– Что ты городишь, старуха? – удивленно спросила мать.
– Беда будет, – повторила старуха. – Я умру, меня не будет. Надо тебе быть шаманом.
– Что ты городишь, старуха? – сурово спросила мать.
– Не надо шаманить. – Старуха испугалась, что мать уйдет, и заговорила торопливей: – Не надо, не надо. Я давно не шаманю. Надо остаться шаманом. Я умру, меня не будет. Надо, чтобы был шаман.
– Из ума ты выжила, старуха, – сердито сказала мать и ушла на кухню.
Старуха отвернулась к окну и снова завыла. Тоскливые, непрерывающиеся звуки шли из ее глубин, не касаясь лица. Мать вышла из кухни, задумчиво посмотрела на старуху и ничего не сказала. Старуха выла с удовольствием, вкладывая в этот вой тоску и страх. У нее отнимали последнюю надежду, и она прощалась с ней. Она прощалась с собой перед тем, как навсегда потерять себя. Никто не мог отнять у нее это право – попрощаться с собой.
В это время прибежала девчонка.
– Перестань, старуха, – прикрикнула мать.
Старуха умолкла не сразу, постепенно заглушая вой, словно она вместе с ним уходила в даль. Она оставила его у себя внутри, так что ни один звук не доносился наружу, и, повернув лицо, увидела девчонку. Девчонка понуро и удивленно смотрела на нее от порога. Они встретились глазами, и старуха совсем заглушила в себе вой, потому что теперь он был ей не нужен. Все ее силы сосредоточились на другом – на мысли, что девчонка будет жить дольше матери.
– Эй! – сказала она и, приглашая, закивала головой. – Иди сюда.
Девчонка подошла. Мать вышла из кухни, стала рядом с ней.
– Пусть она будет шаманом, – жалобно попросила старуха у матери, протягивая руку к девчонке.
– Перестань, старуха, – оборвала ее мать.
– Беда будет, – запричитала старуха. – Меня не будет, беда будет. Шаман надо.
– Мама, что она говорит? – испугалась девчонка, отступая от матери.
– Я – последний шаман, – опять запричитала старуха. Больше нету. Я умру – беда будет. Надо ей быть шаманом.
– Она умирает, – торопливо говорила мать. – Она старая-престарая.
– А шаманы?
– Давным-давно она была шаманкой, а теперь вспомнила. Ты не бойся. Она старая-престарая…
– Ой-е-е, – причитала старуха.
– Перестань, старуха! – крикнула мать.
Старуха умолкла и закрыла глаза. Держась за мать и оглядываясь на старуху, девчонка пошла на кухню. Никто больше не сказал ни слова.
Старуха лежала с закрытыми глазами и вспоминала, как давным-давно, когда она была совсем молодой, к ней приехал свататься человек с тофаларским лицом – все, что осталось теперь от него в ее памяти. Она вспомнила, как в первый вечер они, причмокивая, курили одну трубку и все время подталкивали друг друга локтями. Если бы старуха могла, она бы улыбнулась. Ей хорошо было вспоминать об этом, и она вспоминала дальше.
Ночью старуха умерла.
Ее хоронили через два дня. Весь поселок пришел попрощаться со старухой. Люди, не торопясь, проходили перед ней и заглядывали в ее неподвижное лицо, неподвижность которого наконец-то обрела смысл. Они отходили и шептались – почему-то никто не разговаривал вслух. И только потом, когда на кладбище вырос еще один холмик – ровно такой, сколько места заняла старуха в земле, председатель колхоза произнес речь:
– Старуха была хорошим человеком, – громко, чтобы слышали все, сказал он. – Еще совсем недавно она не меньше мужиков добывала соболя.
Девчонка стояла рядом с матерью и видела, как люди, соглашаясь, кивали головами.
– В войну старуха больше всех купила облигаций, чтобы у нашей власти были деньги, – продолжал председатель.
Две старухи, которые стояли неподалеку от девчонки, в голос заплакали. Председатель умолк и высморкался.
– Не обижайся на нас, старуха, – сказал кто-то в толпе.
– Не обижайся на нас, старуха, – повторила мать.
– Я работала со старухой в стаде, – вдруг громко сказала какая-то нестарая женщина. – Я бы всегда хотела работать с ней. Никто так не любил оленей и работу, как она.
И снова люди, соглашаясь, закивали головами.
Девчонка стояла рядом с матерью и со страхом ждала, что вот-вот кто-нибудь из них скажет, что когда-то давным-давно старуха была шаманкой. Но никто об этом не сказал. Люди стали расходиться. Они забыли об этом. Ни один человек не вспомнил, что старуха когда-то была шаманкой.
– Мама, – девчонка остановила мать и спросила: – Мама, почему они не сказали ей это, когда она была жива? Она бы не узнала, что она была шаманкой. Она бы узнала, что она была другая.
Мать не ответила.
Вечером девчонка пришла на могилу старухи одна. Солнце еще не зашло, и разрытая земля, укрывшая старуху, торопливо срасталась с кладбищенской целиной. В поселке кричали петухи и лаяли собаки.
Девчонка, откашлявшись, повернулась лицом к поселку и, волнуясь, будто на экзамене, громко и отчетливо сказала:
– Старуха когда-то давным-давно была шаманкой, но потом исправилась. В войну она больше всех купила облигаций, после войны она не меньше мужиков добывала соболя, а когда старуха была телятницей, с ней хотели работать все люди.
И тут девчонка умолкла, потому что больше слов не было.
Соглашаясь сама с собой, она еще несколько раз кивнула головой и только потом пошла в поселок.
<1966>
Мужчины[4 - В ранних редакциях (Красноярский комсомолец. 1966. 15 мая; Человек с этого света. Ирскутск, 1967) рассказ носил название «Мы с Димкой».]
По дороге Димка сказал:
– Первый класс закончим, а там видно будет.
Нам с Димкой не дружить было никак нельзя. Мы родились в один месяц, жили рядом и у нас на двоих был один велосипед. Его сообща купили наши, чтобы мы были друзьями. Димкина мать говорила еще, что спустя несколько лет они собирались купить нам ружье, тоже одно на двоих, но у них ничего не вышло, потому что Димкиного отца посадили в тюрьму.
Школа у нас была немаленькая, но мы тогда во всей школе не учились, а учились только в одном, самом большом классе. В первом ряду сидели мы, первоклассники, во втором второклассники, весь третий и полчетвертого ряда занимал третий класс, а на последних трех партах сидели четвероклассники. Мы учились с утра, а потом наша учительница обедала и бежала за три километра в Петровку, потому что у петровских своей учительницы не было.
На самый первый урок к нам пришел председатель сельсовета дядя Костя. У него была только одна нога, вторую ему отстрелили на фронте. Он подал учительнице костыли, чтобы она их подержала, сел за стол и сказал:
– Те, которые дети фронтовиков, встаньте.
Я поднялся, Димка остался сидеть. Нас стояло много, война тогда шла вовсю. Дядя Костя оглядел нас и наказал:
