокровенны воспоминания о сыне, и об умершем муже, и о последней роковой любви, и о студенческих почеркушках в газету и мечтах быть писателем, и о тесном дворе старой девятиэтажки на севере Москвы, где за бесконечными играми в казаки-разбойники, резиночку и «секретики» пролетели годы её дошкольного детства, а за дружескими посиделками с гитарой за сколоченным из фанеры столом промелькнула и юность. Аде хотелось сохранить их неприкосновенными, как ключик в невозвратное, куда посторонним вход закрыт. Всех же вокруг интересовало в ней только то, что делало её интересным объектом изучения.

И всё же Экзистенский почти сразу смог её для себя раскрыть. То ли годы в психиатрии научили его с первого же впечатления рисовать портрет человека перед ним, который на поверку редко оказывался ошибочным, то ли врождённая наблюдательность, но, поговорив с Адой впервые, он уже заподозрил между этой женщиной и собой немало общего. Быть может, в другой жизни и при других обстоятельствах между ними сложилась бы крепкая дружба.

Но Эдмунд Экзистенский от дружеских связей сторонился, и окружение было к нему взаимным: хотя его заслуги как врача и учёного были неоспоримы, в общении он проявлялся тяжело. Нелюдимый, вечно погружённый в себя, он не производил впечатление человека отзывчивого и сострадательного. А глубокая сосредоточенность на деле, которому он был посвящён, дополняла образ оторванного от мира фанатика.

Жизнь, которую он прожил, судьба, которую нёс за собой, стоили множества других жизней и судеб. Вечно голодный до знания и не привыкший размениваться на поверхностное знакомство с объектом, в любую область, будившую в нём интерес, он углублялся предельно обстоятельно, работая на износ и отбирая недостающие часы в сутках у сна.

В науку молодой Экзистенский пришёл путём непрямым: сферы его деятельности были столь же обширны, сколь и география мест обитания. Семья, в которой Эдмунд рос, входила в круги польской интеллигенции: отец был геологом, мать работала редактором в крупных издательствах. Первые его годы прошли в небольшом польском городке близ Лодзи. После того же, как отец, имевший по материнской линии русские корни и сам в прошлом немало лет проживший в СССР, получил работу в геологической партии во Владивостоке, семья уехала в Россию. На новом месте, в новой для него стране Экзистенский пошёл в школу. Учёба давалась мальчику легко, русским языком, который и раньше звучал в его семье немногим реже польского, он владел как родным уже к окончанию первого класса. Активный и любознательный, Эдмунд был завсегдатаем кружка вычислительной техники и непременным участником всех внеклассных мероприятий. В разгар перестройки он поступил в пионеры и носил значок, покуда существовал Союз.

Работать начал ещё в старших классах, подвизаясь помощником геодезиста на каникулах. Лишь только десятилетний гранит науки изошёл крошкой, свежеиспечённый выпускник школы год ходил в море юнгой на борту рыболовецкого траулера. Однако связать жизнь с морем не было ему предрешено: когда юнгу поймали на краже судового журнала, командир корабля не потерпел такой дерзости и его уволил. Воспоминание о том случае всегда вызывало у Экзистенского улыбку: на неблаговидный поступок его толкнули чистая любознательность и тяга к постижению неизведанного. Он искренне намеревался вернуть журнал, но пропажа была замечена, а виновник найден ещё до того, как журнал вновь занял место в капитанской рубке, поэтому неизвестно, могла бы команда судна оценить такую честность рьяного искателя знаний или нет.